нигде больше. Просто, ходи на лекции, слушай профессоров и возможно какая-то мысль, произнесенная с кафедры, вдруг застрянет в мозгу и на мгновение осветит мрак твоей тусклой обыденности и тебе захочется вырваться из этого плена. Но увы, я все пропустил! Я пропускал лекции В.М. Жирмунского и В.Я. Проппа (а эти “аксакалы” советской науки знали кое-что такое, о чем многие другие даже не догадывались), меня не заинтересовали ни профессор Г.А. Бялый, ни В.А. Мануйлов, ни Г.П. Макогоненко, ни А.И. Доватур, как и многие другие “университетские энциклопедисты” в засаленных пиджаках и обязательно белых рубашках с накрахмаленными воротничками и какими-то потусторонними выражениями лиц. Вместо этого, время проходило в зубрежке английских слов, в чтении и пересказах на уроках книги “Тропою Грома” "выдающегося классика английской литературы" Питера Абрахамса (выше него на кафедре ставили только несравненную Этель Войнич), прослушивании Лондонского лингафонного курса с тяжелых, негнущихся пластинок довоенного образца и разучивании тем: About Myself, My Family, In the Classroom, и т.д. и т.п.
В группе я был единственным мальчиком, что давало определенные преимущества. Не нужно было записывать домашние задания, конспекты лекций мне были обеспечены заранее. Я был, в сущности, этаким петушком среди курочек, некоторым из которых уже давно было пора под хорошего "петуха", а другие были такими же невинными, как и я сам.
Несмотря на весь свой разнузданный онанизм, а может быть, именно по этой причине, в вопросах секса я был еще совершенным "теленком". И мои девицы прекрасно чувствовали это. Над мной подшучивали, но по-доброму, никто не желал мне зла. Я был мягким и незлобивым, я мог даже обнять любую из них "понарошку”. С некоторыми я пытался “крутить любовь”, ходил на свидания и целовался в парадных. Но дальше этого дело не шло. Дело в том, что я всех их боялся, я боялся “опростоволоситься”. Я был уверен, что мне никогда не удастся сделать “самого главного”. Ну, раздену я ее, сниму трусы, а дальше что? Как это: просунуть туда член? А потом что? Да, у меня же никогда ничего не получится! Я обязательно опозорюсь! И что тогда? Вот, если б найти женщину, которая могла бы сама все сделать. В своих онанистических фантазиях я рисовал себе такую пышнотелую “фемину”, заключающую меня в свои мощные объятья, парализуя волю и всякое сопротивление. Я представлял, как она меня раздевает, как целует, а я ей шепчу "Делай со мной все, что хочешь". А дальше все смешивалось в кульминации подкатившего оргазма, а потом еще и еще. Так я и жил: больше в мечтах и кое-как наяву.
На факультете студенты "западного цикла" болели одним и тем же: как бы половчее выскочить за рубеж. Конечно не в капстрану, — для этого надо быть членом КПСС или "на подходе" — а хоть куда-нибудь, пусть в Африку или Индокитай, или, даже на Кубу. Лишь бы свалить! Но это право надо было заработать. И все мы старались, кто как мог. Кто летом трудился в стройотряде, кто делал карьеру по комсомольской линии, кто просто "постукивал" на своих в общежитии, кто старался втереться в доверие к начальству.
В числе последних был и я. И вот, результат: аж на втором курсе, когда большинство из нас думало только о том, как бы не завалить английский и не вылететь с треском из университета, я получил рекомендацию кафедры на подготовительные курсы “Интуриста”, закончив которые, можно было все лето проработать гидом-переводчиком с самыми "настоящими" американцами и "прочими шведами". Это был шанс, моя первая ласточка на пути к успеху.
Моя мечта пообщаться с настоящим американцем или, на худой конец, англичанином была близка к осуществлению! Да, и сами курсы, как оказалось, стали для меня своего рода введением в западноевропейскую культуру. Походы в Эрмитаж, экскурсии по городу, поездки в Петродворец, Павловск, Царское Село: все это было так ново, так увлекательно! Весна проскочила в зубрежке интуристовских материалов, потом была весенняя сессия, и вот наступил блаженный миг общения с первыми "индивидуалами". Это были, в основном, супружеские пары, все до-чертиков элегантные, пропитанные необыкновенного аромата парфюмами и афтершейвами, с умопомрачительными фотокамерами, а главное, говорящие на языке, с которым связано “это удивительное слово — свобода”. Это было прикосновение к миру, мне прежде совершенно недоступному. Подумать только, что теперь можно было смело, не боясь ни окрика, ни грозного взгляда швейцара, пройти сквозь вертушку в вестибюль “Астории,” или "Европейской" гостиниц, и посидеть в фойе, купаясь в аромате дорогих сигар, или спуститься в ватерклозет, где в каждой кабинке красовался рулон настоящей туалетной бумаги, а старикан-уборщик с подобострастным выражением на лице произносил: "А вот, не желаете ли ботиночки почистить"?
Бывало, идешь по Эрмитажу или где-нибудь по парку в Павловске с этакой парочкой интуристов, что-то рассказываешь им, а сам украдкой ловишь на себе взгляды окружающей публики, окрашенных откровенной завистью и удивлением. "Как это, такой мальчишка еще и так это запросто с ними, да еще на ихнем языке чешет".
Была, конечно, и изнанка этого привилегированного "бытия": отчеты о туристах и беседы с главным переводчиком Архиповым по окончании рабочего дня. Бывало, сидишь в офисе после трудового дня, уткнувшись взором в лист чистой бумаги, и думаешь-гадаешь, что бы такое написать. А писать надо было, да не просто отчет, а что-нибудь такое, что выявляло бы "антисоветскую" сущность интуриста, что-нибудь, что могло бы его замарать, вывести "на чистую воду". А туристы мне, как назло, попадались, приветливые, положительно настроенные к нам, советским людям, даже восхищающиеся нашими достижениями. Оказывается, люди у нас выглядят сытыми, все работают, в магазинах все есть, а главное, не чувствуется "власти денег". Ну, и приходилось что-нибудь выдумывать, был такой грех. А как же иначе: ведь от нас этого требовали.
В общем, мной тогда остались довольны, и на следующее лето я уже был в Интуристе, что называется, "своим человеком".
В “универе” тоже все шло более-менее “гладко”. После такой шикарной языковой практики мне было совсем нетрудно выйти по языку в отличники, хотя по остальным предметам я был, что называется, “ниже среднего”. История языка, теоретическая грамматика, общее языкознание и, как ни странно, истории русской и зарубежной литератур, наводили на меня скуку и отпугивали своим малопонятным метаязыком, а все остальное было необязательным. Зато я с удовольствием ходил на латынь, где мы слушали Реквием Вольфганга Амадея Моцарта на языке оригинала.
Потом на "факе" появились первые пейпербэкс на английском, которые я, что называется, "глотал". Иногда перепадали и журнальчики, а из них можно было узнать много такого, о чем тогда в наших газетах не писали: всякие, там, шпионские страсти, перебежчики, диссиденты...
Слава Богу, от всего этого я был далек. Ни во что не совался. Да и сказать мне "диссидентам" было нечего: я не то, чтобы не интересовался политикой, а просто ни в чем не разбирался... А главное, очень хотелось "попасть за рубеж". Я уже тогда был у КГБ "на примете", но пока мне еще никто ничего открыто не предлагал: бегай на воле, бычок, придет и твое время. "Чекисты" из числа преподавателей ко мне пока присматривались: у них тоже была "задача" — рекомендовать нас на выезд за кордон...
Помню, я как-то напился в студенческом общежитии, и "учинил там дебош" и попал “на карандаш” филфаковским комсомольцам. Хотели мне выговор влепить, а это означало не видать мне положительной характеристики, как своих ушей. Спасибо Тамаре Ивановне Матюшкиной-Герке, нашей преподавательнице и парторгу факультета — вступилась за меня, отвела беду, предварительно "сняв с меня стружку", как следует. Дело замяли и через несколько месяцев мне дали характеристику "для оформления загранкомандировки". Это был мой первый "счастливый" билет. В январе 1963, после собеседований в парткомах, горкомах и прочих "-омах", я вылетел переводчиком в Индонезию.
.................................
Ну, а что на любовном фронте? Как ни странно, но к этому времени у меня появилась девушка, настоящая girlfriend. Это был настоящий подарок судьбы. Звали её Нина. Познакомились мы до банальности просто — в трамвае. Оказалось, что она уже целый год знает меня "в лицо" — мы ездили с ней по одному и тому же маршруту на трамвае — и всё это время она мечтала познакомиться со мной, но не решалась на столь рискованный шаг. И жили мы, оказывается, тоже всего в двух шагах друг от друга. Помню, меня сразила эта её простодушная откровенность. И ещё, её душевная чистота и доверчивость. Я просто поверить не мог, что это происходит со мной, что ко мне у кого-то возникло "чувство". Такого еще со мной не бывало.
Наше объяснение в трамвае было таким неожиданным (как снег на голову), таким ошеломляюще "сбыточным", что первые минуты я не мог справиться с волнением, колотило, как в лихорадке. Я пожирал её глазами, и всё в ней лучше всяких признаний говорило об искренности её чувств. Такое могло пригрезиться мне лишь в пьяном угаре. А теперь оно, словно по мановению волшебной палочки, стало явью. А главное, не надо было никого "завоёвывать", не надо "играть в любовь", бояться провала. Всё уже было совершено для меня Провидением, всё, как говорится, было "схвачено". Это был вариант, на который я впоследствии часто "покупался".
Но... надо было срочно что-то делать. Ну, не мог же я отпустить её просто так! Её надо было чем-то увлечь, чем-то поразить! Меня буквально распирало от желания тут же, в трамвае, засунуть руку ей за пазуху и ощутить под ладонью нежную округлость её маленькой, крепкой груди, которой она то и дело упиралась в меня, прожигая меня всего, словно огнем, в трамвайной давке.
И мы отправились в Эрмитаж. Нина была бесподобна в своем простеньком белом платьице с глубоким вырезом на груди и коротенькими рукавчиками, обтягивающими её полные предплечья. Её ладное, крепко сбитое тело юной девушки играло под платьем, словно просясь наружу. Мы шли по залам музея, но мне казалось, будто мы стоим на месте, а всё вокруг движется мимо нас. Я все время ей что-то рассказывал, подводя к тому или иному экспонату, а она на всё глядела широко раскрытыми глазами, влажный блеск которых завораживал меня, придавая необыкновенную силу моим эмоциям. Помню, какое удовольствие доставляло мне перехватывать устремленные на неё, восхищенные взгляды посетителей. До чего же хороша она была, боже мой! Темно-каштановые волосы пышными волнами ниспадали на плечи, из-под соболиных бровей на меня доверчиво и смело смотрели глаза прозрачной голубизны. И вся-то она в тот момент просто светилась счастьем! А как послушна была! С каким вниманием внимала моим пояснениям, с какой готовностью шла за мной, куда бы ни вел. Я брал её за руку, и она не отнимала её, касался плеча ладонью, и она не отстранялась, я как бы в шутку обнимал её за талию, и ничего! Ни одного нахмуренного взгляда, "ни тени упрека". "Согласна, на всё
