без-корыстные. - Пользуясь нашей провинциальной доверчивостью и беспомощностью, темнотой, набивает себе мошну - и в ус не дует, гнида пронырливая… Сразу же про свои учёные степени стал рассказывать, гад, едва переступив порог, про звания и заслуги: что, якобы, важнее его в институте и человека нет, что он там чуть ли ни главный, ни ректор. Это и есть самый настоящий гипноз, зомбирование и околпачивание публики, чем колдуны и экстрасенсы обычно умело пользуются, когда клиентов дурят безбожно, чистят карманы им… Ну вот что полезного и ценного он сегодня нам тут рассказал? какие открыл горизонты? Два анекдота вначале, да три задачи потом, какие я ещё в восьмом классе решал, которые на дебилов рассчитаны. Эти задачи, с гарантией можно сказать, на экзаменах-то уже давным-давно и не предлагают, наверное: это давно уже шелуха, мусор, хлам экзаменационный. А он этим хламом-мусором торгует который год, рвач циничный, бессовестный!...»
42
В этот момент Вадик заметил, как сидящие рядом дружки, Макаревич с Лапиным, старательно что-то строчили в тетрадках, стараясь записать туда всё, что неслось со сцены: каждое слово, каждую шутку даже заезжего афериста. Он посмотрел на них - и скривился болезненно, и почему-то сразу же песенку вспомнил про дурака, которому не обязательно подставлять к горлу нож, “которому с три короба наврёшь – и делай с ним что хошь”…
«Это они во всём виноваты, что я оказался здесь, - почти что со злобой стал думать он про Серёжку с Вовкой. - Пристали оба как два репья и давай тарахтеть, как Бобчинский с Добчинским: пойдём да пойдём, послушаем, что скажет! А теперь, вон, сидят, идиоты, рты разинувши, слушают эту брехню, м…даки дебильные, и меня заставляют слушать… Они и на уроках точно так же сидят с открытыми ртами, и у Лагутиной, и у Дубовицкой; им, неучам, и там интересно, и там всё в новинку и всё диковинку… Я-то чего на них поравнялся, а? Разве ж они мне компания? Сдался мне этот занюханный ТПИ, который и от самого захудалого ПТУ не отличается! Что в первом дебилы с кретинами отираются, что во втором - хрен один, только вид с боку… Десять рублей заплатил в канцелярию - а за что?! За кота в мешке, по сути! за воздух! Ну не обидно ли это, не глупо ли? Они у меня лишние разве?... Попробуй возьми их теперь назад у этого афериста отъявленного, объясни ему популярно, что больше к нему не приду, что мне здесь и скучно и тошно; что я уже знаю сто лет про то, что он со сцены вещает, - что уже и забыл это даже сто раз, и вдесятеро больше забыл за ненадобностью… Отдаст он тебе! - жди! Держи карман шире! Не для того он сюда приезжал, чтобы с пустым кошельком уезжать обратно»…
А ещё он про Збруева с горькой усмешкой думал, что у доски по-хозяйски стоял и с задачами как повар с картошкой разделывался: что перешёл-де Сашка ему дорогу в очередной раз, от души поглумился и покуражился. Он будто бы по пятам за ним, как хищник заправский, крался уже который месяц - и только и ждал момента, поганец, чтобы в него вцепиться и кровушки его попить, свою хилую подпитать душонку.
Да-а-а, не ожидал, никак не ожидал Стеблов, когда назад возвращался, что главной его проблемой на родине станет его бывший дружок, от которого прямо-таки житья не стало. Знать бы заранее, что оно всё так обернётся тошно - и возвращаться не стоило бы. Ведь как ни постыл был ему интернат в последние перед отъездом дни, - но там в этом плане было куда спокойнее: там у них упырей с прощелыгами не водилось…
«А тут, пока до конца дотянешь, - сидел и думал с горечью Вадик, - этот чертёнок вертлявый всю душу вытянет из меня, что и на Университет не останется, когда время придёт туда уезжать - экзамены сдавать вступительные… Подумать только: не будь сегодня этого прохвоста в зале - никакого позора и не было бы, с гарантией! Посидел бы я тут спокойненько, сколько положено, понял, что и к чему, - и ушёл бы тихо домой, никому и ничего не доказывая и не объясняя, и больше бы сюда не пришёл - к этому деляге-лектору… И к доске бы не выходил, не светился, “не включал дурачка”: надо мне это было - с места насиженного подниматься, переться через весь зал и кому-то чего-то со сцены доказывать, кичиться знаниями и умом? В Москве надо будет доказывать, а не здесь; на Москву сберегать силы… А этот чертёнок меня разозлил, взбесил прямо-таки своим бесовским поведением. И я, закатив глаза, на сцену как бык разъярённый попёр, как клоун себя на всю школу ославил… Попробуй теперь - обелись, смой и счисть с себя эту грязь, этот стыд и позор ужасный. Так до конца школы оплёванным и опущенным и проходишь…»
43
С лекции, как легко догадаться, Стеблов выходил мрачнее и чернее грозовой тучи: он опять Сашке Збруеву проиграл, как и на трёх олимпиадах последних; и проиграл подчистую, что называется, в пух и прах. Только про те новогодние поражения никто, фактически, не знал, кроме учителей, Дубовицкой с Лагутиной, да дружков-приятелей збруевских из 10 “Б”, включая сюда и Чурбанова Толика. Теперь же узнала вся школа в лице лучшей своей половины, воочию убедилась, что Вадик и вправду слаб, что не тянет, не соображает, как следует, не соответствует высокому статусу москвича. Было от чего пригорюниться, духом упасть, от чего почернеть и замкнуться.
Плетясь по лестнице за Макаревичем и Лапиным в раздевалку, он тогда об одном только страстно думал-мечтал: быстрее попасть домой, где его обласкают и успокоят, от навалившейся черноты исцелят, где домочадцы любовью своей безграничной вернут ему радость и прелесть жизни…
В таком депрессивно-болезненном состоянии он молча спустился на третий этаж, на второй, спустился до половины пролёта на первый… И когда он на площадке между первым и вторым этажом оказался - то увидел внизу у кабинета директора… он вдруг неожиданно увидел там Чарскую, которая стояла с поднятой вверх головой, смотрела в их сторону и терпеливо поджидала кого-то. По тому, как вспыхнули и заискрились её глаза, когда она его в толпе вдруг заметила, и как вся она вытянулась и напряглась, с места сорваться готовая, - он ясно понял, что она поджидала именно его, что никто другой был ей не нужен. Она так пронзительно и так испепеляюще-требовательно на него в этот раз смотрела, не стесняясь его друзей и всех остальных школьников, что чередой в раздевалку спускались, как не смотрела, наверное, никогда - даже и на балу последнем.
«Лариса! - ты?! Ты была здесь, на лекции?! - мысленно воскликнул Вадик, обалдевая и ужасаясь такому открытию. - Ты видела всё?! всё слышала, весь мой позор?! Боже мой, какой ужас! Боже мой!...»
Худшего развития событий и представить было нельзя, большего унижения и надругательства! Чарская была в зале, оказывается, - ну и дела! Она видела, что творилось там, как его мордой по сцене возили…
44
От осознания этого постыдного и прискорбного факта ему сделалось вдвойне, а то и втройне муторнее и тяжелей, чем было до того даже, когда он только из зала вышел. И понять его было можно - и посочувствовать. Два месяца почитай он сознательно прятался от этой девушки, чтобы душу не бередить, не распалять надеждами ни себя, ни её, равно как и фантазиями глупыми и ненужными, страстями кипевшими, сердечными чувствами, непредсказуемыми и неконтролируемыми совсем; особенно - в их крайне-опасном возрасте. Скучал без неё всё это время, мучился и томился, работой неистовой, каторжной тоску по ней убивал, порою и не осознавая этого… А увидел Ларису - и остолбенел, мурашками, коркой ледяной покрылся. И вместо того, чтобы обрадоваться и ошалеть, и кинуться ей навстречу, - испугался так, что готов был наверх убежать, в окно коридорное выпрыгнуть!... Ведь это, как ни крути, был самый неподходящий для их щемящей любовной песни момент, самый во всех отношениях невыгодный и трагический. Ибо не героем-победителем шёл навстречу любимой Стеблов, а побитым паршивым “котёнком”. Дорого бы, очень дорого отдал он, чтобы повернуть Реку времени вспять и навсегда вычеркнуть ту их роковую и ненужную встречу из жизни.
Стыдливо и нервно спускаясь по лестнице, неотвратимо сближаясь с каждой новой ступенькою с поджидавшей его подругой, он, помнится, даже и голову в плечи вобрал от страха и от стыда, сделавшись из-за этого ещё более жалким и маленьким, чем наверху, как воробей зимой общипанным и скукожившимся. Мало того, он вознамерился уже даже и мимо неё проскочить и не поднимать ни в коем случае глаз от пола, с ней не встречаться глазами: чтобы не выдавать, не показывать милой девушке того хаоса и кутерьмы, что творились внутри него, как и тоски, растерянности и смятения.
Но, поравнявшись с Чарской внизу, как в туман речной погрузившись в её дыхание жаркое, близкое, чарующий запах духов, по весне особенно терпких и острых, не выдержал - поднял голову. И в упор почти, как гоголевский Хома Брут в поединке с панночкой, столкнулся глазами с ней - и как о сковородку огненную нутром об неё обжёгся… А по-другому и не скажешь тут, не опишешь и не определишь: до того пронзительно, жадно и, одновременно, жалостно смотрела на него Лариса, что есть мочи зазывая к себе, до костей пробирая взглядом особенно похотливым и страстным.
В ту роковую секунду так близко были опять её щёки, глаза и губы, её волосы шелковисто-тёмные, в беспорядке рассыпанные по плечам, её аппетитные руки и плечи, что, казалось, чуть-чуть качнись он только вперёд, сделай навстречу - не шаг даже - одно лишь движение, один чуть заметный порыв - и всё это богатство, как в сказке, было бы тогда его. Он стал бы той красоты и того бесценного земного сокровища единоличным и полным хозяином.
За спиною Ларисы находился глухой тёмный коридорчик, известный всей школе “предбанник” директорский, отгороженный от лестничного прохода массивной дубовой дверью. В воскресенье, естественно, он был пуст без директора и его секретарши. Заводи туда Чарскую, казалось бы, закрывайся ото всех поплотней - и давай волю похоти и страстям, что давным-давно уже их обоих обуревали, кипятком текли изо всех щелей, огненной детородной лавой.
И он бы всё это сделал, скорее всего, - не удержался в любой другой ситуации! Затащил бы Ларису в “предбанник” - и там сполна насладился бы ей: измял, исцеловал, искусал, измочалил, как бутыль с волшебным напитком всю до дна осушил, сделал женщиной, как полагается, к чему она и сама давно уж было готова, давно просила об том... И потом, прямо там же, в предбаннике, предложил ей, девственности и чистоты лишённой, руку и сердце - стать его женой предложил, его суженой, его спутницей жизни. Как честный и воспитанный человек, он просто обязан бы был всё это сделать. Чем круто поменял бы жизнь и судьбу её и свою, разумеется, придал им обоим совершенно иной вектор развития… Эх! если бы не провальная лекция только, обернувшаяся позором и унижением, которая испортила ему всё: настроение, дух боевой и настрой, - порядком испоганила душу…
И он, предельно-расстроенный, выхолощенный и опущенный, не протянул руки и ни малейшего движения навстречу Чарской не сделал - отринул без-ценный дар, какой уже раз по счёту! Вместе этого он только поспешно опустил глаза, на площадке первого этажа поравнявшись с ней, и, ещё глубже вобрав голову в плечи, ещё больше порозовев и скукожившись, прошагал ошалело мимо - вослед
