ничего не рассказывал, разумеется, бывшим своим корешам по четвёртой школе, учителям и соседям. Зачем?! Обгадившийся в Физтехе, Сашка дома оставался верен себе: не сдавался и не падал духом, в скромность и простоту не впадал, обыкновенным шеловэком не становился. Какой там! Наоборот, продолжал славословить и фейерить изо всех сил, гения из себя корчить по старой привычке, от которой отказываться было ему тяжело, невозможно даже в силу склада характера.
Москва - Москвою, как говориться, Физтех - Физтехом, - а добровольно слезать с пьедестала и королевского звания себя лишать ему на родине никак не хотелось. Ведь он, себялюбец и вертихвост, иначе жить и учиться не мог - только по-максимуму и на пределе мыслимого и возможного. Чтобы у него на словах всё круче и лучше всех было, даже если на деле всё было дрянь.
Вот он и продолжал, приезжая домой, беззастенчиво и бессовестно трезвонить встречным и поперечным про свои мифические способности, институтские лазеры и большую науку, к которой он, якобы, сразу же и приобщился. Потому что известный профессор какой-то уже взял-де его к себе в продолжатели-ученики и уже чуть ли ни в академики его готовит, лауреаты.
Сашка был верен себе, одним словом, в упорном стремлении делать сладкую мину при скверной игре, надувать воздухом чахлые щёки. Чтобы всегда и везде быть первым, быть лучше, умнее, удачливее других - хотя бы и на словах, если уж не на деле.
А поскольку ему, как той бодливой корове в пословице, не дадено было рогов, то он и использовал свой бескостный язык по максимуму: чесал им безудержно и отчаянно каждый день, как дворники метлой машут...
6
Студенту Стеблову, впрочем, до этого поросячьего шума и трескотни не было уже никакого дела. Вся эта беззастенчивая збруевская похвальба и агрессивно-бесстыдная самореклама были до боли знакомы Вадику по прошлым годам, и уже оскомину набили, обрыдли, осточертели.
Его куда больше весь первый курс, значительно больше интересовала Чарская, с которой ему непременно мечталось увидеться дома. Всенепременно! Он даже толком не знал - зачем.
О чём-то серьёзном меж ними не могло быть и речи по-прежнему. И всё по той же старой и неизбывной причине - отсутствию времени. Ибо в Москве он так же как в школе с головой погрузился в учёбу, в науку, в решение новых задач, куда более масштабных и головоломных. И думал лишь о своей математике, только ей одной всего себя посвящал - самоотверженно и самозабвенно; служил ей верой и правдой восемь университетских лет этаким монахом-затворником, и не хотел её ни на что разменивать, тем более - изменять! Ни разу он подобной измены себе не позволил, ни разу: призвание на любовь, на шалости никогда не менял.
Да и фигляра Збруева из прошлой жизни было уже не выкинуть, как ни крути, ластиком не стереть к чёртовой бабушке: здорово он, подлец пакостный, здесь им обоим нагадил.
Но, всё равно, встретиться с Чарской хотелось: чтобы посмотреть на неё как раньше с пристрастием, постоять-повздыхать умилённо, сердцем по-детски порадоваться как встарь. И, может быть, даже и поговорить, сладкое прошлое вспомнить. Ведь сердечко его доверчивое её ещё не забыло и замены ей не нашло: всё это случится позже… Хотя даже и после этого он свою обожательницу школьную не забывал, хранил в кладовых памяти бережно…
Был и другой момент в пользу встречи: Вадик достиг всего, что хотел, к чему так давно и упорно стремился - и был теперь на коне, был триумфатором-победителем. Вот ему и хотелось достигнутым именно перед Ларисой похвастаться, самым близким ему человеком дома помимо родителей и брата с сестрой, подспудно за измену обидную её уколоть, показать всю абсурдность и нелепость этого. Он был очень горд и доволен собой в тот короткий период жизни - и кто посмеет осудить его за подобную похвальбу ребяческую?...
7
Увидел он Чарскую только весной - на городской первомайской праздничной демонстрации, на которой первый раз в жизни присутствовал в качестве зрителя, которую со стороны наблюдал. Приехав домой на побывку, он пошёл туда вместе с матушкой, изъявившей желание погулять, остановился с ней на краю тротуара возле элитных домов, что обступали площадь и памятник Ленину по периметру, стал с волнением начала шествия ждать, надеясь увидеть отца в колонне, соседей своих и родственников. Ну и, конечно же, школу родную, где должны были идти со своими классами подросшие брат с сестрой, их и его педагоги. Интересно было на них на всех посмотреть, как они за год выросли и изменились; а заодно и песен советских, бравых, послушать, маршей, которые он очень любил.
Ровно в десять часов на трибуну поднялись руководители города. Поздравили всех собравшихся с Первомаем, пожелали здоровья и счастья, коротко рассказали жителям про производственные, спортивные и культурные достижения за прошедший год, про успехи социалистического строительства. После чего почти сразу же заиграла музыка из репродукторов, и на площадь выступили колонны с флагами и транспарантами: началась уже сама демонстрация.
Сначала, как водится, школы пошли: первая, вторая, третья… Когда появилась родная четвёртая, у Вадика сердце сжалось от чувств: восторга, грусти и ностальгии, и, кажется, чего-то ещё, большого, чистого, светлого. Он будто бы в детство опять попал, из которого в прошлом году убежал стремительно… И матушка его стояла рядом и едва не плакала, растроганная, когда смотрела на шедших в колонне сына и дочь, которые им махали флажками…
После прохода школы своей они заскучали немного, продрогшие. Но договорились дождаться отца, предприятие которого шло одним из последних, и ему о себе напомнить, порадовать батюшку. После чего они настроились вернуться домой и уже начать готовиться отмечать праздник дома. Десять минут простояли, скучающие, пятнадцать, двадцать...
8
И вдруг на середине шествия Стеблову сделалось жарко: к его спине и затылку будто бы пышущий жаром предмет пододвинули - печь раскалённую, лампу, либо что-то ещё. Он вздрогнул, поёжился, повернулся назад всем телом… и метрах в десяти от себя увидел Чарскую, стоявшую тут же на тротуаре и неотступно смотревшую на него дикими и больными глазами, тяжёлыми, чёрными от тоски, совершенно ему незнакомыми, от одного вида которых Вадику сделалось не по себе… и даже чуточку страшно.
Холодный озноб окатил его, прогнал весь праздник с души и настрой высокий, когда он увидел Ларису после годичной разлуки и испугался от увиденного, - до того она изменилась неузнаваемо, в худшую сторону изменилась. Взрослой стала, увы, и чужой, почерневшей и подурневшей. Куда только делись её весёлость прежняя и задор, жажда и радость жизни, бурлившие в ней через край словно вулкан разбуженный. От всего этого не осталось уже и следа - одно сплошное чёрное пепелище.
Главное её отличие и достоинство - здоровые пышные волосы, прежде беспечно разбросанные по голове и плечам, - вдруг пропали, спрятавшись в глухую чёрную шаль; а с ними вместе пропала и красота, неповторимая прелесть девичья… А тут ещё и пальто её чёрное, длинное, в Первомай совсем неуместное, усиливало жуткий вид, делая свою хозяйку пугалом настоящим, этакой полупомешанной изуверкой или даже маньячкой крутой, участницей не праздника весны и труда, не городских гуляний, а похорон, что будто бы проходили неподалёку.
«Что это с ней?! - подумал с испугом Вадик, поспешно разглядывая через плечо остановившуюся неподалёку подругу, задерживаясь на её тоскливых, но по-прежнему прекрасных глазах, на дне которых пугливо проглядывало давнее к нему чувство. - Что за страсть у молоденькой девушки к кардинальным переменам таким, к потустороннему чёрному цвету?... И куда подевались вдруг молодость её и здоровье, её белизна? куда испарились прежние праздничные наряды?...»
Он, вероятно, и сам изменился в лице - заметно побледнел, погрустнел и напрягся, потерял прежнюю удаль, задор и лоск, - ибо матушка, взглянув на него, поразилась сразу же - и также была принуждена обернуться назад, чтобы попытаться выяснить для себя причину столь неожиданной перемены в сыне.
Подметив это: как заинтересованно и внимательно разглядывает их обоих мать, - смутившийся сын развернулся быстро и встал опять прямо и ровно, как прежде стоял, уставился тупо на площадь… Но по взгляду его отрешённому можно было понять, что демонстрация его уже не интересовала, а волновало и мучило что-то другое, что появилось неожиданно, вдруг, словно снег на голову…
Минут через пять, не выдержав, Вадик вздрогнул и вторично обернулся назад… Но Чарской уже на месте не было. Она незаметно ушла. И куда - неизвестно…
9
Через полчаса приблизительно после того пронзительного эпизода городское первомайское шествие завершилось, площадь стала быстро пустеть. И мать с сыном возвратились домой, где праздник в семействе Стебловых продолжился уже за столом, расставленном к тому времени и накрытом. Стебловы в полном составе сели трапезничать: ели и пили всласть, песни по телевизору слушали, балагурили, болтали без умолку, веселились.
И только Вадику было не весело одному: праздник для него ещё на площади кончился. Траурный облик Чарской не выходил из его головы: он ни на секунду не мог забыть её пугающе-чёрных глаз и огромных тёмных кругов под глазами…
10
Весь день потом он про Ларису напряжённо думал, которую ему было искренне жаль и которую от души приласкать и утешить хотелось, что-то ободряюще-доброе ей, наконец, сказать, от чего бы она расцвела опять и воскресла. Ибо он остро почувствовал всем нутром - уже и там, на площади, - как его обожательнице недавней по окончании школы тоскливо и лихо живётся теперь, всеми брошенной и забытой.
Друзья и подруги её поразъехались кто куда и, повинуясь велению времени, моде, поступили в училища, техникумы, институты. Все они были при деле, все заняты, все довольны собой. Старались выучиться, дипломы и специальности получить, и потом в хорошие места устроиться. Их родители ими гордились, естественно, ходили по городу с гордо поднятой головой, перед сослуживцами и соседями детишками образованными хвастались и козырились.
Даже и Люда Чудинова где-то училась на медсестру. Это она-то, середнячка кондовая и безнадёжная, от которой ни в школе, ни дома путного никто ничего не ждал, не надеялся на перспективу или светлое будущее. Однако ж вот училась, жила в другом городе в общежитии, приезжала домой на каникулы, к сессии вместе со всеми готовилась, к экзаменам предстоящим - то есть была как все, из общего потока не выпала и поводов осуждать и презирать себя не дала. И честь ей и хвала за это.
И только Лариса бедная, как двоечница, как самая неспособная из класса, осталась теперь на бобах. Новая жизнь безжалостно отбросила её на обочину, места для неё не найдя даже самого что ни на есть пустяшного и завалящего.
Безусловно, ей это было и обидно и горько очень: собственную неудельность и неустроенность осознавать. Она не заслужила подобной печальной судьбы и участи. Хотя бы потому уже, что была хорошей, неглупой девушкой; и всегда достойно и прилежно училась, всегда. Учителя и родители ею по праву гордились…
Вадик чувствовал, что в таком незавидном её положении есть и его вина: ведь она на него
