надумал поступать в музыкальное училище, но в душе был уверен, что не пройду, и поэтому очень боялся — слишком многое было поставлено на карту.
В то время я не мыслил себя без музыки. Ничего другого в жизни я делать не умел, да и не желал, и очень боялся потерять то, что давало мне такое наслаждение....
В музучилище, как и предполагал, я не попал. Срезался, подумать только, на музлитературе. И тогда мать решила пропихнуть меня в медвуз, благо там у нее был блат. Наняли репетиторов, и стал я ходить на занятия по разным домам, готовиться к вступительным экзаменам по химии и английскому языку.
Но ... я уже был совсем другим человеком. После провала в музучилище во мне что-то сломалось. Мне было страшно жить, и чем дальше я удалялся от музыки, тем страшнее становилось. При этом я был один-на-один со своими страхами. Я чувствовал, что делаю неправильный выбор в жизни, но ничего поделать с собой не мог. Жизнь меня тянула куда-то, а я, не то, чтобы упирался, но просто не хотел участвовать в ней. Я понимал, что теряю себя, но деваться было некуда. Я был, как в дурмане.
Необъяснимые страхи нарастали и вот, в один прекрасный день мне всё стало так жутко, что я решился на побег, свой первый побег в жизни.
Я увидел объявление о наборе рабочих “всех специальностей” для работы на строительстве Сталинградской ГЭС. Знаете, тогда у нас везде висели такие “Доски Объявлений”. Ну, вот, увидел я это объявление и решил: а завербуюсь-ка я на ГЭС. А там, может быть, сам поступлю в медицинский институт. Тайно оформил документы, собрал вещички, да и был таков.
Было это весною 1958 года, буквально за пару месяцев до вступительных экзаменов в медвуз. Я оставил записку родителям в почтовом ящике и через пару часов лежал с тридцатью рублями подъемных в кармане, батоном и кульком дешевых карамелек на верхней полке общего вагона пассажирского поезда, который вез меня в “новую жизнь”.
Какая же это была глупость, я скажу вам, какое безрассудство, какое надругательство над собой, над всем тем, что я ценю в жизни, над матерью, наконец, которой было далеко “не все равно”, кем я стану. В сущности, я просто плюнул себе и им в душу. Я одним махом порушил все, что по крупицам, сам того не сознавая, собирал все те годы. Мне бы дальше заниматься музыкой, или хотя бы жить в ее атмосфере, дальше познавать то, к чему влекло меня мое естество, мне бы учиться дальше и, может, я бы еще и спас себя. Нашел бы свой путь. Если б знать тогда, если б кто-то мог тогда подсказать и наставить... Но нет, никого тогда не было рядом.
Стройка стала моим первым “боевым крещением”, выходом в “реальную жизнь”.
Каждый день подъем в шесть утра и поездка по холодку в автобусе километров, так, десять до стройки, и не дай бог опоздать: прораб замордует.
Огромный, в облаке серой пыли котлован строительства, словно кратер после гигантского взрыва, засасывал в себя все, что в него попадало: людей, механизмы, огромные КрАЗы, краны, наваленные, как попало кучи стройматериалов, времянки. Бык эстакады, зловещим утесом нависший над всем этим хаосом, был моим рабочим местом. В мою задачу входило устранять в жидком бетоне до того, как он застынет, пустоты (раковины), формирующиеся в момент, когда его вываливают из бадьи. Этим я и занимался, стоя по колено в бетонной жиже и орудуя 32-килограмовым вибратором. Вверх-вниз, вверх-вниз, болванка дрожит, норовя вырываться из рук. Перемещаясь в жидком, вперемежку с гравием бетоне, вибратор с чавканьем уходит вниз и его надо вовремя вытянуть, иначе засосет и тогда придется звать на помощь. А над головой уже угрожающе зависла трехтонная бадья с очередной порцией бетона, готовая, того и гляди, обрушиться на тебя каменным дождем
“Эх, Валера, каким ветром занесло тебя сюда?”, стучало у меня в голове тогда. “На что променял ты тонкую, изящную трость смычка и приятно вибрирующее между коленями брюхо виолончели?”
...Помню, как однажды, находясь в сильном подпитии, я вышел из землянки, где мы с приятелем обитали, на улицу поселка, и вдруг из висящего на столбе репродуктора до меня донеслись звуки — громко, на всю улицу — знаменитого, “Героического” этюда Скрябина. Я буквально прирос к месту. Музыка бешеным потоком, сокрушая все преграды, врывается в мозг, и вместе с ней в башке, словно прорванный нарыв, звенит фраза: “Что я наделал! Зачем я здесь? Сам себя на плаху положил!” Не помня себя от отчаяния, я, как сумасшедший, несусь к огромному пруду поблизости, забираюсь на вышку и, не раздеваясь, лечу вниз, в воду, решив никогда больше не выныривать в эту ставшую такой тошнотворной жизнь... На мое счастье, рядом оказались знакомые работяги: меня вытащили, откачали ....
...Слава Богу, моя строительная эпопея довольно быстро и, главное, благополучно закончилась. Завербовался я на год, а промытарил всего четыре месяца, и в конце жаркого волжского лета с позором бежал домой — "к мамочке под крылышко". Это было, по сути говоря, первое моих “чудесных” высвобождений из пут “мерзкой” жизни.
Ну и что? А жизнь-то идет. И надо было моим предкам со мной что-то делать. И вот устраивают они меня к дяде на номерной завод слесарем-механиком какого-то там разряда. И начинается мое обучение ремеслу у верстака: высверливание каких-то там отверстий, вытачивание каких-то там угольников, скоб и еще чего-то невероятного и мало привлекательного. Каждый день надо было спозаранку трястись на трамвае через весь город на завод, чтобы успеть до звонка в проходную, да еще пропуск не забыть дома. А на работе надо было урвать полчаса рабочего времени на штудирование очередного урока английского языка. А вечером, сломя голову, — бежать на подготовительные курсы при филфаке ЛГУ, где можно поболтать с ребятами о джазе и поглазеть на хорошеньких абитуриенток...
...Моим кумиром на курсах был Сережка Довлатов, огромный, обаятельный парень с белозубой улыбкой и манерами, напоминающими молодого Маяковского. Да, что там, моим: он был кумиром всех нас. К нему можно было запросто подсесть и подивиться его шуточкам и карикатурам, которыми он так щедро развлекал всех нас на лекциях.
Кстати, он мне недавно приснился. Я последнее время часто о нем думаю. Даже разговариваю во время прогулок по парку. А сон был странный. Помню мало: какая-то старая петербургская лестница, черный ход, мелкие, частые ступеньки с ложбинками посредине, серые, век немытые окна лестничных площадок, стены с облупившейся краской ... и дверь, дверь в их квартиру. Правда, я у него ни разу не бывал, или бывал? Странная такая квартирка: открываешь дверь, а перед тобой стена, и надо сразу повернуть направо. Ну, я и пошел направо. А дальше, как в фильме Стэнли Кубрика “Сияние”. Сразу оказался в каком-то зале. Кругом снуют люди, навстречу мне идут двое увлеченно спорящих девчонок. О чем они спорят? Конечно же, о нем: наверно, обсуждают моменты встречи. Я уже знаю, что он здесь. Вернулся, значит. Наконец-то. Чувствую, что немного робею. Все-таки, он теперь знаменитость. Как примет? Иду. Вижу, стоит у стойки со стаканом в руке, в шляпе и с белым шарфом на шее. Ну, совсем, как Маяковский в Америке: высоченный, худой, лицо смуглое, не одутловатое, как на фото, а худощавое, нос повис продолговатой сливой, глаза огромные, восточные, — “черные дыры”, — все в себя вбирают. На меня посмотрел и вдруг, признав, улыбнулся так это по-довлатовски обаятельно, широко, приветливо, мол, “привет, старик, давно не виделись”, и у меня сразу на сердце потеплело. Его поза, эта шляпа набекрень и длинное кожаное пальто делали его похожим на персонажей Уильяма Сарояна. И в сердце, как всегда, кольнула зависть.
Говорят, видеть покойников во сне, к перемене погоды? Но почему, именно он? Почему я теперь его так часто вспоминаю, беседую с ним, спорю?
Помню, как однажды, году в 75ом, мы с ним столкнулись на Невском. Поздоровался со мной так это лениво, оглядел сверху вниз и раз вопрос в лоб:
- Ну, как ты? Процветаешь?
Услышав, что я побывал в Египте, на миг задумался, потом процедил с ехидцей в голосе:
- Ты, как Кушкин?
Что он тогда имел в виду? Мы, действительно, с Женей Кушкиным одно время шли, что говорится, “нога в ногу”: я студентом прорвался в загранкомандировку в Индонезию, а он — в Сирию, я стал работать на кафедре для отъезжающих за границу и он тоже, я потом уехал в Египет, и он — куда-то в Алжир. Но потом он обогнал меня: с блеском защитился, стал заведовать кафедрой, вступил в КПСС... Вот, только в одном я впереди: у меня сын и дочка. А у него — не знаю...
Тогда мы с Сережей перебросились парой фраз, и все. Отпустил меня с Богом. Что он хотел сказать, сравнив меня с Кушкиным? Что мы оба конформисты, мягко говоря? Потенциальные стукачи? Не знаю. Я, ведь, тогда ничего не знал ни о нем, ни о его жизни, ни о творчестве. И так бы никогда и не узнал, не прочтя его рассказы. Если б знать тогда, каким он был на самом деле? Можно было бы поговорить (если бы он этого захотел!). Теперь, вот, локоть кусаю. И разговариваю с ним мысленно, все доказываю, что я — “не верблюд”.
На курсах были и другие талантливые ребята, некоторые из коих здравствуют и поныне (а, вот, Серёжи уже нет!) и даже вполне прилично устроились в жизни. Мой однокашник Фима Барбан вещает на Би-Би-Си, Андрей Арьев - маститый литературный критик, Женя Кушкин - профессор университета. А я, вот, никто — не "задалась жизнь", "не выклюнулась", как сказал бы один мой знакомый.
В их компании я уже тогда чувствовал себя “недомерком” и болезненно переживал свою “неполноценность”. Все они казались мне "состоявшимися личностями", независимыми, и большими оригиналами, и каждый рвался в лидеры, стремился "утвердить" себя, сказать "что-то свое". А я, вот, мог только поддакивать, и был больше зрителем — "войером".
И все мы поступили тогда на филфак, и стали учиться "понемногу чему-нибудь и как-нибудь" и пошли дальше, каждый своим путем.
Вступительные экзамены я сдал, как ни странно, все "на отлично", и отныне моя жизнь будет на много лет связана с этим старинным зданием на Университетской набережной, с английским языком и со всем, что его "окружает".
Филфак стал моей "альма матер". Именно здесь и прошла лучшая часть моей жизни. Здесь бегал я студентом по внутреннему дворику филфака, из одного корпуса в другой, здесь сидел в тесных полуподвальных клетушках-аудиториях, томился, зевал от скуки на общих лекциях, курил с однокашницами в перерывах между занятиями. Здесь частенько просиживал лекции в буфете, попивая кофе из чашек с трещинками и отколотыми краями, здесь в нервном трепете стоял под дверями аудиторий в ожидании вызова на зачет или экзамен. Здесь же, уже преподавателем, мучил своих первых подопечных, не зная, как научить их языку, а потом, много позже, в должности замдекана по хозяйственной работе лазил по чердакам старинного здания, выявляя протечки и прогнившие балки.
А если сказать по-честному, то филфак я просто-напросто "профукал”. Я не взял от него того самого главного и единственного, что он мог мне дать: культуры. В годы моего студенчества это был действительно центр культуры, — пусть культуры советской, особой, которую нужно было еще суметь вытащить из-под глыб «советчины», — но все же культуры доступной, как
