улице укусила?... Стань великим учёным сначала, каким твой кумир Ломоносов был, сотвори что-нибудь этакое, что до тебя не творили, оставь свой след на земле; покажи, что и ты человек, а не пустышка безмозглая, не животное, что недаром в лучший вуз страны поступил, что Московского Университета достоин. А уж потом и о девушках думай, которые от тебя не уйдут, которых тем больше будет, чем большего будешь ты достигать и крепче становиться на ноги. Красавицы и умницы - они богатых любят, удачливых и талантливых, - поверь мне, сынок. Им не нужны слизняки и тряпки, тем более - неудачники, категорически не нужны, ни в каком виде. Им, гордячкам и воображалам, крепких мужиков подавай - как броня, - за которых понадёжнее спрятаться можно, чтобы сытно и спокойно жить, и мужьями умными перед всеми гордиться и козыриться… И за тобой, придёт время, красавицы табунами бегать начнут, что замучаешься отгонять, как тех же мух назойливых. И не наши деревенские дурочки и зассыхи, от которых никакого прока нет - только одни истерики и попрёки, и грязных пелёнок горы. А уже принцессы столичные, настоящие, с деньгами, связями и умом, которые для тебя обузой не станут, а, наоборот, опериться помогут, на дорожку верную подтолкнут: чтобы тебе подняться повыше, и им вместе с тобой взлететь. Вот тебе на кого настраиваться надо, сынуля ты мой золотой и любимый, о ком начинать мечтать. А не о Ларисе какой-то печалиться-горевать, бесприданнице и неудачнице местной, которой цена - копейка.
Антонина Николаевна, что разошлась не на шутку, хотела было что-то ещё сказать, ещё более веское и убедительное, что способно было, по её разумению, раскисшего сына взбодрить, избавить его от шока любовного и хандры - дурацкой, пустой и совсем не нужной, - но сын вдруг перебил её, попросив тихо и жалобно:
- Не надо, мам, не надо об этом. Прошу тебя.
И когда мать приподнялась и нагнулась над ним, чтобы погладить волосы и поцеловать по привычке, она заметила слёзы на его щеках, что обильно текли из глаз к переносице, капали вниз и уже изрядно измочили подушку…
Материнское сердце сжалось от боли, и она сама едва-едва не заплакала.
- Прости меня, Вадик, дурочку старую, ради Бога прости: не буду больше, не буду, - спохватившись, запричитала она, прижимаясь к нему губами, слёзы заботливо слизывая с мокрых сыновних щёк и глаз, поцелуями страстными тяжесть с его души, с его сердца обиженного снимая. - Полежи здесь один, успокойся: мы не будем тебе мешать, не будем досаждать разговорами. А завтра уедешь в Москву, учиться опять начнёшь, в работу прежнюю втянешься - и сам забудешь про всё: ты у меня мальчик умненький.
Погладив сына с нежностью по голове, поцеловав ещё раз напоследок, она поднялась и ушла, уведя за собою семью, что стояла тут же в дверях и весь разговор их слышала. Вадик остался один, совсем один в пустой родительской комнате…
31
Ему было плохо всю ночь, которую он не спал - метался на койке, стонал, жаром горел, задыхался. И всё про Чарскую думал, про неудачную встречу с ней и бездарное своё поведение. Не так он себе представлял эту их первую - и последнюю, как оказалось, - встречу, совсем не так: не то хотел говорить, не такое услышать в ответ, не так обидно расстаться.
Ведь как ни оправдывайся и ни крути, не внушай самому себе, что подумаешь, мол, принцесса! Таких, мол, много в Москве, другую найду! - но это будет чистейшей ложью и самообманом, фактически. Он ведь жил Ларисою несколько лет: она была в школе самым близким ему человеком. Куда дороже и ближе, во всяком случае, чем Лапин и Макаревич те же, и уж, тем более, Збруев Санёк, которого он так неудачно и так некстати упомянул в разговоре. Да ещё и в советники ей его записал, в душеприказчики. Ну, зачем он, дурень, спросил про него?! зачем?! Не упомяни он его, прощелыгу, - всё было бы у них иначе.
Постояли б, поговорили подольше, душами крепко соединились. Потом пошли б погулять. Наговорились бы на прогулке вдоволь, может быть - даже и поцеловались. И он бы в объятиях её подержал, насладился бы её губами и телом. Ведь как хорошо ему было с ней на балах - комфортно, томно и сладко! - какая она была с ним вся огненная и податливая, и на всё абсолютно готовая! Даже и на самое главное, на чём жизнь стоит, - что свидетельствовало о её безусловной любви и полном к нему доверии.
Её готовность отдаться, довериться ему как родному отцу, раствориться в нём без остатка он чувствовал неизменно чуть ли ни с седьмого класса… А, между тем, всё тянул и тянул… даже и поцеловаться боялся, чего она так страстно хотела, помнится, на последнем зимнем балу, к чему настойчиво его призывала. А он, чудак, перетрусил и убежал, от собственного счастья спрятался… А теперь вот лежит и жалеет об этом, слёзы пускает ручьём. Чудак, вот чудак малахольный и недоделанный!
И сегодня всё у них сорвалось, как назло, хотя сегодня-то он уже был совсем по-иному настроен. Сегодня он бы не убежал, не спрятался от неё в подвале и гардеробе, а с гарантией сделал бы всё, к чему их в течение нескольких лет сама Судьба подталкивала.
Но - нет. Опять - нет. И сегодня, увы и ах, ничего у них путного не получилось…
Мечась из стороны в сторону на кровати, одеяло родительское скручивая жгутом, он представлял раз за разом картину, как во время прогулки сегодняшней, несостоявшейся, она бросилась бы ему на шею в каком-нибудь тихом углу и зашептала бы нервно, в самое ухо: «Вадик! любимый! прости! Прости меня, дуру, за Збруева, которого я не люблю и никогда, поверь, не любила; с которым всё у меня как-то стихийно случилось, словно в бреду. Я просто тебя немножко подразнить-позлить захотела, такого бездушного и без-сердечного, заставить помучиться, поревновать, как и сама я после новогоднего бала мучалась страшно и ревновала, когда ты - помнишь? - от меня убежал и ничего не сказал напоследок».
И он бы простил - немедленно, в ту же секунду, услышав такое! - обнял бы её крепко-крепко, к сердцу рвущемуся прижал - и стоял бы с ней ночь напролёт, обнявшись, рассвет в поцелуях и ласках встречал, в ворковании сладком, любовном.
А потом бы они обменялись адресами и телефонами, пообещали друг другу писать и звонить, договорились бы о следующей встрече. И он, успокоенный, уехал бы снова в Москву, имея на родине верного друга.
Как легко бы он, как славно жил и учился в столице, зная, что его ждёт и любит Лариса, милая, чудная, родная и желанная девочка его! Он только теперь, на чужбине, начинал отчётливо понимать, как она ему дорога и важна. И чего он по дурости молодой, по-видимому, уже навсегда лишился...
Да, он не думал жениться на ней - это правда. Женитьба в планы его пока не входила… Но и лишаться верной и надёжной подруги он тоже совсем не хотел. От этой внезапной разлуки, расставания глупого, тягостного, ему было и больно и грустно ужасно: плакать, белугой реветь хотелось безостановочно. Найдёт ли он когда такую подругу ещё? И будет ли его кто любить также крепко, настойчиво и беззаветно?...
«…Прости меня, Лариса, милая, я дурак! - шептал он всю ночь как помешанный. - Я безжалостно и бездумно растоптал-испоганил то, что топтать и поганить грешно - искренние чувства девушки; твои, Ларис, чувства: твою любовь, твою преданность, твою на будущее надежду. Придёт время, наверное, и я буду сильно об этом жалеть; когда-нибудь мне это всё аукнется…»
32
В половине шестого утра его осторожным поглаживанием по голове разбудила мать: сказала, что пора просыпаться. Только что задремавший Вадик тяжело поднялся с кровати, оделся нехотя, выпил вместе со всеми чая с блином. После чего Стебловы в полном составе пошли провожать его на вокзал, на утреннюю в Москву электричку.
Забравшись в неё и заняв крайнее у окошка место, Вадик до самой Москвы клевал носом - всё забыться пытался, заснуть, восстановить после вчерашнего стресса силы.
Но как только он засыпал, перед ним сразу же появлялась Чарская в чёрном своём наряде, мрачной, зловещей тенью кружившая около, которая пожирала его глазищами, выпученными как у совы, и настойчиво к себе приблизиться призывала, одну и ту же фразу при этом, как заведённая, твердя, от которой становилось дурно. “Никогда не заставляй, - твердила она как помешанная, - любящую тебя девушку ждать, Вадик! - слышишь меня?! - никогда, никогда, никогда!” И ужасно кривлялась и гримасничала при этом, зубы кривые скалила.
А он смотрел на неё растерянно, слушал, что она ему говорит - и не понимал ничего из услышанного. И от этого плакал навзрыд как ребёнок, руки протягивал к ней, всем своим телом трясся. Но тронуться с места не мог: что-то ему мешало.
И тогда он плакал сильней, истеричней, горше, он рвался к ней из последних сил, - но толку от этих его усилий совсем почему-то не было. Чарская не приближалась к нему, наоборот, - удалялась всё дальше и дальше. И всё черней становилась, мрачней, его своим внешним видом как старая злобная бабка пугая...
И так продолжалось всю дорогу, все шесть с половиной часов, - такая нестерпимая для молодого паренька пытка. И только Москва со своей кутерьмой, беспрерывно куда-то спешащая, сумела защитить его от вчерашнего - от событий поистине драматических, болезненных воспоминаний о них, от чувства неловкости и стыда, и на себя самого досады.
Экзамены же за первый курс и последовавший потом стройотряд - с романтикой трудовых буден, песнями у костра под гитару, молоденькими девушками-однокурсницами рядом, озорницами и хохотушками, - окончательно излечили Стеблова от навалившейся вдруг хандры. И ему показалось тогда - уже осенью того памятного во всех отношениях года почему-то вдруг показалось, - что с детством покончено навсегда. И, одновременно, навсегда покончено с ней, первой его любовью…
(Продолжение следует)
