других висят-сушатся купальники, громадные махровые полотенца....
Устраиваюсь в крохотной комнатушке-номере на двоих. Две кровати, две тумбочки, столик, шкаф — вот и вся обстановка. Мой коллега — преподаватель русского для иностранцев из ЛИИЖТа — симпатичный на вид парень, поздоровей меня, с приятным русским лицом, в очках и с красивой, ухоженной бородкой. Зовут тоже Валерий. Знакомимся, перебрасываемся фразами: как, что, когда начнутся занятия, и вообще... До обеда иду осматривать достопримечательности. Все здесь, как в обычном крупном санатории: беседки, площадки, кафе...
Оглядываясь назад, в то время, я, к стыду своему, должен заметить, что вел себя тогда просто непристойно. Что было, то было, и от этого никуда не деться. Единственным моим оправданием может быть только то, что так вели себя все наши "препы" из мужчин. Все были т.с. "один миром мазаны". Даже всеми уважаемый преподаватель русского языка, достойнейший Михаил Анатольевич, и тот был замечен в кустах с молоденькой студенткой.
Все мы, мужчины, чувствовали себя там "королями" (или петухами в курятнике). Нас обожали, а некоторых, так просто "носили на руках". Заводилой наших "эскапад" был Эммин. Фартовый азербайджанец со жгучим взглядом огромных восточных глаз, он чем-то походил на Омара Шарифа. Он выделялся среди нас и своим "прикидом" (один, только его заморский "блейзер" чего стоил), и галантными манерами (Восток — дело тонкое!), и новенькими "Жигулями", на которых он регулярно прикатывал в санаторий. А главное, чем он брал своих "красавиц" была его превосходная (как мне тогда казалось) игра на фортепьяно. В школе в Сестрорецке стоял неплохой инструмент, за который он садился в перерывах и "лабал" лихо" американский джаз, собирая вокруг себя толпу девиц, из которых он мог выбрать любую на ночь (что и делал регулярно). И всё ему сходило с рук. А почему, спрашивается? Думаю, не трудно догадаться: он был нашим официальным "стукачом".
Остальные "брали" кто чем мог. Один "рубил" на аккордеоне, разучивая с девицами песни на пляже, Мой товарищ по комнате, в общем, не умел ничего такого, но был хорош собой и изображал из себя этакого "мачо", привлекая девиц своим атлетическим сложением, аккуратно подстриженной растительностью на лице и приятным, бархатистым баритоном. Ну, а я? Что во мне было такого, что могло бы остановить на мне взгляд хорошенькой иностранки? Да, ничего! Но, тем не менее, я тоже пользовался у них успехом. Меня почему-то обожали итальянки и японки. Может быть, из-за моего английского? Ну, не знаю. Разглядывая свои фото того времени, я прихожу к выводу, что, когда я был еще "ничего": стройный, подтянутый, обходительный, с приятной улыбкой на лице. Этакий "жиголо" на каком-нибудь турецком курорте. Однажды мы с моим roommate "закадрили" двух подружек: он — эффектную девицу из тогдашней Югославии, а я — англичанку, которая на поверку оказалась ирландкой, ненавидящей все британское (мне это казалось непонятным). Эти девушки, ходившие в широких, развевавшихся на ветру сарафанах "в русском стиле", пригласили нас к себе в номер на "вечеринку", причем обе поддавали и регулярно пропускали занятия. После долгих размышлений и взвешивания "за и против" (ходить к иностранцам в номер было строго-настрого запрещено), мы все-таки решились. Пришли с бутылкой вина, но нам было предложено виски, от которого грех было отказываться. Распив её за милой беседой (переводчиками работали по очереди я и югославка Мирра), мы расселись на противоположных кроватях: я со своей ирландкой Мэри, мой тезка — с Миррой. Помню, что я сидел в обнимку с Мэри, причем подол её сарафана полностью закрывал мне ноги. А уж что под ним творилось, убей Бог, не помню. Помню только, как поздно ночью спускался я по водосточной трубе к себе в номер с третьего этажа на первый, т.к. идти вниз по лестнице было небезопасно: надо было пройти мимо будки консьержки (которая не спала!). А на следующее утро мы встретились с ними, как ни в чем не бывало. Как будто никакой попойки и не было! Только Мэри была бледнее обычного. Она с самого начала поразила меня своей необычной бледностью: иссиня-черные гладкие волосы, бледное лицо, голубые глаза и вечно искусанные губы. И дымила, как паровоз. Но была просто неотразима. Этакая гоголевская панночка. И как же она ненавидела англичан! Не дай Бог назвать её англичанкой — тут же резко поправит, добавив: "Англичане — оккупанты нашей страны, Ирландии"!
У другой англичанки, оставившей заметный след в моей жизни, было очаровательное имя — Мишель. Сразу вспоминалась знаменитая песня Пола ("Паши") Маккартни: "Michelle, ma belle …". Удивительная была девушка: внешне спокойная, немногословная, с фигуркой балерины и невыразительной физиономией. У нее было лицо хомячка: узкий лобик, серые глаза под сдвинутыми бровями и круглые щеки. Она на меня явно "положила глаз": вс1 время попадалась мне на пути. Возникнет передо мной ниоткуда, вежливо поздоровается и застынет на месте, провожая меня взглядом. Может, ей понравился мой костюм, сшитый, кстати, еще в Египте, в котором я щеголял на экскурсиях по городу? Да, он мне шел, ну и что? И вдруг я понял: она хочет соблазнить меня (каков гусь!). Но зачем? "На кого ты работаешь", вертелся в голове назойливый вопрос. А что, если ей поддаться?
На пляже, в бикини, Мишель была великолепна: узкобедрая, с осиной талией, красивыми, тонкими запястьями рук, она привлекала внимание отдыхавших мужчин. У нее была природная грация и естественность в движениях. И ведь, не глупа была, совсем не глупа! Знала английскую поэзию, наизусть цитировала Т.С. Элиота и Дж.Х. Одена. Слыщала о нашем Михаиле Булгакове. Интересовалась нашей историей . культурой. ...
Однажды вечером, прогуливаясь по пляжу, я увидел её: она сидела в полном одиночестве на скамейке (странно, почему она всегда сама по себе?) и курила (все-то они курят почему-то!). "Она явно поджидает кого-то", сверкнула в голове шальная мысль, уж, не меня ли"? Я подсел к ней и через пару минут уже обнимал её за плечи (она услужливо пододвинулась ко мне, чтобы было удобнее), и мы молча просидели так минут десять, глядя на горящий багровым пламенем закат. Потом Мишель вытащила из сумки маленькую фляжку (вот бы мне такую!) и протянула мне. Пить со студентами строго-настрого запрещалось. Можно обниматься, целоваться (но так, чтобы никто не видел), можно даже залечь с ними где-нибудь под кустом, но пить ... ни в коем случае! За это сурово карали ... Но мы были одни, с залива тянул прохладный бриз, и я отхлебнул из фляжки. Что-то огненное обожгло горло.
- Что это, виски?
- Да, Баллантайн, - ответила Мишель. Мне было всё равно. Я сделал еще глоток и притянул её к себе. Она не сопротивлялась. Поцелуй был затяжным и ... удивительно страстным! Я словно куда-то провалился. Оторвавшись от её губ, я почувствовал, что теряю сознание. Такого со мной раньше не случалось
- Как это ты делаешь?
В ответ она только пожала плечами.
- А что ты чувствуешь? – спросила она, вытаскивая из пачки сигарету
- У меня голова закружилась. "Сморозил глупость" мелькнуло в голове.
- Ты просто устал
"Это надо проверить", сказал я про себя и снова притянул её к себе. С тем же эффектом.
С того вечера мы не расставались. Нас везде видели вместе: на пляже, в парке пансионата, на крыше нашего корпуса. Может, ей это и нужно было? Чтобы нас видели вместе...
- Ты лучше не говори мне ничего о себе, - сказал я ей как-то, - а то они всё о тебе узнают.
- Ну, во-первых, они м так знают, - спокойно ответила она, а во-вторых, мне скрывать нечего. В моей жизни ничего такого особенного не было. До сего дня, – добавила она, улыбнувшись. У неё была странная улыбка: улыбался только рот, а взгляд оставался спокойным и внимательным. И смех, тоже, был каким-то ненатуральным, словно она сдерживала рыдания. Действовало отрезвляюще.
Мишель училась в колледже университета Эксетера на юге Англии, жила там же с родителями и сестрой. Побывала в Европе, во Франции. Хотела преподавать в школе, потому что любит детей, при этом призналась, что у самой нее детей быть не может.
Потом мы с ней активно переписывались в течение всего следующего года, хотя после её отъезда у меня появилась очередная "пассия", да и в Питере тоже были регулярные встречи с Е.А.М., а дома — жена, и вообще, ребенок, семья. ...Такой, вот, распутный образ жизни я вел тогда. А всё почему? Исключительно из-за неустроенности личной жизни и полного упадка сил. Мишель регулярно писала мне письма, в которых она, в основном, 2докладывала" о своих успехах в русском языке (она действительно делала успехи) и планах на будущее. О наших отношениях — только в общих чертах. Она пробивала там вторую поездку в СССР и, таки, снова приехала, теперь уже старшей группы, но на этот раз в Москву. Приехав на пару дней в Питер, она привезла мне кучу интересных книг. Ну, во-первых, коричневый том М. Булгакова. Это было новейшее (по тем временам) издание его основных произведений. Книга была издана для продажи за рубежом, и была без купюр. Кроме того, несколько сборников стихов выдающихся английских поэтов, Т.С. Элиота, Дж.Х. Одена, Томаса Гарди. Мы встретились тайно на Московском вокзале (я тогда не работал в Дюнах). Она сильно изменилась, "заматерела", стала "деловой". Я подозреваю, что у нее были встречи с нашими "инакомыслящими", но меня это не касалось. В принципе, говорить было не о чем. Начинать всё с начала не хотелось. К тому же, я оформлялся в зарубежную командировку, и "светиться" совсем не хотелось.
Позже я обнаружил в её книжках звездочки напротив некоторых стихотворений. Это означало, по-моему, что данный стих как-то затрагивает и нас, наши отношения. Вот одно из стихотворений Томаса Гарди (в моем переводе):
In Death Divided Разделенные Смертью
Я буду тлеть здесь, рядом с теми, кого при жизни Ты не знала.
А чужаки, кто, прежде чем сойти в могилу,
Мне на глаза не попадались
Будут соседствовать с Тобой на дальнем от меня погосте.
И тень с ближайшего утеса, иль с дерева, иль с башни,
Пока Земля вертится,
Упав на мой могильный холм,
Не сдвинется часом позже на Твой, что мог бы быть рядом со мною.
И не облюбует наши зеленеющие могилки
Одна и та же малиновка весною.
В воскресный день, там, где Ты лежишь,
Будет играть орган. Но другие звуки
Всколыхнут пустоты храма
Рядом с местом, где почиет мой прах
И никогда над нами не прозвучит одна и та же песня.
Возможно, мое надгробье будет по-деревенски просто.
А Твоё горделивой стелой возвысится над изголовьем.
И не будет никакого знака, связующего нас.
И ничего такого, что бы раскрыло тайну нашего союза.
Но человечество в своей упорной, трудной гонке
Вперед и ввысь, не сможет
Порвать те узы Вечности,
Что скрепили, сквозь расстояния, нас воедино,
И они, незримые простому глазу,
Протянутся сквозь даль,
Что отдаляет мою могилу от Твоей.
Так, действительно, и вышло. Я не знаю, где она, чем занимается, да и жива ли? Она — тоже пребывает в полном наведении относительно жизненных пертурбаций. А может, уже давно и вообще думать обо мне забыла. Но в глубинах наших душ мы храним память друг о друге, в этом я
