заскакивают: целоваться и трахаться напоследок, “на посошок”. Представляете, что у нас под дверью по вечерам и ночам творится! Ужас, да и только! Настоящий публичный дом!...
- Влюблённым-то хорошо, конечно, выгодно и комфортно, и без проблем, - сделав паузу, понимающе ухмыльнулся Толик через пару-другую секунду. - Подъезд у нас тёплый, уютный, вместительный: их понять можно. И лампочки на первом этаже нет: кто-то постоянно скручивает... Вот их и заносит к нам нечистая круглый год сексуальные нужды справлять и потребности. Мы с соседями уже устали от женских тампонов и прокладок, как и от использованных презервативов, места общего пользования чистить и убирать, выбегать и ругаться с ними…
- Весною же от милующихся и вовсе житья нет: даже и днём обязательно кого-нибудь да встретишь на первом этаже под лестницей… Сегодня вот, например, выхожу из квартиры за хлебом, никого не трогаю, как говорится, спускаюсь вниз преспокойненько. Глядь: а на площадке первого этажа, у дверей, стоят Збруев с Чарской в обнимку. Притаились, голубки, и сосутся в наглую, стонут, меня не замечают совсем, будто бы я и не человек вовсе, а так - приведение. Кошмар какой-то! бордель настоящий, честное слово! Бо-о-о-рдель!!!
- Что им, целоваться больше негде что ли, как только в вашем подъезде? - спросил Вовка буднично, без чувств - как о деле, ему давно уж известном.
- Да вот и я о том же, парни, - стоял и скалился Толик, полушутя-полусерьёзно на собеседников посматривая при этом. - Столько мест укромных повсюду, а их всё в наш подъезд как вожжами тянет, под лестницу нашу, где тепло и темно… Они, наверное, из парка шли, - продолжил он дальше сплетничать, - и под дождь попали. Вот и заскочили к нам: дождик у нас переждать, ну и заодно поамурничать, помиловаться. Как же без этого-то! Без этого скучно им, от любовных чувств одуревших!
-…С кем, ты говоришь, Чарская целовалась? - не поняв, переспросил опешивший вдруг Стеблов, нахмурившийся как туча, думая, что он ослышался.
- Да со Збруевым Сашкой, что в вашей школе учится, - добродушно принялся растолковывать ему Почекуев, ничего не знавший, разумеется, про особые отношения Стеблова с двумя названными персонажами. - Ты с ним вроде бы корешковал когда-то, знаешь его… Я их несколько раз уже в нашем подъезде застукиваю: как они шуры-муры крутят, развратничают - вместо того, чтобы дома сидеть и к выпускным экзаменам что есть сил готовиться… Ещё раз увижу, - озорно засмеялся он, - буду плату с них за аренду подъезда брать: любовь, скажу, дорогие мои, она денег стоит.
После такой неописуемой новости, сообщённой, конечно же, по секрету, разговор у них потихоньку пошёл на убыль, пока не прекратился совсем. Наговорившись, друзья расстались, разошлись по домам, крепко пожав на прощание руки…
25
Пошёл домой и герой наш, Вадик Стеблов, ошарашенный и недоумённый.
«Збруев с Чарской гуляют вместе, целуются, - усмехался он всю дорогу язвительно, не веря ушам своим. - Ну и дела!... А я всё сижу, задачки решаю - и не ведаю ни о чём, не догадываюсь даже, что у меня за спиной твориться… И Вовка мне об этом ни разу ничего не сказал - дружок называется! Хотя было видно по его недрогнувшему лицу и холодным и равнодушным глазам, что он про них давно уже знает. Странно, чудно всё это, чудно!...»
Голова его загорелась и затуманилась, испортилось настроение - чуть-чуть, - хотя с лица не сходила брезгливая, холодновато-насмешливая улыбка. Услышать подобное, безусловно, было и больно и неприятно ему - хотя сердечной трагедии известие Почекуева не вызвало. Он шагал домой, улыбающийся, - и кривился лицом, громко носом шмыгал. И всё никак не мог уяснить для себя, взять в толк: где? когда? каким образом Чарская смогла так быстро сдружиться-снюхаться с заклятым дружком его, Збруевым? Ведь ещё даже месяц назад - в начале марта, помнится, - она так страстно и так бесстыдно, главное, желала соединиться с ним, со Стебловым Вадикам! Для чего открыто, на глазах всей школы, фактически, предлагала себя ему, публично отдаться была готова возле кабинета директора, девственность и непорочность свою отдать!
«Решила позлить меня что ли - наставить рога за тот мартовский случай? - гадал он потом весь оставшийся день и весь вечер, поступок Чарской пытаясь понять. - Хорошо! Ладно! Пусть! Пусть наставит и пусть поблудит, коли ей так хочется! Это понятно всё, понятно и объяснимо!... Но почему со Збруевым-то? - заморышем этим и выскочкой, пигмеем, уродцем, ничтожеством и прощелыгой? - а не с тем же Лапиным Вовкой, или Серёжкой Макаревичем?... Уж такие красавцы оба, каких ещё походить-поискать. Высокие, стройные, чистые: и телом чистые, и душой, и всеми поступками и помыслами своими. Этому упырю бессовестному не чета ни с какого бока. И таких красавчиков в городе - пруд пруди! Есть из кого выбирать, коли уж чешется между ног, что и мочи нет, и на разврат потянуло!… Збруев же для неё - позор, оскорбление, дурновкусица! Неужели ж она не понимает этого, дурочка? не чувствует совсем? - голову свою отключила. Он же, как падали или дерьма кусок, истлит-испоганит всю её красоту, за раз опростит и опошлит».
Стеблов через силу пытался представить себе мощную и налитую, пышущую здоровьем Чарскую, идущую под руку с доходягой Сашкой, милующуюся в подъездах с ним и, может быть, даже совокупляющуюся. И выходило у него это всё до того комично и пошло даже и в мыслях, - что он начинал смеяться непроизвольно и зло, почти истерично, при этом ещё и нервно покусывать губы.
«Да-а-а! Хорошего ты себе кавалера выбрала, голубушка, нечего сказать! - тряс он головой от смеха, что на брезгливой досаде замешан был, сердечной боли и недоумении. - Из всей нашей школы - “лучшего” и “достойнейшего”! Прямо-таки “красавца писаного” и “богатыря” оторвала, что сродни Илье Муромцу! Да ещё и самопровозглашённого “гения” местного разлива!… Чем же это он тебя взять-то сумел, интересно? Чем зацепить? И когда?... И как это ты - такая красавица из красавиц и царица школьная! - на него, недоноска шершавого и вонючего, вдруг польстилась - не побрезговала и не сблевала, не заткнула нос?... Представляю, что этот уродец про меня тебе теперь наплетёт, сколько помоев выльет, гадостей и клеветы непристойной. Полным дерьмом и ничтожеством буду выглядеть в твоих глазах, Ларис: и к гадалке ходить не надо…»
26
Дней десять потом он разговор с Почекуевым держал в голове. И всё удивлялся, поверить не мог, что дружок его бывший - дружок! - с его подружкой давней нагло гуляет. Мало того, в подъездах целуется на виду у всех, её в объятиях жарких там по-хозяйски тискает, “сливки” с её молодого нетронутого тела снимет своим мерзким зловонным ртом, да ещё и сладко облизывается при этом, тягучие слюни пускает. Что-то развратно-пошлое ей бормочет на ухо, гнида, по поводу изумительно-сочной шеи её и груди, и всего остального богатства девичьего, сногсшибательного. Словом, ведёт себя как развратник со стажем - прожжённый, опытный и заправский, - или же змей-обольститель и искуситель с богатым жизненным опытом, для которого молоденькую девушку облапошить и с толку сбить: околдовать, соблазнить, одурачить, - а потом ещё и совратить, изнасиловать, опорочить проще простого - что через губу сплюнуть. Это с его-то блошиным здоровьем и внешностью! А главное - с его благообразной и чинной семьёй! Невероятно! Непостижимо! В голове не укладывается! Как это позволили ему родители, Тамара Самсоновна та же, любовь так рано начинать крутить - вместо того, чтобы дома сидеть и к экзаменам в институт готовиться?!...
Да даже и не в экзаменах было дело, не в них. Экзамены - это вопрос десятый. Стеблова другое тогда занимало и удивляло очень, как заноза длинная застряв в мозгу: ведь он достаточно хорошо изучил Сашку за время общения с ним, узнал - так казалось - все его сильные и слабые стороны. Понял, что тот был большой шельмец и хитрец - это правда, - был бездарь и себялюбец, каких поискать, охочий до славы и почестей, до рукоплесканий в свой адрес… Но бабником-ловеласом он даже и близко не был - и это тоже правда была, абсолютная на тот момент и безоговорочная! Никогда они, оставаясь подолгу вдвоём, не обсуждали баб… или девчонок, говоря покультурнее и помягче. Сашка был совершенно холоден к ним, равнодушен, индифферентен.
И тут вдруг такая метаморфоза сиюминутная с ним произошла, поведение странное и необъяснимое проявилось: свиданья, гулянья, подъезды; поцелуи, вздохи и ахи, и всякие телячьи нежности с его стороны; реверансы и комплименты, слова верности, клятвы и заверения в вечной преданности и любви. Это от Збруева-то!... Да нет же, нет и ещё раз нет! Совсем не вязалось, не резонировало это с образом и характером молокососа-Сашки: не мог он так быстро необходимой мужской силы набрать и созреть, гормонами до краёв напитаться, чтобы к противоположному полу его как законченного алкаша к винной лавке тянуло. Щенком пакостным был - щенком и остался: только подрос чуть-чуть. Но рост-то в таких делах не подмога.
Да и на Чарскую это походило мало - после всего того, особенно, что у них за три последние школьные года было. Ей-то что, получается, всё равно с кем гулять? Она разве ж развратная? разве ж гулящая?...
И Вовка с Серёжкой про это упорно молчали в ежедневных общениях с ним. Сказали бы, если что, не утаили бы…
«…Нет, тут определённо что-то не так, что-то, наверное, напутал Толик», - всякий раз после длительного гадания и анализа заключал с облегчением Вадик, обманывая сам себя, жалея своё здоровье, память и нервы.
Он всё ещё надеялся, бедолага, успокоиться заблуждением и самогипнозом, взять себя в руки и выкинуть услышанную ересь из головы… И начать после этого жить и работать как прежде - легко, азартно и беззаботно. Он, короче, пытался сбросить с себя тот противно-тягостный груз, что по незнанию своему повесил на него Почекуев.
«Не может этого быть, не может! - упрямо повторял он желанную сердцу мантру, - чтобы Чарская и Збруев вдвоём гуляли, целовались в подъездах, объяснялись друг другу в чувствах, симпатиях обоюдных. Прямо бредятина какая-то, честное слово, и настоящая лажа! Это противоречит всему, что я про них обоих знаю, всему!…»
27
И такое длилось дней десять, повторимся, - подобное гадание недоумённое и досужее, утомительное само-копание и самообман. И даже задачи его в тот период времени не спасали как раньше, обширная программа университетская, которой не видно было конца. Начнёт, бывало, решать - забудется вроде бы, мыслями, головой отдохнёт, что как жаркая печка трещала... Но потом, устав от решений, опять на стуле откинется, уставится в одну точку, замрёт - и машинально гадать принимается. И всё никак не может понять: ошибся ли Толик, или правду сказал? произошло ли в действительности такое сближение? где произошло? и кто из них двоих был их стремительному роману инициатором?...
И только когда он уж сам их в окно, наконец, увидел - как они шли в обнимку мимо его дома, счастливые, и о чём-то мило курлыкали как два голубка, - он только тогда лишь по-настоящему успокоился и утих, сердцем, душою и головой расслабился. Потому что правду, наконец, узнал, пусть для него и горькую… И сразу обмяк и облегчился из-за этого, мучиться-гадать перестал, “огненный пар” сомнений из себя разом выпустив как из
