из глаз, сопровождаемые диким восторгом и плясками, и великой за старшего сына и брата гордостью, которую не измерить было ничем, не избыть. На радостях Стебловы гуляли несколько дней, любимого Вадика славили - и всё не верили, не могли помыслить и осознать, что он в МГУ пробился, и будет теперь там жить и учиться, готовить себя к научной стезе.
Только матушка всё горевала и поедом себя ела за то, что она сынулю родненького голодным в Москве оставила: денег мало дала. За это она его весь август кормила как на убой, и денег потом уже никогда не жалела…
58
Дома Вадик поправился быстро под родительским тёплым крылом, отдохнул от задачек и теорем, выспался, вес набрал прежний. К математике он уже не притрагивался, устал от неё; и книжек никаких не читал - ни художественных, ни научных: в голову его ничего не лезло.
Только свои конспекты он иногда устало просматривал и черновики - и удивлялся, как много было им, оказывается, за прошедший учебный год подготовительной работы проведено, которая, к счастью, в песок не ушла, как у других, а добрую сослужила службу.
Но, в целом, делать ему было нечего до сентября. И он ежедневно пропадал на улице: по городу, парку слонялся часами, на пруду купался и загорал, где то и дело встречал парней и девчат из бывшей четвёртой школы, у которых вступительные экзамены в областной Политех и Пединститут были в самом разгаре.
- Как у тебя дела? - спрашивали они его в один голос. - Почему в Москву до сих пор не едешь? Ты же в Университет хотел поступать. Или уже передумал?
- Да я уже съездил и поступил, - с улыбкой он им отвечал, смущаясь и краснея при этом. И у знакомых его глаза вылезали на лоб от удивления и неожиданности. Они всё врубиться и взять в толк никак не могли, сколько б он им ни рассказывал, ни объяснял, отчего это в МГУ на естественных факультетах экзамены проводятся на месяц раньше, чем у всех остальных, за что это-де абитуриентам-университетчикам такая бесплатная привилегия.
«Может, врёт Стеблов? - ядовито шушукались они меж собой. - Может, и здесь, как и в школе нашей, себе освобождение получил и пролез в Университет без экзаменов? Жуком-то каким оказался… и ловкачом. Надо же!...»
А тут ещё и матушка его, как на грех, невольно подлила масла в огонь: лишний повод дала для слухов и сплетен. Она в деревню к сестре своей, Зинаиде Николаевне, съездила сразу же по возвращении Вадика и получила там трёхлитровую банку мёда от сестрёнки в дар. Да не довезла, дурёха: из автобуса рейсового когда вылезала уже на городском вокзале - о ступень металлическую её и грохнула неловко, так что мёд тот подарочный на асфальт весь и вытек, на корм воробьям, голубям. И так она, бедная, из-за этого загубленного мёда тогда расстроилась здорово, которым измождённого старшего сына подкормить и подкрепить мечтала, что не успела зайти во двор - сразу же глупой Нюре, что встретилась ей у калитки, про оплошность ту и поведала, душу излила по простоте, по наивности. Поплакалась, что вот разбила-де на вокзале мёд, простофиля, - свежий, специально для сына собранный, который тот не попробует теперь, который пошёл прахом.
И то ли рассказывала она с расстройства не то, то ли сама дурочка Нюра всё не так поняла; или же, наоборот, поняла как хотела, к чему всегда была по ядовитой и подлой натуре своей предрасположена, - но только уже в этот же день пошла она, злыдня, сплетница и хабалка прожжённая, по городу новость ту разносить - рассказывать всем встречным и поперечным, что будто бы мать Вадика из Москвы только что вернулась, мёд будто возила туда, кормила декана мехмата мёдом - от экзаменов-де инвалида-сына отмазывала, от конкурса. Поэтому-то он, дескать, и поступил; поэтому и гуляет ходит, баклуши опять бьёт, пока другие в поте лица трудятся.
И пошла та горячая новость по свету гулять с подачи дуры-соседки, известного “филантропа” и “доброжелательницы”. И были люди у них, и немало, которые этому её вздору верили…
Стебловым и дико, и горько, и обидно было до слёз слышать про себя такое, когда им знакомые по секрету про подобные наветы и сплетни рассказывали. Но что они могли сделать с городскими дураками и дурами? «На чужой роток не накинешь платок», и людскую злобу и зависть кулаком и горлом своим не прикроешь. А этого “добра” вокруг их семьи - злобы и зависти лютой - тогда вдруг целое море образовалось…
59
Поступление Вадика в Университет - неожиданное, необъяснимое и неправдоподобное во всех смыслах, - многим у них показалось странным, диким и даже сомнительным. И в первую очередь, конечно же, - из-за его болезни, которая, по убеждению сплетников-“доброхотов”, просто-таки обязана была на экзаменах сильно ему навредить, помешать себя как следует преподать и выразить. Некоторые его учителя с Изольдою во главе именно так думали - и надеялись, были убеждены, что он в Москве непременно провалится и погорит, “пару” себе получит на первом же испытании и соплями утрётся, домой вернётся ни с чем: лишь с обратным билетом в кармане. С ней солидаризировались в этом вопросе соседи по дому и даче.
Да что про чужих людей говорить, когда даже и родственники многочисленные со старшим братом отца во главе почернели и облезли от зависти, вкус к жизни разом утратили и всё остальное, про его победную поступь узнав. Особенно это по Николаю Дмитриевичу было сильно заметно, родному дяде Вадика, старшему из рода Стебловых, чванливому и самонадеянному “индюку”, работнику горкома партии. Тот считал почему-то, что именно у него в семье всё должно быть богаче, умнее, талантливее и лучше, чем у всех остальных родных; и только его сыновья должны непременно отличниками и молодцами быть, а остальные - двоечниками и уродцами.
Но сыновья его, обожранные и избалованные с малых лет, подкачали и папаню своего подвели: один полудурком родился и вырос, а другой - совсем дурачком, круглым, безо всякой надежды на лучшее будущее. Так неучами-пустозвонами всю свою жизнь и прожили оба, проматывая наследство родительское и добро, и ничегошеньки своего к тому добру не добавившие, ни грамма.
Вот Николай Дмитриевич и бесился, и злобствовал с некоторых пор: когда пацаны его подрастать стали и не показывать никаких результатов, кроме разве что нулевых. Сам бесился - и заводил остальных: многочисленную родню Стебловых по отцовской линии.
И те поддержали его в деле закулисной хулы на Вадика. Прямо-таки почернели и сгорбились все от неожиданного известия и “добрых чувств”, что после триумфального возвращения племянника и кузена домой разом на них нахлынули, и испортили всем им жизнь на долгие восемь лет, пока Вадик в МГУ учился…
60
Ввиду указанных выше причин как-то сама собой создавалась парадоксальная картина на родине для триумфатора в психологическом плане. Со стороны можно было легко подметить, как, встречая скороспелого студента мехмата на улице или в парке, сквозь зубы беседуя с ним, натужно улыбаясь даже, они - его “добрые” и “любимые” родственники, а вместе с ними соседи некоторые, учителя и друзья - с таким недоверием и неприязнью к его рассказам про Университет относились, с некоторым подозрением даже, что под воздействием их взглядов косых и усмешек наглых вдогонку Стеблов к середине августа уже и сам сомневаться стал: а правду ли он им говорит? или, может, ему это всё померещилось? И испытания утомительные в июле; и бабник и балагур Воробьёв, сосед и товарищ по 46-му блоку, по абитуре; и увиденные на 12-том этаже учебного корпуса списки… А вдруг он напутал что-то? И это не он поступил, а какой-то другой Стеблов, однофамилец его, допустим: мало ли в России Стебловых?… Ему ведь не дали на руки никаких документов в Приёмной комиссии, подтверждающих его поступление, даже и справочки захудалой не выписали. Спрашивается: почему? что у них в МГУ за порядки такие неправильные и двусмысленные?...
Да даже если и не ошибся он: свою фамилию увидал на доске, - и что из того? Возьмут - и всё переиграют за август работники деканата, пока он болтается дома и про успехи ходит трезвонит: блатного еврея какого-нибудь за взятку возьмут, за хабар, с 19-ю или 20-ю баллами. А его, деревенского малого, лапотника чумазого, выкинут вон: это им сделать проще простого будет. Поди потом, докажи там чего! - кто его будет слушать?! Кому он нужен в Москве, провинциал неумытый, нищий?!...
«…А и вправду ведь: приедешь так вот 31 августа туда с чемоданом, студент недоделанный, длинноязыкий, а там про тебя знать никто ничего не знает, да и не хочет знать, - с испугом стал уже думать он во второй половине августа, с немалой на себя самого досадой. - От ворот поворот получишь, и с позором обратно уедешь - домой, дальше продолжать отдыхать и трепаться. И что потом делать - не ясно? Не ясно, как вообще после этого жить? Разве что только вешаться…»
«…Странно я как-то в последнее время живу, - вслед за этими и другие лезли ему в голову мысли. - Всё против течения плыть норовлю, всё будто бы норовлю выпендриться. Весь июнь отдыхал и купался, когда все экзамены в школе сдавали; и теперь вот отдыхаю хожу, когда другие в институт поступают, новую жизнь устраивают свою… Может, и мне куда-нибудь поступить, пока ещё не поздно это?...»
По-хорошему, ему надо было бы в августе непременно к Рогожиной в гости зайти. Рассказать ей про экзамены и успешное зачисление на мехмат, поблагодарить за всё эту чудную, чуткую женщину, торт ей к чаю купить или фруктов каких-нибудь, конфет. Но он даже и этого сделать не мог - боялся: а вдруг и вправду ошибка! И что тогда?!...
И потихонечку, под воздействием встреч и бесед, и навеянных теми беседами мыслей чёрных, в него стали закрадываться неуверенность и психоз, что пришли на смену первоначальному бурному восторгу и счастью… А вслед за психозом навалился страх, который, усиливаясь день ото дня, испортил ему всю вторую половину августа, сделал его нервным каким-то, угрюмым, больным, с родителями и родственниками неласковым.
Он перестал выходить на улицу, стал мало есть, плохо спать; а когда засыпал под утро - видел плохие сны, метался, стонал на кровати. Он уже был уверен почти, что ошибся и никуда в июле не поступил, что осенью его ожидает драма…
61
Кончился его кошмар только утром 27-го августа, когда к ним домой неожиданно нагрянула секретарша директора четвёртой школы и протянула Вадику присланный им в канцелярию конверт из Москвы на его имя, на котором красовался знакомый до боли профиль Главного здания МГУ.
«Почему-то к нам в школу прислали, - с улыбкой заметила гостья, - хотя ты у нас уж не учишься, фактически. Но я решила не полениться и лично тебе его принести, не отдавать обратно на почту. А то вдруг там что-то для тебя очень и очень важное».
Поблагодарив секретаршу за хлопоты и заботу, побледневший от страха Вадик при ней распечатал письмо, развернул его, пробежал глазами - и лицо его в ту же секунду словно лампа зажжённая счастьем и гордостью вспыхнула.
“Уважаемый тов.Стеблов! - говорилось в письме. - Приёмная комиссия механико-математического факультета Московского государственного Университета им. Ломоносова сообщает Вам, что по результатам вступительных экзаменов, состоявшихся в июле-месяце, Вы зачислены на первый курс отделения математики, в группу № 109. Вам надлежит
