киваю. Это даже становится интересным. Через пару минут Тосико, мелко семеня ногами, подходит ко мне,
- Ну, до свидания Тосико, - говорю я, беря ее за плечи, - До встречи в следующем году (наше стандартное пожелание).
- До встречи, - робко повторяет девушка и поднимает глаза на меня. На глазах у нее слезы. - Я вас рюбрю,- произносит она чуть слышно, и вся тянется ко мне для поцелуя. И такая у нее в глазах мольба, такая нежность, что мне на мгновение становится не по себе. Когда же это я успел? Я наклоняюсь и нежно целую ее мягкие теплые губки, но она вдруг бросается мне на шею и страстно прижимается губами к моим губам, словно пытаясь вложить в этот поцелуй всю свою неутоленную страсть и несбывшиеся желания. А через мгновение, отскочив от меня, как ошпаренная, уже семенит назад к своей группе, стыдливо опустив голову. Тут, на мое счастье, объявляют посадку, все встают и, разобрав чемоданы, тянутся к выходу. А я стою, словно пригвожденный к месту, не в силах оторвать взгляда от хрупкой фигурки Тосико.
Да, наше расставания подчас носили характер, весьма далекий от принятого в таких случаях этикета. Бывали и слезы, и объятия, и фотографии на память, которые я потом получал в восторженных письмах, приходивших через пару недель на мой ленинградский адрес (нам это разрешали).
Последние три дня были своеобразной кульминацией их 12-ти или 24-х дневного пребывания на семинаре. Вначале был экзамен. Тут все было серьезно: мои вопросы, их ответы, диалоги, сценки, курьезные ошибки и наконец, торжественное напутствие нашей директрисы. На следующий день — генеральная репетиция к концерту утром и сам концерт — вечером в просторном зале дюновского клуба. Вот где было веселье! Тут был и неизменный Корней Чуковский: "Мне позвонил телефон, Кто говорит? Слон...", и Маршак, и Агния Барто... Были веселые сценки и забавные анекдоты, феерические клоунады и юморески, и прелестные песни, как русские, так и национальные: итальянские, ирландские, французские, финские, немецкие...
Японцы всегда поражали всех своими национальными костюмами, прическами, удивительной мимикой и жестами народного театра... Зал был набит битком. Отдыхающие хорошо встречали нашу самодеятельность, дружно хлопали, вызывали на бис. А какими завистливыми взглядами они провожали нас, учителей, за кулисы. Им тоже хотелось вот так, вот, запросто общаться с представителями "загнивающего запада". Да нельзя, опасно, да и язык не позволял.
После концерта "наши" закатывали шикарный ужин с черной и красной икрой, семгой, с вином, пивом, и невесть откуда появлявшейся на столах "Столичной". В помещении столовой дым стоит коромыслом: галдеж, звон бокалов, раскрасневшиеся лица, белозубые улыбки и загорелые спины фривольно одетых девиц, и все это под неумолкающий рев несущейся из динамиков музыки... Потом бывали танцы, перекуры, потом появлялся Миша со своим неизменным аккордеоном, и все шли на пляж петь песни у огромного костра или просто сидеть и молча смотреть на огонь...
Просто удивительно, как нам удавалось создавать атмосферу праздника, который они — наши студенты — увозили с собой домой, несмотря на все "идеологические разногласия". Память о Дюнах.
Однажды утром после такого сабантуя в дверь моей комнаты осторожно постучали.
- Варерий сансей, - слышу нежный голосок с японским акцентом, - К вам можно?
- Конечно, можно, - отвечаю я и, спешно накинув халат, открываю дверь. На пороге стоят две моих студентки в одинаковых белых кимоно с широкими поясами, у обеих высокие прически с торчащими на затылках деревянными спицами, подведенные бровки, накрашенные ресницы — ну, чем тебе не реклама японской авиалинии.
- Чем обязан? - спрашиваю. Смотрю: у них в руках большой полиэтиленовый мешок. "Наверно, подарок принесли", мелькает в голове. Подарки нам, учителям, — приятная особенность семинара, ставшая непререкаемой традицией. Дарилось нам много занятных вещиц: от дорогих паркеровских авторучек и часов до шикарной одежды, и книг (которые надо было сдавать, но мы, конечно, этого не делали).
- У нас для вас сюрприз. Мы хотим с вами сфотографироваться, - говорит одна, доставая из мешка сверток, который оказывается красивым черным кимоно. - Можно снять с вас халат?
- Ну, что вы, я сам, - отвечаю я, принужденно улыбаясь (под халатом — несвежая сорочка).
- Вам ничего делать не надо, отдыхайте - настаивает девушка, а вторая уже начинает стаскивать с меня халат. Ее движения действуют возбуждающе, но через несколько секунд все кончено: я стою перед ними в помятой рубашке и брюках, а халат мой уже на кровати. Они надевают на меня кимоно, достают широкий пояс и начинают обвертывать его вокруг талии. Я чувствую себя, словно спеленатый младенец.
- А теперь, садитесь, пожаруйста.
Сделать это довольно трудно, но я подчиняюсь и плюхаюсь на стул. Одна из девочек встает на колени (как ей удается это сделать в кимоно, уму непостижимо) и начинает снимать с меня кеды. Теперь я чувствую себя восточным принцем, или на худой счет, раджей. Девушка достает из мешка пару новеньких японских сабо (не знаю, уж как они там называются по-японски) и надевает их мне на ноги. Это странные сандалии: к большим, во всю ступню дощечкам приклеены снизу две других вертикально, делая их похожими на маленькие скамеечки, а сверху обычная полоска из кожи для ноги: вот и все.
- А теперь пойдем на пряж, - говорит девушка, поднимаясь с колен. Я тоже пробую встать, делаю шаг и, потеряв равновесие, валюсь к ним в объятия. Девочки хихикают, подхватывают меня на лету с двух сторон под белы ручки и ведут к двери. Так, с их помощью, я спускаюсь по лестнице, выхожу на улицу и, провожаемый любопытными взглядами отдыхающих, плетусь на пляж. Там мы фотографируемся, девочки, миниатюрные, как японские статуэтки, суетятся вокруг меня, снимают кимоно и сабо, сажают на скамейку, а затем, достав полиэтиленовые мешочки, принимаются засыпать в них сухой пляжный песок.
- Зачем это? - недоумеваю я.
- Возьмем с собой в Японию, - объясняют они. - Теперь у нас в саду будет уголок России.
"До чего же тонкие натуры", говорю я про себя.
В этой группе ко мне буквально привязался один японец. Звали его Харада Масаюки. Он был родом с острова Кюсю на севере Японии. Оказалось, что мы с ним коллеги: он тоже преподавал в школе не то черчение, не то геометрию. Не помню. Он был очень дотошный, даже на фоне своих коллег. Во все пытался вникнуть, вечно у него был вопрос наготове: а что мы едим, да пьем, как проводим отпуск... Причем настроен был весьма благожелательно. И ходил за мной, как собачонка. Небольшого росточка, щупленький, невзрачный, лицо загорелое, гладкое, глаза — не зрелого мужика (мы с ним были примерно одного возраста), а восторженного юноши — светились внутренним огнем и полыхали, словно дрова в камине, когда ему удавалось узнать что-нибудь особенно интересное. Это был человек "из народа", простой и в то же самое время мудрый. Мне он был неинтересен, "не воспламенял". По-английски он не говорил, а его русский оставлял желать лучшего. В то время я был весьма озабочен своими проблемами...
Вот несколько примеров его посланий мне из Японии:
"Коничива, уважаемый В.Г.!
Сейчас мы со школьниками путешествуем по середине Японии. Всё по горной дороге на автобусе мы едем. Листья на деревьях прекрасно покраснели, иногда холодно и местами первый снег. Эта открытка — вид вулкана Асама и его лав. Асама — один из самых сильных живых вулканов Японии. Ну. Пока!"
Или:
"Сейчас я в городе нара, недалеко о города Осака. 23-го мая в городе Осака моя знакомая справила свадьбу. После свадьбы я гуляю по городу Нара. Нара — старинная столица (в 8-ом веке). Стоит в городе и за городом много старинных буддийских храмов. По парку и на улице ходят ручные олени, сейчас и мелкие оленята. Потом полю Вам серию открыток Нара. Пожалуйста, получите!"
А вот еще один "перл":
"Как вы поживаете, и как проводили Новый Год?
С 3-го я с коллегами приехал сюда, на горы Дайсэн, которые есть в западной части острова Хоншю, и катаюсь первый раз на лыжах. Я еще не умею кататься, и часто падаю на снег, но очень приятно! Конечно, вы хорошо катаетесь на лыжах, да? Пока!".
Открытки он действительно прислал, все очень красивые и интересные в познавательном отношении. Потом мы с ним, как ни странно, долго ещё переписывались (в этом была в основном его заслуга), года два наверно, до самого моего отъезда в Африку. Он регулярно слал мне календари и открытки с прекрасными видами Японии: гора Фудзияма, храмы, пагоды, изысканные пейзажи, сценки из жизни Токио, с пояснениями по-русски на оборотной стороне — тренировал на мне свои знания, — прося объяснить ему ошибки в ответном письме. Вначале я это делал исправно, но потом бросил — надоело. Через год он приехал в Союз снова, совершив настоящее путешествие на поезде по России из Владивостока в Москву. Меня тогда в Питере не было, и он передал мне подарок через кого-то, который провез через всю страну: огромную тяжелую книгу фотографий о войне во Вьетнаме. История ее такова. Какой-то японский корреспондент заснял на пленку зверства американцев во время войны во Вьетнаме, но издать не смог: не было денег. В конце концов, она была издана на пожертвования тысяч добровольных вкладчиков в результате успешной рекламной кампании, причем имена всех жертвователей были напечатаны (по-японски, разумеется) в конце этого гигантского тома. "Среди них есть и ваше имя, сенсей", писал он мне в письме. "Я внес за вас деньги и указал вашу фамилию. Смотрите в конце книги. Там подчеркнуто". И действительно, среди тьмы иероглифов, было что-то подчеркнутое (а уж что оно обозначало, одному Богу известно). Потом, много лет спустя, я подарил эту книгу библиотеке нашего восточного факультета.
Ощущение праздника, связанного с Дюнами, начиналось с приезда в Сестрорецк. Этот городок являл собой разительный контраст с пыльным серым, шумным Ленинградом: не город, а настоящий курорт. И дома там какие-то затейливые и, вообще, шоссе на Выборг, а по нему автобусы шастают — новенькие, шикарные, не наши. Ну, а я добирался на местном: мимо озерца Разлив и каменного шалаша, мимо аршинных букв Л-Е-Н-И-Н, до развилки с огромной аляповатой вывеской "Welcome To Dyuny"!
Отсюда асфальтовая дорога берет круто вниз, петляет в редком соснячке (по которому бродят, словно привидения, отдыхающие в поисках ещё не родившихся грибов). Мимо меня катят на своих жигулях и волгах частники (бывает, и иномарка пронесется бесшумно, тяжело скрипя на ухабах), регулярно проплывают автобусы, доверху набитые "курортниками", а я иду себе, не спеша, отдыхая душой и телом. Набитая вещами сумка бьет по бедру, настроение приподнятое, жизнь прекрасна и удивительна!
Наконец, территория пансионата. Охранник в будке оглядит тебя молча, или спросит "куда", а я отвечу "на семинар русского языка", и пройду мимо с победным видом: я не просто какой-нибудь отдыхающий, я на работу иду.
Наш корпус 4 — неказистое трехэтажное зданьице с солярием на крыше и рядами лоджий по обоим фасадам — стоит в низине, недалеко от пляжа. Очень удобно. Кое-кто уже расположился в лоджиях, сидят, читают книги, посматривают на новеньких, на
