Да, наконец, вспомнил нечто «доисторическое», «архиископаемое». Что это за допотопное философское существо? Да нет это не существо, не субъект, а сущий объект. Это абсурдный объект, который никоим образом не коррелируется с убогой мыслью философа, бесконечно превосходит ее. Как тогда относиться к нему? Кланяться, молиться на него? Пустое. Он безотносителен, абсолютно контингентен. Ну, и что в этом нового? Об этом еще в прошлом веке писал Сартр, призывая абсолют ответить. Но в ответ тишина космоса. Все щупают его, щупают щупом искусственного интеллекта, сигнализируют, а он в ответ на коммуникацию молчит.
Правда, у Сартра хотя бы было чувство реальности, которое он лично переживал как экистенцию, что в нем как в дыре, в неанте, свистит бытие. Вот такой «свисток бытия» получается. Один издает задушевный свист, от которого тошнит, другой мычит и утробно урчит, гудит, зовет как само бытие, а третий молчит, заранее предупреждая, что о том, о чем нельзя говорить, следует молчать. И в самом деле нельзя, невозможно. Будда молчал. Но наши современные «мыслители» века информации, вернее, «счетоводы», молчать не могут, они информируют нас о чистой возможности быть другим, иным субъекту, быть вещью. Такова метафизика вещизма как зеркало сознания глобальной информационной революции овеществления человека, его расчеловечивания в условиях тотальной счетности, развернутой в стратегию цифровизации. Это философский жест, ответ горе-философов «Чемберлену современности», - объекту как конечной ссылке их рефлексии.
Они вопрошают, кто может быть свидетелем этой абсолютной контингентности, «гипер-хаоса» как вещи в себе? Нет, его нет, нет создателя, ибо вещи присутствуют в своей креативности, а не создаются ею, субъективным образом которой и является Творец. Выходит, природа как вещь творит саму себя. Здесь бытие есть становление, точнее, наоборот, становление есть. Ну, и что тут нового? Абсолютный материализм. Где здесь Я? Его просто нет, потому что сознает это сама вещь как «вещь в себе». Это типичный доисторический, вернее, доэгологический материализм, который, оттолкнувшись от критики Канта, вновь вернулся в свою вульгарную форму.
- О чем это говорит»? – опять спросил Иван Иванович Николая Борисовича, но тот, чертыхнувшись про себя, махнул на него рукой, развернулся и пошел своей дорогой, чего наш герой не заметил, глубоко задумавшись. – О том, что в век антихриста, не перевелись еще сатанисты, эти поклонники хаоса. Как говорят в народе: «ворон ворону глаз не выклюет».
Но, тем не менее, действительно, то что мы думаем и знаем используется нами в качестве масштаба для того, что мы не знаем. Знаем мы ограниченное. Но чем ограниченное? Безграничным нашим незнанием. И вот эти трехгрошовые философы не придумали ничего лучшего, как обойти само познание, на котором якобы замыкается человек, им оконечивается и ограничивается и выйти на само «сырое бытие» как становление, как хаос, без укладки в мировую, космическую линию или ленту развития, свернутую в спираль. Все течет, изменяется по спирали и капает мне на темя.
И все же я беру свое взаимодействие с миром как отношение мысли, мыслящего сущего к бытию. Я существую в мысли или мыслью в бытии? Да, мыслью в понятии бытия, каким еще образом мне доступно бытие целиком, самим собой, как не в мысли, в идее, идеальным образом. Собственным образом, естественно, как есть, физически, телесно, в чувствах мне дано лишь мое бытие, как меня объемлющее. Как еще иначе выйти на все как оно, если не в мысли, думая о том, что есть Я у всего, как у меня есть мое «я». Эти новые философы сделали проще, - превратили мыслящего в вещь среди вещей, вещи существуют отдельно друг от друга, только в симбиозе действую друг на друга но не обоюдно, вместе, в одном, синхронно, а по отдельности, дискретно, диахронно. Ну, куда еще большее отчуждение, как не вещное отчуждение?
Но есть проблема для меня как конечного субъекта познания непознаваемого, бесконечного. Как я могу сделать масштабом познания бесконечного само бесконечное, будучи конечным? Не буду ли я понимать его по аналогии, как это катафатически делали классические метафизики, начиная с Аристотеля или с того же Платона? Или по аналогии уже не с постижимым судить о непостижимом, но, напротив, постигать апофатически непостижимое непостижимостью? Но как мне думать без понятий о вещи в себе? Или совсем не думать? Только созерцать уже не созерцание, не само созерцание, а ничто, созерцание не только без созерцателя, но даже без него, без созерцания. Ведь в ничто нет и созерцания ни чего, включая ничто как нечто. Раз так, не созерцай, живи, присутствуй так, что твоя активность, живость была только присутствием, становлением, хаосом.
И где я со своим, нет, не спекулятивным реализмом, но идеал-реализмом? Или реал-идеализмом? Я полагаю реальное существование идеального. Поэтому я реал-идеалист, реальный идеалист, а не идеальный реалист. Есть идеальное, но сама реальность не идеальна. В этом смысле я не утопист. Как говорят хохлы: «Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь». Впрочем, спаси меня Боже от всего, что душе не гоже. Все эти приметы – одни предрассудки. Единственное спасение от магии слов - здравый рассудок, если не сам разум, или вера в Бога, если «снять» рассудок в разуме и на его место поставить веру в действие как действие веры.
Договорив, наконец, он отвлекся от своих мыслей и оглянулся на своего собеседника. Но того и след давно простыл на пустынной ночной дороге. Пожав плечами, Иван Иванович молча пошел домой с опустошенной после затянувшегося размышления головой. На этом мы, дорогой читатель, на время оставим нашего героя, чтобы передохнуть от чтения.
Глава пятая. Как во сне
Среди ночи Иван Иванович проснулся весь в холодном поту. Одеяло было сброшено на пол, окно с видом на ближайший лес, который темнел в его пустом проеме, настежь распахнуто. Иван Иванович рефлекторно, гусиным шагом прошел н цыпочка по остывшему полу к окну и с треком захлопнул его так, что задрожало само окно в раме. О невольно подумал о том, что следует менять покосившуюся от старости раму. Он скривился от неудовольствия, что делать это некому, кроме него, ведь его кошелек совсем не предназначен для оплаты ремонта квартиры.
- Пусть ремонтом занимается хозяин квартиры, - раздраженно сказал он вслух, но тут же осекся, вспомнив, кто был хозяином квартиры.
Он, как сказал, так сразу подумал о том не является ли эта съемная квартира порталом в иной мир, местом сообщения с ним. Не все было так понятно с этим хозяином. Его самого он не видел, только слышал, - разговаривал с ним по телефону. Другое дело, Май Жукович. Но это – ладно. В данном случае важен сон. Не зря он подумал о портале. Сон был соответствующий. Он еще не забыл, - да, и как его забудешь? – что видел себя во сне пришельцем, который родился человеком. Но вот уже миллиард лет он летает по вселенной в поисках своего угла. Но никак не может его найти, потому что он из иного мира, который давным-давно «схлопнулся», коллапсировал, оставив почему-то одного его в живых.
- Что за бред? Мало мне беседы с майским жуком, что ли? Послушал бы меня психиатр, сразу задумался над причудами больного сознания. Слава богу, что это только сон. Но может быть, вся эта жизнь – сон?
И тут ему вдруг, как если бы специально, пришли на ум слова из популярной песни: «Берега, берега, берег этот и тот,
Между ними река - моей жизни.
Между ними река моей жизни течет,
От рожденья течет и до тризны».
- Хорошие стихи, но песенные. Дальше не интересно. Но почему? Потом что это популярная песня про то, что любит слушать народ, - про то, что «на том берегу – незабудки цветут... в первый раз пригубил – дикий мед твоих губ». Это пошла уже пошлость. Но что взять от вульгарной, популярной песни? Однако начало хорошее. Всегда так у нас: «хотели, как лучше, но получилось, как всегда». Так и с коммунизмом, со «светлым будущим» получилось, - вспомнил Иван Иванович свой спор с Николаем Борисовичем. – Желание есть, силы нет. Но велика сила желания. Так и я, мечтатель…
Иван Иванович прилег и стал вспоминать, что ему снилось еще. Или ничего больше не приснилось? Нет, что-то снилось. Перед тем, как снова заснуть, он наконец, вспомнил, и сон смахнуло, как рукой. Он был в общественном туалете в научном учреждении, в которое попал на конференцию. В туалет была такая очередь, как в советское время за французскими духами “Chanel N.5”. Люди стояли и молча ждали облегчения. Он, наконец, дождался своей очереди и вошел в просторный туалет.
Иван Иванович не помнил, как справлял нужду, но хорошо запомнил, что, когда он застегивал ширинку, за этим занятием его застала строгая, ученая женщина, которая, увидев Ивана Ивановича в таком виде, фыркнула и сказала: «Ага!», как если бы, он скрывался в женском туалете и занимался там неизвестно, чем для него, но известно, чем для нее. Из неловкого положения его вывел служитель учреждения, который зашел в туалет и заявил, что туалет закрывается на ремонт. Иван Иванович, недовольный бесцеремонным приемом его, как участника конференции, вышел из туалета. Но, как бывает во сне, он чудом вышел одновременно и из самого учреждения, еле открыв массивную входную дверь. Какие бы усилия он не предпринимал, она, как мед течет или свет движется, открывалась и закрывалась с постоянной скоростью, независимой от скорости толкателя. Вот если бы так же объективно можно было заниматься и толкованием, как если бы оно само собой толковало за тебя, толкователя.
На улице стоял неимоверный шум. Было слышно, как где-то рядом гулко до звона в ушах забивали в землю бетонные сваи. Сигналили машины, говорили люди. Но Иван Иванович мало обращал на уличный шум свое внимание, поглощенный тем, что он пережил, как школьник, в туалете. Перед ним прошел типичный долговязый интеллигент с бородкой, с очками на носу в долгополом пальто, и он, естественно, подумал, не видел ли его на конференции. Потом за спиной Петрова прошуршала по крупной гальке большая машина, наверное, самосвал. Внезапно Иван Иванович услышал позади визг тормозов и сдавленный крик. Он машинально отметил, что, нет, не он, а кто-то другой, как и он, задумавшийся, попал под машину, может быть, тот же интеллигент. Но почему он? Ведь тот прошел вперед?
Заставили его обернуться только причитания шофера, который стоял и смотрел как дрыгается нога из глубокой лужи. Он, было, потянулся к ноге, но она исчезла в мутной, глинистой воде. Шофер, испугавшись, стоял в нерешительности и чего-то ждал. Тогда Иван Иванович вошел прямо в лужу по колено, нащупал дрожащие ноги, схватил, потянул за них, и, на удивление, легко вытащил из воды субтильное тело интеллигента. Иван Иванович безотчетно страшился посмотреть на лицо интеллигента. Неужели ему было жалко того, кто минуту назад вызвал у него неприязнь? Согласитесь, читатель, что интеллигенты вызывают у нормальных людей непроизвольную неприязнь.
Но Иван Иванович боялся увидеть не лицо интеллигента, а
