Немеркнущая звезда. Часть вторая

Необходимо было поэтому быстрей попадать в МГУ и вливаться там в горячую предэкзаменационную атмосферу.
28 июня, в половине седьмого утра, Стебловы прибыли на Павелецкий вокзал столицы, посидели там на вещах до восьми, подремали немного. После чего они встали дружно и поехали в Университет на метро: сдавать документы в мехматовскую приёмную комиссию. До мечты уже было рукой подать: через сорок минут приблизительно она им обоим во всей своей красоте открылась…

45

Ну а далее был уже сам Университет и волнение первых минут, минут встречи, про которые говорить не станем. Скажем только, что оба Стеблова как два зайчика маленькие тряслись, когда по мраморным коридорам Главного здания на факультет свой шествовали. Там буквально всё поражало их, всё восхищало предельно, кружило головы. Внутреннее убранство по красоте не уступало внешнему. Главное здание воистину было Храм, Храм мировой науки. Кто там побывал хоть однажды, кто дивным воздухом тем подышал, кому посчастливилось это - тот не забудет Главное здание никогда. И тому все другие храмы земли и мелкими и смешными покажутся. Поверьте!…

В Приёмной комиссии факультета на 12-том этаже, в аудитории 12-08 у них приняли документы две симпатичные девушки, вручили взамен расписание экзаменов и консультаций вместе с временным пропуском, послали в общежитие в зону “Б”, располагавшееся по соседству с учебным корпусом, что зоной “А” называется. Поселили Вадика на 13-том этаже, в 46 блоке, который состоял из двух крохотных изолированных жилых комнат с добротной дубовой мебелью, к которым примыкали умывальная комната с душем и изолированный туалет. Там уже жили абитуриенты, приехавшие с разных мест; перед началом экзаменов в каждой комнате блока проживало по четыре парня.
Оставив вещи Вадика в блоке, отец и сын спустились в столовую вниз, перекусили там молча, невесело. После чего Вадик поехал провожать родителя до метро, рассчитывая побыстрее вернуться назад и позаниматься до вечера.
У метро они крепко-крепко обнялись, расцеловались, расплакались оба, непонятно даже с чего, и приготовившийся было уезжать отец, утирая слёзы, вдруг остановился и сказал на прощание:
«Тяжело тебе будет, сынок, но ты поступишь… Знаешь, я сегодня в поезде прикорнул немного, когда мы уже Ожерелье проехали, и увидел сон, который отчётливо помню. Будто бы едешь ты по широкому летнему полю на красивом белом коне, в деревне нашей будто бы, в Каменке, где ты родился. А конь под тобой бедовый и резвый такой, холёный и благородный очень: копытами так и стучит, чертяка, и ноздри широко раздувает, глазища красные вылупив, - аж мурашки по коже!… А я всё смотрю на тебя - и в толк никак не возьму: как это, думаю, ты сумел один на такого диковинного скакуна взобраться? кто тебя этому научил - сугубо городского жителя?... И откуда взялся-то, главное, - другое никак не пойму, - он в нашей дикой глуши? Отродясь я таких чистокровных лихих скакунов не помнил, не видел, не знал, уж столько-то лет, казалось бы, в деревне прожив и всё там вроде бы изучив до тонкостей… А жеребец молодой, норовистый, горячий! - и всё сбросить тебя норовит, на спину будто бы опрокинуться; и убежать потом, тебя одного оставить. Я хоть и спал, а всё равно страшно было за тебя, сынок, ой-как страшно! Сердце от страха так и заходилось, помнится… Но ты молодец - удержался, в поле на нём ускакал, исчез из вида… А я стою, остолбеневший, смотрю тебе в след - и плачу. И не пойму - отчего. Толи от радости, что ты у нас ловкий и дерзкий такой: на коня диковинного самостоятельно сумел взобраться и удержался; толи от горя, что ты ускакал, и я тебя никогда уж не увижу больше… Короче, лежу и реву во сне, горько так и надрывно - представляешь?! - как ещё никогда не плакал. А потом и вовсе отчего-то вдруг закричал - и проснулся, заплаканный, в холодном поту, и больше уже не заснул до Москвы: всё про коня и про Университет твой думал… И здесь, милый мой, повторю ещё раз, будет тебе тяжело, - но ты удержишься и поступишь… Так это себе и знай, помни наказ родительский…»

46

Отец уехал, расстроенный, по Павелецкому вокзалу бесцельно слоняться, вонючие папиросы курить и вечернего поезда ждать, чтобы домой возвратиться. А сын его быстро вернулся назад в общежитие и сразу же сел за книги: готовиться к письменной математике, первому экзамену на мехмат, который должен был состояться уже 5-го июля.
46 блок, в который волей судьбы попал жить Вадик, заполнился абитуриентами уже на другой день. Тогда же кончилась и спокойная жизнь Стеблова. Ребята с ним поселились хотя и хорошие: воспитанные и тихие вроде бы, не высокомерные, не колючие, дисциплинированные все как один, что было особенно важно в их стеснённых жилищных условиях, - но было их очень уж много в крохотных комнатках блока - это во-первых, первый минус большой; а во-вторых, оказались они какими-то нервными и трусливыми в общей массе: всё бегали узнавать по нескольку раз на дню к стендам Приёмной комиссии количество поступающих человек, а также количество поданных на мехмат документов от золотых и серебряных медалистов; после чего у них всякий раз начиналась тихая паника.
«Уже пять человек на место будет в этом году… пять с половиной… шесть! - испуганно сообщали они Стеблову страшные для них цифры, чернея душами, лицами. - 138 золотых медалистов приехало поступать в этот раз, 120 - серебряных. Не поступить нам, парни, не поступить! Конкурс страшенный будет!...»
Вадик слушал все их истерики через раз, а то и вообще не слушал, из комнаты выходил - потому что не думал принципиально (так ещё дома сам себе приказал) про конкурс и медалистов, даже и не подходил к доске на 12-м этаже Учебного корпуса, где их фамилии непонятно для чего вывешивались. У него за плечами ведь был Интернат, куда он тоже, помниться, поступить не надеялся: и из-за огромного числа желающих туда поступить, и из-за кликушеств збруевских. А вот поступил же, однако, и проучился год; и неплохо вроде бы проучился.
И медалистов он не боялся совсем - не считал их, зубрилок тщеславных, блатных, да ещё и прирождённых себялюбцев, интриганов и карьеристов по преимуществу, себе соперниками. В свои 17-ть лет он уже хорошо понимал, что на университетских экзаменах за золотую медаль не спрячешься, её блеском искусственным ясные очи преподавателей не ослепишь: они здесь все искушённые, как один; они и не такое видели.
Поэтому медаль не поможет им, чопорным медалистам-отличникам, лучше думать, задачи решать, уверенно те решения объяснять и записывать. Её даже и на грудь-то на экзаменах не навесишь, как хочется, - для солидности и поднятия духа. Чтобы себя самого возвеличить и подбодрить, а других, наоборот, духовно ослабить. Золотая или серебряная медаль на груди на экзаменаторов как красная тряпка на быков подействует - уж это как пить дать! И так же точно разъярит-раззадорит их, обладателю оной лишние создаст проблемы.
На вступительных экзаменах поможет только одно, триединое, - понимал Вадик, - твои знания крепкие, благосклонность преподавателей и Госпожа-удача. Ну и природная жгучая вера, плюс ко всему: что ты очень хочешь поступить на мехмат, очень! что достоин на мехмате учиться; что мехмат для тебя - всё: и жизнь, и судьба, и счастье; что без него жизнь для тебя закончится.
А если этого нет - то и делать тебе, строго говоря, на мехмате нечего: ты чужой ему человек, человек абсолютно лишний. Иди и пробуй себя лучше в другие вузы страны, где фанатизм и талант не требуется, где не обязательно как факел святой гореть и одарённым студентом быть, если уж и не гением…

Мехмат же исключительно для фанатов и для аскетов создан, которых ничего не интересует в жизни, кроме прямых, плоскостей и цифр, миров бесконечных, абстрактных, бескрайних по определению. Другие парни и девушки, обыкновенные если, здесь погоды не делают, даже если и проскочат на дурнячка: приходят как приведения, учатся без души - и потом незаметно уходят в небытие, не оставляя ни памяти по себе, ни следа...

Вадик все эти истины незамысловатые, прописные, ещё в Интернате понял, когда со студентами разговаривал по душам: для него это было ясно, как Божий день, как та же таблица умножения на обложке тетради. Оттого-то он и не слушал особо товарищей по абитуре, не истерил вместе с ними ни разу, не участвовал в их разговорах панических по вечерам.
Его волнения были иного рода и свойства: он будто бы встречу с чем-то огромным, Божественно-строгим ждал, пред кем он должен будет за школьную математику и за физику как на духу отчитаться. И отчитаться по-максимуму, по полной программе. И не оплошать, не споткнуться при этом, ненароком “не пустить петуха” от волнения или ещё от чего. И тем самым путь себе к светлому будущему по собственной глупости не перекрыть. Вот и все проблемы.
Если он с этой задачей справится, и все свои знания и наработки домашние сумеет преподавателям полностью предъявить, убедить их поверить в то, что они у него - не маленькие, не пустяшные, - то он на мехмат поступит…

47

Не все, впрочем, в 46-ом блоке оказались такими пугливыми и неуверенными как зайцы, не все стонали и закатывали истерики каждый день по любому поводу. Был среди соседей-абитуриентов один отчаянный белорус, Воробьёв Лёнчик, который с первых минут появления в комнате вёл и держал себя так, будто предстоящие экзамены для него - семечки.
Он все дни напролёт балагурил и потешался над товарищами по общежитию, по абитуре, к экзаменам почти не готовился: «я и так всё знаю, - с ухмылкой высокомерной приятелям по комнате говорил. - Я, как-никак, лучший ученик в своём Витебске, золотой медалист. К тому же, три раза подряд на Всесоюзную математическую олимпиаду ездил, прикиньте себе, капсулу потомкам закладывал в городской обелиск славы к 30-летию Победы по поручению обкома комсомола. Даже и памятный вымпел за то получил от руководителей области. Вот каков, дескать, я удалец-молодец! Чего мне готовиться-то?! кого бояться?! Пусть-де боятся меня все эти дебилы и чушкари московские».
И если он и бегал куда, то только к девушкам-аспиранткам в гости, что принимали экзамены в Университет и по соседству в зоне “Б” весь июль жили. С ними он знакомился где попало: в коридоре, в лифте, в столовой, - которых у него за месяц с пяток набралось. Причём, одна другой краше и лучше…

Здесь надо пояснить читателям, что аспиранты (парни и девушки) естественных факультетов проживали в комнатах Главного здания поодиночке, в покое и тишине, необходимых для полной самореализации и самоотдачи, и написания качественных диссертаций в конце. Таков был тогда в МГУ порядок.
Что до девушек, то они незамужними были в большинстве своём, так пару себе и не нашедшими за пять студенческих лет из-за фанатизма природного, ответственности и постоянной занятости. Поэтому-то “голодными” были, как правило, давно уж созревшими для любви и ласки, и страсти пламенной, неземной, что становилась для них настоящей проблемой в аспирантуре, головной болью даже, и толкала на самые крайние и отчаянные поступки, нелицеприятные порой. Молодой озорник и балагур Лёнчик был для каждой из них ввиду этого сущий клад - этакая сексуальная палочка-выручалочка в трудную минуту. Вот они и приглашали его,