учительнице однажды в подробностях разъяснить, а попутно ещё и про четвёрку в журнале поведать и Дубовицкую, которая буквально с первого дня стала его притеснять, - покаяться перед ней, одним словом, “поплакаться”, попросить прощение.
Но это его желание так и осталось в мечтах, в помыслах нереализованных. И он так и не подошёл к Нине Владимировне ни разу за целый учебный год - постеснялся. А жаль! Потому что оставил в душе бедной женщины, задёрганной жизнью, работой, судьбой, нелицеприятный след, недоброе за то пустяшное поручение воспоминание…
17
Но даже и после этого Рогожина не изменила своего отношения к Вадику, хотя объяснений с его стороны никаких не последовало. Ни объяснений, ни извинений, ни оправданий - вообще ничего!
Видимо, он ей очень понравился с первого дня, пришёлся по сердцу и приглянулся - и этого было достаточно. Она же видела, как он жил и горел, трудился без устали ежедневно - рвался обратно в Москву любимую. Отчего был возвышен и целеустремлён до крайности, неумолим, неутомим, несгибаем. Да ещё и с дивным блеском в глазах, пронзительным и лучезарным, особенно её всегда поражавшим и покорявшим.
Она и сама была когда-то такой: она узнавала в юном Стеблове родственную себе душу. Изо дня в день, из урока в урок она с завистью подмечала в нём то, что так страстно желала и не могла увидеть в собственном сыне Мише, болезнью измученном и изуродованном, всё больше слабевшем и угасавшем с годами в тесной и душной квартире, покуда не умершем совсем. И потому Вадик на целый год сделался ей вторым сыном по сути, что душу ей тайно грел, давал прелесть и радость жизни. Целый год Рогожина, как ревнивая мать, чутко ловила в учительской каждое про Стеблова слово. И чуть что - кидалась на его защиту: если были задеты его репутация, школьная честь.
- Парень учёным мечтает стать, в Университет поступать собирается, а вы к нему со своими предметами лезете, цепляетесь как репьи, - с жаром принималась она увещевать коллег-педагогов. - Ну, не знает, не учит он ваш немецкий язык с биологией - ну и что?! Они и не нужны ему будут в будущем, на его учёной стезе… Я вот, например, в них тоже ни грамма не разбираюсь. И ничего - живу, как видите, не тужу. И никакого дискомфорта от этого или ущербности не испытываю… Зато посмотрите, как он математику знает! - как не знает её в нашей школе никто! Я в этом твёрдо уверена: дурака бы не взяли учиться в Москву. До него там из нашей школы вообще никто ещё не учился… А посмотрите, - с любовью и нежностью добавляла она, - как у него на уроках глазки горят: прямо как звёздочки на небе! Не то что у остальных, у которых вместо глаз - стекляшки. Он обязательно станет великим учёным! обязательно! - вот увидите! Стыдно вам будет тогда, что незаслуженно его обижали…
18
А уж когда во втором полугодии у Вадика начались со здоровьем проблемы, и он, стесняясь собственной щеки, с места перестал отвечать и к доске выходить - позориться, чем навлёк на себя гнев некоторых педагогов, - тут уж Нина Владимировна и вовсе вся ощетинилась-напряглась, и грудью, как мать настоящая, встала на его защиту. Потому что она, как никто другой, знала, что такое болезнь. Она видела её страшный лик сначала через родительницу свою, потом - через родного сына.
Поэтому, заслышав в учительской фамилию своего любимца, очередной наговор на него или жалобу незаслуженную, несправедливую, она, как львица затравленная, кидалась в самую гущу сплетничавших и начинала совестить их.
- Да вы что! - громко стыдила она подруг по цеху. - Парень заболел от работы, от ежедневных упорных трудов, а вы стоите тут и его черните, кости перемываете: не знаете, какую ему оценку выставить, видите ли, дурочек из себя строите. Он что у нас - двоечник, да? лодырь беспечный и праздный? - что вы его так пренебрежительно обсуждаете; или же - претворяется?... Вы осведомлены всё прекрасно, что он - больной, что даже Москву из-за болезни бросил, из-за своего старания и фанатизма; и сейчас работает - не сдаётся и не щадит себя. А вы ему своими низкими баллами хотите аттестат испортить! жизнь ещё не начавшуюся поломать!… Он же Университетом бредит, по рассказам матери, спит и видит его, из-за письменного стола не вылезает до полуночи, а вы… Мне его даже жалко порою бывает: так ему помочь чем-нибудь хочется, подбодрить.
- А ты-то откуда знаешь, что он дома делает? - недоверчиво, с ехидцей даже спрашивали Рогожину учителя. - Бываешь что ли у него? чаи распиваешь?
- Бываю, да! - с гордостью и одновременно с вызовом отвечала та. - Регулярно к ним захожу! И вам всем советую зайти посмотреть - убедиться. Тогда не будете гадать и сомневаться, не будете такое про него говорить. И про оценки несчастные не будете думать: какие ему оценки в журнал выставлять… Да, не может он сейчас отвечать у доски - стесняется очень лица своего, - ну и что?! Его за это притеснять и обижать надо? с двоечниками ровнять, с тем же Лешкой Сорокиным?... Кто у нас на Руси, скажите, больных когда обижал?! кто притеснял убогих?!...
19
Рогожина не сильно преувеличивала, говоря про частые посещения дома Стебловых: она, действительно, раз за разом наведывалась к ним, особенно после Нового года, по телефону регулярно звонила, сблизившись и сдружившись с матушкой Вадика, хотя и была её старше на несколько лет. Антонина Николаевна чем-то приглянулась и понравилась Нине Владимировне ещё в сентябре, на первом родительском собрании. Уже и тогда они целый час простояли вдвоём в коридоре: разговаривали про жизнь и работу, про семью и детей, - и всё никак не могли расстаться. Так им вдвоём легко и комфортно было, так на душе от общения хорошо.
Потом они встретились на улице несколько раз - то на рынке колхозном, то в магазине - и тоже простояли и проболтали долго (хотя болтушками не были), после чего мать пригласила Нину Владимировну в гости. И та, придя один раз и встретив радушный приём, потом уже стала ходить просто так, без приглашения: чтобы посидеть в хорошей компании и поговорить, излить уставшую душу. Она была одинокой и беззащитной женщиной, по большому счёту, крепко придавленной жизнью и бытом, судьбой, хотя и стремилась казаться на людях гордой и независимой, не завидующей и не уступающей никому. И дружная семья Стебловых очень нравилась ей: она в ней находила то, о чём сама постоянно мечтала и грезила.
Когда хозяйка дома за чаем начинала иной раз жаловаться гостье: что, дескать, не слушается их старший сын, опять в Москву собираясь; а они отговаривают его с отцом от Университета - опасаются, что он не поступит туда и только нервы себе и им помотает, травму душевную нанесёт, после которой вообще никуда не поступит, - Рогожина молниеносно взрывалась, заслышав такое.
- Умоляю Вас, Антонина Николаевна, умоляю: не делайте этого! не препятствуйте ему! не сбивайте! - с жаром увещевала она мать, понуро сидевшую перед ней на стуле. - Если ему на роду написано быть математиком, а вы его отговорите от этого, - вы же сломаете ему жизнь. Он же неудачником станет, калекой духовным, сопьётся от этого того и гляди, руки на себя наложит. Сколько уж таких случаев было - не сосчитать! Разве ж можно с ребёнком так поступать, лишать его светлого будущего?!
- Радуйтесь и гордитесь, - тихо добавляла она с тайной завистью чуть погодя, - что он у вас такой - волевой и пламенный, предельно-самостоятельный и целеустремлённый, - что не нужно его никуда толкать и подгонять палкой, за ручку везде водить, в блатные места пристраивать… Я бы своего Мишутку хоть завтра в Москву отправила, с удовольствием! Да только он не стремится туда, он вообще никуда не стремиться… А это, поверьте, страшнее всего: такая пассивность, бездеятельность, безволие. Я ж не смогу его всю жизнь опекать, - а без меня он погибнет…
20
Обострившаяся весной болезнь Вадика и вовсе сроднила двух этих женщин, соединила накрепко. И они на пару, рука об руку, что называется, стали бороться с ней, в особенности - с её последствиями. Матушка, как могла, боролась дома. Рогожина - в школе, с учителями, лица которых во втором полугодии при упоминании фамилии Стеблова мрачнели и кривились всё больше и больше. Она регулярно на своих уроках перелистывала журнал 10 “А”, ревниво следя за оценками своего любимца, чутко прислушивалась к разговорам в учительской.
- Да не мотайте вы ему нервы своими придирками и вызовами к доске, убедительно прошу - не мотайте! - чуть что, начинала сурово выговаривать она подругам. - Лучшее, что вы сейчас можете сделать, - это оставить его в покое, совсем. Ему сейчас и так тяжело: помогать, а не мешать парню надо.
- На экзаменах-то кто ему будет помогать, скажи? - недовольно морщились на это в учительской. - Ты, что ли?... Не дёргай его, как ты говоришь, - так он вообще учёбу забросит. И непонятно тогда, как он летом экзамены сдаст - перед комиссией-то. Сам в “лужу сядет”, как миленький, и нас всех посадит туда, с собой рядышком.
- Да подождите вы с экзаменами этими! не лезьте наперёд батьки в петлю, не тарахтите зря! - грубо обрывала их всех Рогожина. - Экзамены, да экзамены! - заладили как попугаи! До экзаменов ещё далеко; а наступят - придумаем что-нибудь. Безвыходных ситуаций, запомните, не бывает.
Говоря это, она улыбалась как-то уж больно хитро, многозначительно даже. И видели все в учительской, чувствовали, что что-то такое, из ряда вон выходящее, она и вправду уже придумала, да пока молчит…
А в голове Рогожиной, между тем, уже в марте-месяце - в момент начала болезни - созрел спасительный для её любимца план, про который она очень долго не рассказывала никому, даже и Вадиковой маме.
«Придёт время, тогда и скажу, - рассуждала она резонно и справедливо очень. - А сейчас пока языком трепать нечего. Загадка не бывает богатка - правильно говорят. Скажу кому - испорчу всё, сглажу…»
Учителя, поговорив с ней минуту-другую, расходились по своим кабинетам, унося в головах большие сомнения с тревогами вперемешку. Однако ж настойчивые просьбы Нины Владимировны на счёт Стеблова неохотно, но выполняли: не докучали Вадику на уроках, не терзали его опросами и плохими баллами. Все они были женщинами сердобольными и покладистыми в основном, матерями к тому же. И больной ученик, ребёнок, вызывал в них сочувствие и жалость, прежде всего, а уж потом - все остальные чувства…
21
И только с одной-единственной учительницей в школе Рогожина самостоятельно договориться никак не могла, при всём, так сказать, желании, - с Дубовицкой Изольдой Васильевной («не женщиной - монстром, чудовищем настоящим», - как она про неё за глаза говорила), которую не переносила на дух с первого дня, с которой часто даже и не здоровалась...
И тут в дело вступила уже сама Стеблова, наущенная всё той же Рогожиной где-нибудь попытаться отловить Дубовицкую и поговорить. А может быть даже и полебезить перед ней, покланяться.
Матушка согласилась - при всём своём неприятии подобного рода вещей, брезгливости и отвращении, - понимая прекрасно, что другого выхода нет, чтобы спасти сына. Но вот где и как ей это было бы лучше сделать, чтобы вышло потише и поскромней, и для посторонних глаз незаметно? - она толком не представляла.
Идти прямиком в школу и искать там Изольду в учительской; а потом на глазах у всех перед ней расшаркиваться и унижаться, за сына слёзно
