минуту её затрясло-зазнобило, бросило в холод, в пот; через минуту уже у неё насквозь промокла рубашка.
«Надо мне что-то делать с собой, предпринимать что-то решительное и кардинальное. И немедленно! - стуча зубами от холода, чуть слышно шептала она, не имея сил унять дрожь и согреться. - Иначе я не выдержу и сойду с ума… или же умру - не доживу до экзаменов… Не хочу больше ни видеть, ни слышать его - никогда. Ненавижу его, подлеца, ненавижу!… Одной тишины теперь только хочу и покоя полного: чтобы уснуть хоть раз глубоко - без снов и надежд, без мечтаний дурацких, иллюзий. И школу хочу закончить скорей: чтобы уехать куда-нибудь от него подальше…»
В этот трагический момент к ней на цыпочках подошла мать, Вероника Натановна, остановилась возле кровати, прислушалась, тихо заплакала… Но с расспросами к дочери приставать не стала - зачем? Всё она и так, без расспросов, поняла и почувствовала: что дело у той - дрянь. Потому и решила, что её Ларочке лучше одной полежать в тишине, побольше подумать, поплакать.
Она по личному горькому опыту знала, что советы и подсказки чьи-то здесь не нужны совсем, здесь не помогут никакие снадобья и лекарства. Ибо болезнь дочуркина такого рода, что лечится исключительно самостоятельно. Или же с Божьей помощью, лучше сказать, с Его всеблагой подсказкой…
Глава 8
«Владей собой среди толпы смятенной,
Тебя клянущей за смятенье всех,
Верь сам в себя наперекор вселенной,
И маловерным отпусти их грех;
Пусть час не пробил, жди, не уставая,
Пусть лгут лжецы, не снисходи до них;
Умей прощать и не кажись, прощая,
Великодушней и мудрей других.
……………………………………..
Умей поставить в радостной надежде
Ha карту всё, что накопил c трудом,
Bcё проиграть и нищим стать как прежде,
И никогда не пожалеть o том;
Умей принудить сердце, нервы, тело
Тебе служить, когда в твоей груди
Уже давно всё пусто, всё сгорело
И только Воля говорит: “Иди!”…»
Р. Киплинг «Заповедь» (перевод М. Лозинского)
1
С началом третьей четверти, словно по чьей-то команде, у Вадика в школе раз за разом стали возникать проблемы с преподавателями, виновниками которых, за одним-единственным исключением, был он сам. Интернат, казалось бы, был уже далеко-далеко, был историей; канули в лету и тамошние порядки с вольницей, столичный либерализм. Неизменным оставался лишь сам Стеблов со своим характером дерзким, прямолинейным, с упорным, застившим всё вокруг в Университет стремлением.
До Нового года он ещё держался как-то в рамках установленного порядка, стараясь учиться как все, жить общей с выпускниками четвёртой школы жизнью: читать учебники неинтересные, выполнять неинтересные задания, на постылые уроки ходить, на которые ходить не хотелось… Но после зимних каникул в его голове вдруг включились будто бы некие тайные внутренние часы, ни днём, ни ночью не останавливавшиеся и о Москве постоянно напоминавшие, о скорой радостной встрече с ней. И это их ежедневное тиканье одержимым Вадика делало и непослушным, где-то и недисциплинированным даже, неласковым с педагогами. Оно-то и заставило его восстать, в итоге, встряхнуться яростно и всё поломать, весь прежний правильный график. Понимай: уже и на родине, по примеру спецшколы, решительно выступить и отринуть от себя всё и всех, кто путался у него под ногами.
До вступительных экзаменов осталось ровно пять месяцев, 150 календарных дней, - в январе-месяце назойливо отстукивало у него внутри и в школе за партой, и дома, - осталось 149 дней, 148, 147, 146… И эти стремительно уносившиеся в прошлое дни нервировали и подстёгивали его ужасно. Программа-то главная, университетская, ещё прошлым летом скрупулёзно им подготовленная, осваивалась куда медленнее убегавших от него дней, медленнее читались и постигались книги, решались конкурсные задачи, которым не видно было конца: привёз-то он их из Москвы горы. И чем больше он их читал и решал, тем понимал отчётливее: как мало он, оказывается, ещё знает на данный конкретный момент, и как много ему ещё предстоит узнать - прорешать, понять и запомнить.
Но неотвратимо убывавшее время опережало умственную работу, после зимних каникул - особенно явственно. И сравняться в скорости с ним у Стеблова сил уже не хватало...
2
Прежде ведь было как, в осенне-зимний период. Придёт он, бывало, из школы, вальяжный, пообедает дома спокойно, немножечко даже поспит (бывало с ним и такое не раз). После чего, не нервничая и не суетясь, садится за домашние задания. Часа за два быстренько выполнит их необходимый минимум, устраивавший наиболее грозных учителей (Старыкину, в первую очередь), спрячет задания в портфель, потянется, потрёт от удовольствия руки, по квартире взад-вперёд походит, чтобы отвлечься и застоявшуюся кровь разогнать… И уже после этого только он непосредственно переключался на Университет и его вступительную программу, и занимался ею старательно до самого сна, с большою пользой и выгодой.
Такой размеренно-правильной жизнью, устраивавшей осенью всех, Стеблову удалось прожить, повторим, две школьные четверти, с сентября по январь. После чего он заметно стал уставать и понемногу сбавлять обороты, на которых работать уже не мог, на которые оказывался не способен. Прокорпев часов до шести, а то и до семи вечера над нематематическими предметами, над постылым немецким - в особенности, Вадик после этого быстро восстановиться уже не мог, чтобы переключиться сразу же на главную свою работу: силёнки его, увы, иссякали.
Усталость камнем пудовым наваливалась и смежала веки. Хотелось на диван завалиться и задремать, вырубиться на пару-тройку часиков, чтобы расслабиться и разгрузить голову... Думать же и читать, надёжно заучивать и понимать что-то серьёзное и глубокое в таком состоянии, наоборот, уже не очень хотелось - после немецкого-то! Да и получалось это не очень, если честно признать.
Подобное положение дел стало его раздражать уже в декабре, заметно напрягать психику. Но тогда он ещё крепился, ещё успокаивал себя тем, что до вступительных экзаменов - как бы год целый, если только на календарь смотреть и о количестве оставшихся дней не думать. Успеет-де он взнуздать себя и ускориться, изучить и освоить намеченное в срок; сумеет, непременно сумеет - про это нечего даже и говорить! - к лету хорошо подготовиться и уехать в Москву молодцом.
С приходом же Нового, определяющего во всех смыслах, года - года выпускных и вступительных экзаменов - прятаться уже стало не за что. Всё - рухнул защитный календарный барьер, психологический для него символ, рубеж предельный и знаковый. Успевай теперь только отсчитывать до главных июльских событий дни, да хватайся за голову от отчаяния, видя, что ничего ещё не сделано из намеченного, или почти ничего, что гораздо интенсивнее нужно работать и больше…
3
И тогда он естественным образом - как капитан прохудившейся шхуны, не имевший сил иным способом удерживать её на плаву, - стал сбрасывать “за борт” ненужные ему предметы: немецкий язык, язык русский, историю с обществоведением, биологию и литературу, - сосредотачиваясь исключительно на своей индивидуальной программе, на темах и задачах, входящих только в неё одну.
Возвращаясь в наступившем, выпускном году, из школы, он обедал и отдыхал, c пол часика спал по-прежнему, - но после отдыха садился сразу же за привезённые из Москвы пособия и задачники, устрашающей грудой лежавшие на столе и терпеливо его дожидавшиеся. Предметы же школьные, второстепенные, интересовали его с тех пор уже только в классе: за пределами класса он забывал о них.
Начав жить и работать так уже в январе, с первых дней третьей четверти, Стеблов этим высвободил для себя уйму времени, безусловно. И, соответственно, прилично силы умственные и душевные сберегал, и без того порядком уже перегруженные. Их он потом целиком пускал только на ДЕЛО, ради которого, собственно, не постеснялся - вернулся домой, которое для него в те дни всего на свете стоило…
Но, одновременно, он потихонечку стал опускаться в глазах педагогов-гуманитариев, с которыми ещё совсем недавно у него были самые добрые и тёплые отношения, и не возникало проблем…
4
Немецкий стал первым предметом, что “полетел в корзину” в новом году: там у него всё складывалось наиболее остро и драматично из-за фатальной запущенности и нелюбви; и требовалось много времени, желания, упорства и сил с его стороны, чтобы спасти ситуацию. Чего, конечно же, не случилось… За немецким “в корзину” последовали и остальные перечисленные выше предметы, преподаватели коих, естественно, в восторге от этого не были. Они не могли приветствовать подобного к себе и своим дисциплинам пренебрежения.
Вызывая Стеблова к доске, они видели - и видел класс, - что он не готов отвечать или готов очень плохо. И были в растерянности и замешательстве ввиду этого, не зная, какую оценку ставить в дневник и журнал, а потом и в аттестат зрелости.
Поставить тройку ему, москвичу, хоть и бывшему, рука у каждой не поднималась. А по инерции ставить пятёрку они уже не могли - стеснялись, - потому что это было бы и неправильно, и нечестно, и несправедливо по отношению к другим ученикам. Другие-то работали по мере сил: учили, зубрили, старались, - а получать должны были столько же за добросовестную работу, или же даже меньше.
Это, элементарно, могло привести к скандалу, какой случился в их классе с Чаплыгиной Ольгой - умной, красивой, талантливой, трудолюбивой и честной девушкой, уверенно шедшей с первого класса на золотую медаль, заслуженно и твёрдо шедшей.
Но у Ольги была одна большая проблема чуть ли ни с пятого класса (если это в принципе можно проблемой назвать): не по-детски широкие и тяжёлые бёдра, с которыми она и ходить-то легко не могла, не то что бегать и прыгать. Физкультура поэтому была для неё мучением и позором с первого дня - единственным уроком по сути, где не она, отличница круглая и всезнайка, тайно над всеми посмеивалась, а смеялись - открыто - над ней, где дураки и бездари на ней всегда от души отыгрывались за её интеллектуальное превосходство.
В десятом же классе, зная о золотой медали, на которую вели их вечную старосту и комсорга, подругу многолетнюю, очень надёжную, комсорга школы несколько лет, они и вовсе подняли страшный хай, решив отыграться на Ольге по полной! Инициатором хая и главным действующим лицом стала Наумова Катька - хабалистая здоровенная дура под метр восемьдесят ростом, ходившая в толстых очках весь последний перед выпуском год, что делали её пучеглазой и страшной как жаба. Девка наглая, сытая и тупая, учившаяся кое-как, здоровье своё сберегавшая, - она, в довесок, была ещё и злобная как сто чертей и очень завистливая, как и все дураки-нетяги! Яркая слава Чаплыгиной ей её поросячьи зенки слепила, покоя не давала все девять лет, поедом изнутри пожирала.
И она решила, стервозина, под самый конец на бедной Оленьке “выспаться”, что называется, “подножку подставить”, выместить зло, сделать ей большую бяку на память о школе, мерзость ужасную сотворить, действуя по известному принципу: если Я не получу медаль, такая-то “умница” и “красавица”, - то почему её кто-то другой получит?! Нехорошо, дескать, это, неправильно, не по-людски. Если не мне - так и никому,
