Реальный гуманизм – это свобода быть другим в любви, быть в понимании, в сочувствии. Человеку нравится тело, от которого он находится в зависимости, но любит он душу. Гуманизм имеет личный характер. Коммунистическое отношение к человеку есть сведение личности к коллективу. Но безличен не только коммунизм. Безличен и буржуазный, массовый индивидуализм. Это индивидуализм массы социальных атомов, отчужденных друг то друга.
С одной стороны, сплошная слитность, равенство друг с другом при коммунизме, с другой стороны, разделенность одного с другим, неравенство с ним при капитализме. Или общая коммунальная душа, или своя душа, как рубашка ближе к телу как овеществленная. При коммунизме есть не свобода, а зависимость быть другим, альтруистом из долга. При капитализме есть свобода от другого. Нет, это - не свобода в любви, но отсутствие самой любви эгоиста. Здесь есть не любовь, а расчет: ты мне – я тебе, разумный эгоизм в лучшем случае. Экономия на любви или любовь на привязи.
- Знаешь, Ваня, ты в мысли человек, каким был в поэзии Блок, но в жизни ты, как и он, эгоист. От тебя Маша страдает.
- Маша, Коля прав? Ты думаешь, что для меня ты не жена, но муза?
- Вот еще. Я - женщина свободная и в музы тебе не набиваюсь.
- Наверное, ты хотела быть женой, не музой. Ты оговорилась.
- Быть женой? Почему бы нет. Но только не твоей.
- Почему?
- Потому. Ты бесчувственный, холодный. Вот Коля уже теплее. Вот если бы был горячее, то… Надо быть активнее. Ты не тот случай, ты – созерцатель.
- Еще скажи, что я любитель подглядывать в замочную скважину.
- Ты – автор, а мне нужен герой, который пойдет за мной в огонь и воду.
- Только позови, - предложил, иронически улыбаясь Иван Иванович.
Мария Ивановна не видела его улыбки, она смотрела вдаль.
- Ты должен был сам проявить инициативу.
- Ты не помнишь. Тебе постоянно нужно напоминать об этом.
- Естественно, если хочешь, чтобы тебя любили, почаще сам показывай любовь. Как может быть любовь без показа, без украшения. Модель следует одевать. Мы, женщины, это любим. Никто не хочет быть несчастной, не любимой. Подарки – лучшее тому подтверждение. Чем дороже подарок, тем убедительнее любовь.
- Вот это и есть овеществление любви.
- Дари, что можешь подарить. Главное, чтобы на дар был спрос, был обмен.
- Я понял: любят успешных.
- Конечно, заработай себе имя и тебя полюбят. Женщина захочет быть музой, если будет жить как богиня. Люди любят успех, реализацию, материализацию. Что, не нравится? Я знаю тебя. Ты вполне доволен своим положением. Я – нет. Я еще молода и не все взяла от жизни. Вам, мужчинам как в сказке, нужна карманная женщина, которую чуть что, если она заявляет о своем, не вашем желании, можно тут же спрятать в карман, в коробочку.
- И то верно, - согласился с ней Николай Борисович. – Так как же быть с моей книгой?
- Как быть? Ты вывел книгу в люди. Ждать их реакцию. Ты уже проявил, так любезную Марии, инициативу. Мне книга понравилась… местами где ты сам размышляешь, а не информируешь читателя. Мне интересно, Марии она понравилась? Или тебя рано спрашивать, пока у нее не появится хорошая пресса?
- Вот так, да? Мое место в хвосте?
- Нет, конечно. Но разве тебя волнует судьба философии марксизма?
- Знаешь, волнует. Я зарабатывала при советской власти неплохие деньги.
- Тогда ты была моложе.
- Ну какой ты после этого кавалер, если напоминаешь мне о возрасте.
- По тебе не скажешь, что ты постарела,- поддержал Марию Ивановну Николай Борисович.
- Не перевелись еще кавалеры на Руси. Нечем крыть? – задиристо спросила Ивана Ивановича Мария Ивановна.
- Нет. Он прав. Ты хороша, как никогда.
- Неверный ответ. Я хороша, как всегда. Если сама себя не похвалишь, то кто похвалит.
- Я, - хором ответили Иван Иванович и Николай Борисович и выразили желание остаться у Марии Ивановны до утра, но она отказала им обоим в их невинном желании.
Глава четвертая. Поиски точки доступа
Ивану Ивановичу нравилась Мария Ивановна, но он не любил ее. Он мечтал о том, что, если бы душа Маши была такой же красивой, как ее тело, но она была другой, слишком любвеобильной к мужчинам. Ему это было страшно неприятно. Вот если бы он был только одним мужчиной Маши. Впрочем, все это вздор и только. Может быть, речь о душе – это лишь уловка ума, который не хочет признаться себе в том, что ему нравится тело, не душа? И даже больше: н говорит ли в нем не ум, а мужское желание, желание самца, испытывающего естественное влечение к своей самке? Но она в то мере своя, в какой не твоя. И, вообще-то, ты сам чей? Свой ли? Все это условности. Что же тогда безусловное, истина?
Его собственные слова заставили еще глубже задуматься над сказанным. Не занимается ли он идеализацией материального? В то время, как его оппоненты, вроде Разумовского, заняты материализацией идеального? Не лучше ли ему идеализировать идеальное, как настоящие его противники материализуют материальное, то есть, из естественного делают искусственное, например, естественный интеллект превращают в собственную пародию – так называемый «искусственный интеллект». Это тот же человеческий интеллект, который способен системно обрабатывать большие массивы данных, за исключением присущей некогда естественному интеллекту человека способности думать. Теперь не столько у инфомашины, что было бы чудом, но сколько у самого человека, подражающего своему бестолковому подобию, трудно обнаружить вкус к мысли.
Но тут некстати его стала отвлекать от мыслей болтовня Николая Борисовича, который никак не унимался все время их возвращения домой из гостей. Они жили на одной стороне от дома Марии Ивановны.
- Что-то ты не весел, Иван Иванович, - через губу сказал ему Николай Борисович. – Тому виной Мария Ивановна?
- Что ты, Николай Борисович, - в тон ему ответил Иван Иванович. – Я просто задумался над вопросом, является ли идея нам потусторонней или посюсторонней, а может быть пограничной, трансцендентальной инстанцией. И есть ли Бог как Не-иное себе иным.
- Я понять тебя не могу. Зачем думать там, где все так очевидно? Идея трансцендентальна нам в познании. Если она будет потусторонней нам, то мы не сможем осмысленно о ней думать. Нам останется только поверить в нее.
Про бога еще проще. Как ты не можешь не знать, если занимаешься философией, Кузанец еще в пятнадцатом веке умозаключил, что бог есть не-иное или бытие-возможность. Все возможно для бога, не для нас. Все не-иное для него, но он - иное для всего. Он есть не-иное в ином. Есть ли в нем иное? Только он сам по отношению к себе в ином.
- Хорошо. Но не все так просто с идеей, если понимать ее как идеальное существо.
- Все ясно. Ты переболел Платоном, но у тебя так и не появился иммунитет к идеалистической заразе. Ты идешь дальше гносеологической интерпретации платоновской идеи и увлекаешься ей уже как сказкой, мифом.
- К сожалению, ты ничего так и не понял. Но и у меня есть вопросы к Платону, но только по другому основанию – по политическому влиянию, которое испортило его философию в общественном, не философском сознании в виде превращенного, утопического проекта, не идеи. Но порча началась не с предложения Диона помочь Платону управиться Дионисию Старшему Сиракузами, а с трагической кончины Сократа, вынудившей его покинуть город Мудрости и переселиться в Великую Грецию к пифагорейцам. Там Платон изменил своей идее с пифагорейским числом и стал строить мир во своем уме как геометр из треугольников.
- Ты это сам сочинил или кто-то подсказал?
- Шутишь? Что до Не-иного, то думаю, что на бога есть свой Бог. Хотя, как казалось, в боге сущность совпадает с существованием, то есть, он равен самому себе, есть то, что о себе, не думает, знает. Но все же представление бога не есть сам бог, даже если это представление богом самого себя. Вот в этом смысле есть почва, грунт, основание для собственного неравенства. И у бога есть не только свое, но и другое Я. Это Я есть не человек в боге. Но кто это? Тот, кто сотворил идеальный мир из себя до творения мира из материи. До Христа он дьявол. После Христа он антихрист. Бог дьявол, Христос и антихрист он только для человека. Если человек ищет в нем Христа, то бог относится к нему по-человечески, спасает в нем человеческое начало.
В этом смысле я могу понять Ницше, который писал о том, что следует преодолеть человека. Ради чего? Ради того, чтобы стать сверхчеловеком? Глупо. Если Ницше был умным человеком, а не идиотом, то его идея стать сверхчеловеком есть случай самоиронии. Таким сверхчеловеческим образом Ницше хотел сказать, что человеку быть человеком сверхчеловечески сложно. Поэтому нужно преодолеть в себе то, что препятствует человеку быть самим собой. В противном случае Ницше есть не просто идиот, а бестолковая посредственность.
- Не льсти себя надеждой, Иваныч, что ты умнее всех, ну, того же Ницше. Есть еще и в наше время интересные умы, - не нам чета. Я вот намедни узнал о том, что метафизика продолжает цвести и пахнуть. Ты что-нибудь слышал о спекулятивном реализме, о таких метафизиках, как Грэм Харман, Квентин Мейясу?
- Знаешь, Борисыч, я завидую тебе, - сказал Иван Иванович, внезапно остановившись и внимательно посмотрев на своего приятеля, который чуть не наскочил на него, но в последний момент встал перед ним, как в сказке, «лист перед травой». – Ты нисколько не изменился с те пор, как мы учились вместе и восхищались, что есть люди умнее нас, у которых слава богу, можно еще учиться и читать их мудрые книги. Мне кажется, что у тебя все еще впереди.
- Издеваешься? – спросил с осуждением Николай Борисович.
- Нисколько. Напротив, восхищаюсь, твоим, как бы так сказать, чтобы ты верно и точно понял, да, учебным инстинктом «учиться, учиться, учиться», как завещал на великий классик марксизма. Ты все еще чуешь, у кого следует учиться.
- Ну, не у тебя же, Ваня.
- Зачем? Я не педагог.
- Тогда кто ты? Философ?
- Речь не обо мне, а о спекулятивных или метафизических реалистах, вроде Мейясу или твоего Хармана. И чем они пахнут? Нафталином или нашатырем? Привели тебя в чувство, спасли от сомнений твои «новые бодхисатвы» философии? Ты мне на своем метафизическом уровне напоминаешь тех инноваторов обучения, кто требует от нас того, чтобы мы обновляли списки литературы каждые десять лет.
- Вот видишь, даже ты о них слышал, что и требовалось доказать.
- Доказать, что я еще читаю? Но я уже давно не читаю. Не помню в каком журнале и когда я читал этого Мейясу. Ну, и что? Может и Хармана читал. Все это уже руины философии. Если Ницше простукивал философов прошлого молоточком, проверяя у них собственные рефлексы, то такие дегенераты мысли, как тот же Хайдеггер, у которого трудно выловить хотя бы одну мысль в потоке ощущений бытия, вдребезги разрушил, если не затопил болтовней само здание метафизики. И что на этих развалинах еще можно найти у