На контакте

несчастных и проклятых судьбой, соизволения. Они, мыслители, властители дум.
        - Эк, батенька, вас занесло, - заметил Май Жукович. – Я так далеко и высоко и не летал.
        - Я тоже. Слушайте, дорогой Май Жукович. Я скажу одну умную мысль, только вы не обижайтесь.
        - Договорились.
        - Это мысль не моя, а Гегеля. Собственно говоря, это не мысль, а его идея о том, что люди творят от нехватки, из недостатка, из отрицания. Они отрицают отрицание и так утверждаются. Ницше с ним не согласен. Это удел бездарей. Даровитые, сильные, здоровые люди творят не из недостатка, а, напротив, из достатка, изобилия, из того, чем одарила их природа, судьба. Вот эта предопределенность в его высказывании беспокоит меня не своей несправедливостью, тем, что есть сущее неравенство и потому следует быть должному равенству, а тем, что она является противоречивой. Он сам противоречит себе, когда утверждает, что гений творит без усилия. Не творится ли оно само собой, его гением, духом, даром, а не им? Да, какая тогда разница кем именно? Главное, творится. Но где в таком случае сам человек лично, кто он?
        И тут не лишне вспомнить Льва Толстого, сцену из его «Войны и мира», где Николай Ростов, не гений, но добрый малый, любимец семейства Ростовых, к кому благоволит сам автор, его создатель, проигрывает в карты баловню судьбы Долохову. Проигрывает десятки тысяч рублей и, будучи не в силах отыграться, уже подумывает о том, чтобы пустить себе пулю в лоб. Так ему стыдно перед своим батюшкой, у которого придется просить деньги за постыдную страсть к азартной игре. Не мог вовремя остановиться!  Долг превыше жизни. Так у военных, у господ-офицеров. Отдать карточный долг – это дело чести. Но почему? Вероятно, потому, что игра в карты, азартная игра – это образ, метафора, символ войны – дела воина. Война – то не мир, не жизнь, а смерть, игра со смертью. Дуэль с ней. Для Ростова Долохов герой. Он никогда не проигрывает. Идеал. Не на того поставил граф Толстой. Какое все же, это гусарское существо, ничтожество. Денис Давыдов, конечно, не Пушкин, но стишки писал. Не то Ростов. Да, и смелости ему следовало порядком занять у Давыдова.   
        - Что-то вы ушли в угоду роману Толстого в сторону от Ницше и Гегеля как героев вашей мысли.
        - Вы их читали?
        - Я слышал, как читала одна барышня вслух «Войну и мир» Толстого. Занятная, скажу вам, штука этот роман.
        - Одно дело, когда роман читает барышня, а другое дело – тот же Ницше.
        - Кстати, третьего дня я залетел в окно к академику, так тот читал со своим коллегой некоего Жана Валя. Они разбирали толкование этим Валем одного фрагмента из «Феноменологии духа» Гегеля. Пока я там летал, они упомянули еще одного толкователя, кажется, Кожева, его лекции по этой «Феноменологии».
        - Знаем, знаем.
        - Вы хотите что-то сказать?
        - Я вот подумал о том, что сложно пытаться понять француза, когда он комментирует немца. Причем, такого немца, который явно не является Гегелем в беллетристике. Это вам не писатель Шопенгауэр, а Гегель, который скучно пишет, как обычный немецкий профессор. Недаром Маркс называл его филистером, а Шопенгауэр обзывал пустомелей, плоским шарлатаном, чья философия изобретена для доходной мудрости кафедры, в которой нет мыслей, а есть одни слова. Для Шопенгауэра мысли – слова в том смысле, что они не мешают, но, напротив, помогают думать. Для Гегеля же мысли не слова, а они сами, мысли. Поэтому когда ты читаешь слишком красивые слова, они заслоняют собой умные мысли. И чем умнее мысли, тем должны быть проще слова. Речь же Гегеля, наоборот, как и Канта, - классиков немецкой мысли, за редким исключением, слишком сложная. Тем более трудно с ней работать не немцу, а французу Валю и еще труднее русскому мыслителю, вроде Кожева, объясняющего философию немца французам на французском языке. Про Хайдеггера я тут, вообще, не говорю. У наших комментаторов его трудов одно сочинительство.
        Вам было понятно что-либо из толкований академика и его ассистента?
        - Не понятно вовсе.
        - Я вас понимаю. Философский текст нужно читать полностью, от корки до корки в поисках ответа на вопрос о понимании. Он не живой философ, безответный. Слишком абстрактный. Чтобы его понять, надо самому думать, если не так, то тоже думать, думать не меньше Гегеля, иметь опыт мысли. Этот опыт понимания – есть опыт понятия.
        Тем более трудно читать философский текст на чужом языке тому, кто не только не имеет опыта мысли в понятии, но и плохо разбирается в чужом языке. Оно и понятно, если это не твой язык, то он чужой, а, значит, не до конца понятный. К слову сказать, можно замолвить слово и за Канта, и за Гегеля. Они не имели намерения быть непонятными. Не то современные мыслители, как Хайдеггер или Витгенштейн. Хайдеггер специально шифрует себя, свою мысль в языке, представляя его домом бытия, реальности, хранителем ключей к которому он, Хайдеггер, является. Он не пустит тебя и на порог дома, если ты не владеешь словом, не являешься магом. Маг мага ясно видит издалека. Мысль для него есть криптограмма, которая «по зубам» лишь посвященному в тайны бытия.
        Витгенштейн, тот, вообще, договаривается до того, что отнимает у мысли язык описания, рекомендуя мыслить молча. Следует не высказывать мысли, а делать. Что это означает, сам черт ногу сломит.
        Поэтому лучше читать тексты тех, кто думает на твоем родном языке, если ты сам не думаешь на своем языке, который строишь внутри родового языка, когда сам думаешь, а не за тебя думает тот же Гегель или Кант. Обыкновенно люди думают на своем языке так, как он позволяет им думать. Для них думать – значит говорить. Для мыслителя же говорить – значит думать, думать на своем личном языке, в чем отказывал всем Витгенштейн, но разрешал себе Хайдеггер. 
        Если Хайдеггер зубы заговаривает, то Витгенштейн «дает» по зубам так, что, думая, можно прикусить язык.
        Но как самому научиться думать. Есть старый, проверенный способ – найти учителя мысли. Так Платон нашел Сократа, вернее, Сократ нашел Платона, чтобы сделать его собой. Аристотель нашел Платона. Он в нем нашел друга, но не истину философии, которую сам создал для себя, оттолкнувшись от философии своего учителя. Кант же оттолкнулся от Вольфа как критик его догмы. Его примеру последовал Гегель и уже создал философию как систему. Трудно думать самому, не имея живого учителя. В таком случае процесс обучения может затянуться, пока ты не найдешь учителя в самом себе, как это случилось с Сократом, у которого учитель был не мыслителем, а ученым. Потом уже, когда он сам стал учителем не знания, а мысли, он пенял своему учителю, что тот искал на небе то, что можно найти на земле в самом себе.   
        - Зачем вы пишете, Иван Иванович?   
        - Я пишу затем, чтобы думать, а не думаю для того, чтобы писать, нравиться читателю. Я пишу, чтобы вычитывать мысли из слов. У меня нет других средств, кроме них, чтобы достать до царства идей. Я ищу не признания, а призвания. Я занимаюсь текстом не для возбуждения и заражения читателя, а для вразумления себя, чтобы через читателя воздействовать на писателя в себе и для себя.
        Повторю: меня интересует не признание, популярность, а экзистенциальное оправдание, мне важно, чтобы пройденный день имел смысл. Как без смысла жить? Разве есть смысл без мысли. Мысль же связана со словом. Слово – это прикрепленная к реальности мысль, которой и в которой я живу.
        Вот ты, Май Жукович, жужжишь. Как ты, жук, можешь жить без жужжания? Так и я, мыслящее существо,  не могу жить и дня без мысли.
        - Я никак не могу понять, что академик назвал «несчастным сознанием», которое, как он уверял нашел в тексте Валя.
        - И это не случайно потому, что главное сочинение Валя посвящено понятию "несчастное сознание", которое он нашел у Гегеля. Приведу такой пример для ясности. Возьмем талантливого поэта - поэта от бога. Ему достался талант даром, а он пропил его. Обыкновенная история, не менее обыкновенная, чем "Обыкновенная история" Ильи Гончарова, - история как романтик стал прагматиком. Кого судьба выбрала, того она и прибрала к рукам. Или ваш герой «Жуван». Он избранник судьбы. Она как его возносит, так и низвергает, обрекает на смерть как без вины виноватого. Противоречие заключается в том, что он герой не виноват, но несет за чужую вину ответственность. Осознание этой ситуация делает его «несчастным».
        В последнее время я сам стал чувствовать себя несчастным в том смысле, что с трудом переключаюсь с одного уровня сознания на другой. Я застреваю между ними, и у меня появляются признаки раздвоения сознания. Именно в этом, по Гегелю, заключается несчастье сознания. Это сознание верующего человека, который разрывается между небом и землей. Современная действительность требует от человека скорого переключения внимания. Если опуститься на дно сознания, туда, где теряются различия между внешним и внутренним, светлым и темным, субъективным и объективным, то быстрый подъем обратно на поверхность может, как при кессонной болезни, обернуться взрывом мозга, ментальным коллапсом. Так можно и с ума сойти. 
        Впрочем, что-то я совсем разговорился и, к сожалению, отвлек ваше внимание от рассказа о работнике «Жуване». Что с ним случилось?
        - Ах, да, за разговором с вами, я, было, забыл о несчастном герое моей сказки.
        - Почем несчастном?
        - Потому, что с ним случилась беда. Он так устал от работы, от которой, как у нас говорят, «дохнут даже пчелы», что бросил ее. Пришлось жуку и жучихе выгнать его из гнезда.
        - И чем заканчивается ваша сказка?
        - Пришлось жук и жучихе самим работать на себя.
        - И какой в сказке урок?
        - Соблюдай меру во всем, даже в том, что лучше всего у тебя получается. Вот вы, Иван Иванович, все думаете, и додумались до того, что, как сами признались, с трудом переключаете свое внимание с одного уровня, сознания, как я пониманию, с уровня самосознания как сознания себя, на другой уровень - уровень сознания того, где вы находитесь. Находитесь же вы в мире, а не в себе, не в своем сознании. Странные вы, люди, существа. Для всех существ мира, за исключением вас, нормально сознавать себя в мире. Для вас же нормально быть в себе. Если вы не в себе, а в другом, в мире, то вы считаете себя сознательно ненормальными, психически расстроенными. Такое ваше сознание в себе и есть, по-нашему, по мировому понятию, несчастное сознание.
        - Выходит, у вас существ с несчастным сознанием считают сумасшедшими?
        - Нет вы, Иван Иванович, неправильно выразились. Таких считают не сумасшедшими, а смирасшедшими.
        - И знаете, Май Жукович, в чем причина нашего разнословия?
        - Ну, и в чем?
        - В том, что у вас нет самосознания. Вы еще не выделились ни из мира, ни из жуков, ни из себя.
        - И, слава богу. Ведь се возвращается туда же, откуда вышло.
        Сказав это, жук басом зажужжал и, не простившись, вероятно, обидевшись, мигом слетел со скамейки и был таков.
        Иван Иванович с облегчением вздохнул и погрузился в тупое, восточное созерцание мира, не помня себя. Он смотрел тупо перед собой и никак не мог понять, где находится, - в себе или