повисшая в небе,
Простой напев под бряцание гитары
И мокрые стволы прибрежных сосен.
Что же теперь вспоминается мне,
То на ветру твоих волос мятущиеся пряди,
Косые взгляды, что бросал ты, на меня не глядя.
То звуки тихие аккордов пианино,
Которые ты с чувством брал, вздыхая чинно.
И грудь мою лаская так невинно.
Что же теперь вспоминается мне?
И отчего вдруг хочется мне плакать?
Может, от слов твоих, что звучат, как во сне?
Сколько в них чувства было, любви и ласки ...
Нет, думаю, нет — всё это просто сказки,
Знаки, начертанные на мокром песке.
...Помню лишь нежность ладони твоей на моем соске ...
В том же письме Лиз сообщает, что ждет ребенка! Я поначалу всполошился: уж не от меня ли? Вроде у нас с ней ничего такого не было. Особенно насторожила её приписка о том, что она мне очень благодарна. За что? Оказывается, я дал ей ценный совет. Что это был за совет, я уже не помнил, но от советов детей не бывает. Потом стало понятно, что она имела в виду. До своего приезда в Россию (и, стало быть, знакомства со мной!) у неё были большие сомнения по поводу того, нужно ли заводить детей в этом отвратительном капиталистическом мире (во как!). Но я, видимо, убедил её (уж не знаю, как) в том, что иметь детей хорошо в принципе, и что ей пора это сделать, давно пора. Это придал ей "мужества", и теперь она считает, что сделала правильно.
Однако, всё оказалось не так просто. Одно дело решиться, другое — осуществить свое решение на практике. Через пару месяцев приходит письмо, в котором Лиззи сообщает, что ей пришлось сделать аборт. Что-то пошло не так в её "химическом хозяйстве", как сказал ей её доктор. Он уверял, что "беременность протекает нормально", но от ребенка, все-таки, придётся избавиться, чтобы спасти жизнь ей самой.
Чтобы как-то скрасить эту трагедию, я описал в своем следующем письме последние дни жизни родного брата моей жены Володи, который умирал в это время от рака "сретенья". А ему было всего двадцать-семь лет. Я был у него в больнице за несколько дней до его смерти и видел, с каким мужеством (впрочем, можно ли назвать мужеством принятие неизбежности близкого конца?) он воспринимает приближение смерти. Он просто делал то, что от него требовали врачи, а те делали вид, что они его лечат. Его голова превратилась в шар — так распухла от метастазов, — а шея вся почернела от лучевой терапии. В какой-то момент моего визита он подвел меня к окну и, показав на какое-то место на противоположной стороне улицы, прошептал с кривой усмешкой: "Вон, посмотри, видишь того парня? Недавно сыграл в ящик, а теперь, вот, стоит и ждет меня. Понравился я ему". Я посмотрел, но там никого не было.
Её комментарий на это был следующий: "Единственным утешением для тех, кто был с ним рядом, должно быть осознание того, что врачи сделали всё, чтобы облегчить его страдания. Я уверена, что в вашей стране медицина всегда на стороне пациента". Да, Лиз с воодушевлением воспринимала социалистические идеи. И её поездка к нам только лишний раз подтвердила, что она "на правильном пути". Как-то она теперь?
Последним стихом, присланным мне, была "Поэма, Посвященная Моему Нерожденному Ребенку" Вот она (в моем переводе):
Poem for my Unborn Child
My hand is trembling
Writing this down
You were never born to be
They had to take You away from me
Leaving a mark inside
But the scar on my heart is not to be seen
And the pain is not to be heard
Right now, You should be drinking my tender breast —
Flesh of my flesh would You be —
I should be holding Your golden weight
You'd know no one in the world but me.
I should be touching Your tiny cheek
Instead of my own, wet with tears.
But in the night when the hours are small
And there's no one here to see,
I'm writing You down these lines, my baby dear,
'Cause now You're only here for me.
Моя рука дрожит,
Кода пишу Тебе я эти строки.
Тебе, кто так и не родился,
Кого безжалостно отняли у меня.
Грубо вытащили из моей утробы.
Но остался шрам на сердце,
Невидимый глазам рубец,
И боль, неведомая людям.
Вот и сейчас, Ты мог бы быть со мной.
И я б кормила Тебя грудью, —
Ты — мой весь, плоть от плоти.
Если бы ты жил,
Я бы держала Тебя на руках, наслаждаясь
Бесценной тяжестью дорогого мне тельца.
И никого бы Ты не знал, кроме Твоей любимой
Мамы.
А я бы с нежностью ласкала Твою щечку,
И не смахивала, как сейчас, слез с мокрой своей …
А теперь, вот, во мраке ночи,
Когда неведомо куда бегут минуты,
И ни одна душа не видит моих слез,
И никто не знает, как мне больно,
Я посвящаю эти строки
Тебе, мой дорогой малышка.
Ты всё равно здесь навсегда со мной.
Такая, вот, история с географией.
……………………………………………..
3. Джеки
Я заметил её еще до того, как мы с ней познакомились. Однажды, под вечер, я увидел, как она с подругой шли по пляжу, и это было что-то! Обе девушки были в ярких кофтах и просторных, развевавшихся на ветру цветастых сарафанах, — совсем, как две цыганки. Они шли босиком, широким шагом по мокрому песку пляжа, о чем-то споря и отчаянно жестикулируя. Под порывами ветра с головы Джеки буквально рвалась огромная копна вьющихся волос. У нее была крепкая, плотно сбитая фигура, вполне оформившаяся грудь, круглые бедра. "Да, девица хоть куда", отметил я про себя, пожалев, что она не у меня в группе. Увы, как выяснилось много позже, Джеки была, при всем её внешнем блеске, законченной неврастеничкой.
Наше знакомство и сближение произошло неожиданно и помимо моей воли. Состоялось оно в кинотеатре пансионата, куда мы водили наших подопечных на просмотры познавательных (в страноведческом плане) советских фильмов. Мы оказались рядом, но я не заметил этого вначале. Показывали документальный фильм о Д.Д. Шостаковиче. Фильм был черно-белый (его, наверное, единственный плюс), грубо сколоченный из известных фактов жизни гениального композитора, насквозь пропитанный советской пропагандой. Д.Д. был подан эскизно: гениальный юноша работает тапером в каком-то кинотеатре, учеба в консерватории, друзья, увлеченность социалистическими идеями, создание пронизанных светом новаторства образов строителей социализма. Потом Великая Отечественная Война, Д.Д. в блокадном Ленинграде пишет знаменитую Седьмую, "Ленинградскую" симфонию, которую в холодном, нетопленном зале Ленинградской филармонии играет оркестр Радиокомитета под управлением Карла Элиасберга. Потом известные всем события 1948 года, осуждение "формалистов" Шостаковича и Прокофьева коммунистическими сатрапами, ухудшение здоровья, мировое признание, сближение с советским официозом, которое увенчалось вступлением композитора в "ряды КПСС. И дальше, Д, Д. с неизменной папиросой во рту за письменным столом на даче, и один в напряженной, сосредоточенной позе в кресле Большого Зала Ленинградской Филармонии. В общем, то, что разрешила советская цензура (хотя я тогда даже этого не понимал). Добротная и идеологически выдержанная агитка, но ... в обрамлении гениальной, хватающей за душу музыки, нервной, неистовой, то взлетающей к светлым вершинам возвышенного трагизма, то летящей вниз, в тартарары настоящего ада. Да что говорить, Д.Д. словно рентгеном высветил язвы и муки нашей, советской эпохи. Или, может быть, всего человечества?
Зажигается свет, я встаю и вижу, что сидящая рядом девушка вся в слезах. Она сидит, закрыв лицо руками, не в силах сдержать рыданий. "Надо же, как проняло", изумляюсь я про себя, и достав платок, подаю его ей.
- Не стоит плакать. Ведь это, всего лишь кино, - говорю я ей в утешение (уж, не помнючто я сказал ей тогда!). И вдруг, в ответ, слышу:
- Вы ничего не понимаете! Он — гений, в вы все мелкие, презренные людишки. Вы его замучили (или что-то в этом роде)!
Признаться, я был так ошарашен этим выпадом, что даже где-то в глубине души позавидовал её эмоциям: еще совсем девчонка, да и в музыке ни бум-бум, а так сильно прочувствовала. И, главное, кого — Шостаковича! Это тебе не Моцарт, и даже не Бетховен. Современный композитор, со всеми своими заморочками и заумными, сложнейшими мелодическими вывертами. В общем, понять его дано далеко не всякому, и меня просто потрясла глубина её переживаний. Она взяла меня за живое. Чтобы её как-то успокоить, я обнял её за плечи. Не совладав со своими, Джеки уткнулась заплаканной мордашкой мне в грудь, разразившись еще большими рыданиями.
- Ну, ладно, ладно, - утешал я её, поглаживая пышную копну её густых колос, и при этом вдруг ... почувствовал неожиданный прилив сексуального желания! Это было так странно, так ново, что я даже опешил поначалу. Я обнимаю беззащитное существо, которое доверчиво, всем телом, прижимается ко мне, ища сочувствия и моральной защиты, а я, вместо этого, чувствую откровенную похоть! "Какой же я извращенец!", мелькает в голове, но эта мысль никак не остужает моих (хочется сказать "низменных") чувств. Не помня себя, я хватаю Джеки за руку и силком тащу её из кинозала. Видимо, что-то передается и ей, потому что она, сверкнув внезапно высохшими глазами, послушно следует за мной, и мы, как ошалелые, несемся к пляжу. Я знаю, что там нас никто не увидит. Выскочив на пляж, мы подбегаем к ближайшей кабинке для переодевания и, затащив Джеки внутрь, я прижимаю её к стенке и начинаю, как безумный, целовать её в лоб, глаза, щёки, губы.... Джеки не сопротивляется, но через мгновение я вижу, что её лицо белеет и она начинает медленно сползать по стенке вниз. Она потеряла сознание! Я в спешке усаживаю её на скамейку и несусь к заливу. Зачерпнув пригоршню воды, я подбегаю к полулежавшей девушке и плескаю ей водой в лицо. Она приходит в себя и слабо улыбнувшись, тянется ко мне!
- Извини, я не ожидала, - со смущенной улыбкой говорит она и внезапно бросается мне на шею!
- Это ты извини меня, - отвечаю её я, пытаясь изобразить смущение, но внутри у меня всё горит! Я так хочу эту девушку, что готов тут же разложить её на мокром песке. Крепко обнявшись, мы идем по пляжу, касаясь друг друга бедрами, и меня всего колотит от желания. Она мне что-то говорит, но я ничего не понимаю, я не понимаю, куда мы идем, я только время от времени прижимаю Джеки к себе, и мы сливаемся (уж, простите за клише!) в страстном поцелуе. "Неужели это Шостакович нас так сблизил," вертится в голове дурацкая мысль. Потом мы прощаемся, чтобы встретиться на следующий день и все, оставшиеся дни её пребывания в Дюнах. В последнее воскресение, перед её отъездом, мы договариваемся поехать вместе в Ленинград, "для посещения мест, связанных с жизнью и деятельностью Д.Д. Шостаковича". На самом деле мне, ужасно хочется затащить Джеки к себе домой и там ... показать ей мою коллекцию пластинок с музыкой Д.Д. У меня есть его несколько симфоний, в том числе и Седьмая, а также его знаменитое трио, посвященное памяти И.И. Соллертинского, известного музыкального критика и друга композитора.
Мы начинаем с "Комарово", где находится дача Д.Д., построенная еще его родственником (дядей?). В нашу программу входит посещение Ленинградской консерватории, в которую Шостакович поступил еще в 1919 году будучи всего 13 лет от роду, а в 16 он уже её закончил по двум специальностям (как пианист и композитор), и Филармонии (по крайней мере, снаружи), где 9 августа 1942 года была сыграна Седьмая (Ленинградская) симфония. Кстати, до этого она уже несколько раз исполнялась у нас в стране и за рубежом, в частности, в Нью-Йорке, где ей дирижировал сам Артуро Тосканини. Исполнение этой симфонии симфоническим оркестром Ленинградского
