лечение”.
Э-э-эх! В рожу бы плюнуть всем тем акушерам и гинекологам, нацменкам по преимуществу, повыгонять их, чертей, из больницы, в суд бы на них подать: чтоб компенсировали ей и другим издержки. Не врачи это были - рвачи! и откровенные пакостники и вредители, что, приходя в поликлиники и одевая белый халат, думали исключительно о мошне, о собственной выгоде и корысти.
Но она не стала ни на кого подавать: она уже думала о живущем внутри ребёнке. В тридцать шесть она, наконец, родила - и опять проблемы, опять беда: ребёночек в роддоме заразился полиомиелитом. Скрюченным и плаксивым сразу же стал, некрасивым и ненужным, как и все больные.
Муж, увидев его - такого, скривился как от зубной боли. И сразу же приказал: «сдавай, Нин, в приют; мне, мол, такой уродец не нужен». Она не послушалась; он ушёл, дверью напоследок хлопнув.
И опять Рогожина осталась одна, с больным грудничком на руках, безнадежным калекой. Вместо парализованной матери ей в наследство достался парализованный сын - и опять всё те же горшки, бессонные ночи, слёзы. Первое время, во всяком случае.
Успокоившись, она восприняла это не иначе как Крест. Сходила в церковь даже, уединённо помолилась там перед иконкой, удостоверилась в правильности догадки. После чего, вернувшись домой просветлённая, взвалила сей Божий Крест на плечи себе - и потащила по жизни безропотно, уже без слёз, истерик ненужных и жалоб… А чтобы поменьше жалели и охали, она всем рассказывать стала, что всё у неё хорошо: сынуля-де её крепнет и поправляется.
Люди не верили и ухмылялись. Кто-то - тайно, а кто и открыто. Всё ждали, подлые, в школе те же сотрудницы ждали, когда она скиснет, зачахнет, сломается, когда волком взвоет и горькую пить начнёт.
А она не ломалась и не ломалась, только крепче и крепче день ото дня становясь с Божьей немеркнущей помощью. И только над ними, дурочками, посмеивалась - и даже подтрунивала порой. «Чудные вы, бабы, всё-таки существа, - смеясь, им говорила в учительской. - Вам только один негатив и чужие склоки и рыдания подавай: без них вы спокойно жить и существовать не можете».
В общем, после развода и неудачных родов она стала вести себя так, будто бы вместе с больным ребёнком миллион от врачей в качестве компенсации получила или же бессмертие обрела, будто счастливее её в тот момент и не живёт на земле человека. Мужа шалого нет рядом - хорошо, пусть: проживу без него. Зачем он, дескать, такой - ветреный и ненадёжный? Сын оказался больной, как бельевая верёвка скрюченный, - ладно: и это выдержу, и это снесу. Значит так Господу Богу угодно: испытывает, значит, Всевышний меня, проверяет для каких-то будущих дел или тайных целей... А, может, лучше того: может, желает, Отче, взвалить на меня часть собственной Ноши святой, что Сам Он несёт, не ленясь, на радость и счастье всем нам, горемычным… Ну и чего же печалиться-то тогда? переживать? чего истерить понапрасну? Избрана значит я, Самим Господом Богом нашим избрана! Всемилостивейшим и Всеблагим! Всезнающим и Всемогущим! Не всем, поди, подобная честь выпадает, не всем так в жизни фартит… Радоваться надо, значит, за оказанную свыше честь - и подставлять безропотно рамена свои и плечи…
Учителя в школе только диву давались, когда шушукались меж собой, кости подруге перемывали, не ведая, не понимая совсем, чем это она, упрямица одинокая, ещё живёт, откуда здоровье черпает, силы.
«От Бога, - ответила бы им Рогожина, спроси они её напрямую, не за глаза, - от Его попечения ежедневного и заступничества. По Его всемилостивейшей указке живу, на Него одного уповаю. И цела, как видите, и здорова - слава Тебе, Господи, слава за всё! вечная Тебе осанна!… Это вам всем плохо и скучно живётся, - добавила бы она ещё. - Вам катастрофически всего не хватает: денег, счастья, любви, машин и квартир, и тряпок. А мне из этого ничего не надобно: я забыла давно про счастье и про любовь, отринула их ещё в роддоме. Я не для себя давно уж живу, а для маленького беспомощного существа, у которого без меня не будет жизни. Я и мать не бросила, не сдала в приют; и его, бедолагу, не брошу… Его калекою произвела на свет, вместе с ним и умру. На то, значит, воля Божия»…
14
Далее непременно надо сказать, что с момента появления Вадика в 10 “А” все складывалось у него с Рогожиной так, что не должны они были бы стать друзьями (по духу, разумеется, по симпатиям внутренним - не по жизни), даже и приятелями бы стать не должны. Ан-нет - стали, вопреки всему: Рогожина души в нём не чаяла целый год, а он, соответственно, в ней. И было в этом что-то мистическое, иррациональное, внеземное. Божий Промысел присутствовал здесь, которому нет преград и нет расстояний.
Уже на первом занятии, завидев нового ученика, прямо перед её столом сидевшего, многое зная уже про него из разговоров в учительской: про способности математические, интернат, - Рогожина попросила Стеблова что-то ответить с места: чтобы услышать голос его, составить мнение. Но мечтавший о Чарской Вадик прослушал первый урок и ничего тогда не ответил.
Через неделю Рогожина вызвала его к доске - уже на полноценное выступление. И опять Стеблов перед ней “в лужу сел”, опростоволосился жутко, к тому выступлению не подготовившись. Он что-то пролепетал перед классом немногословное и неубедительное, - так что пришлось его одноклассникам дополнять, и много.
Рогожина всё поняла: что историк Стеблов тот ещё, и история ему, мягко говоря, “до лампочки”, - и перестала мучить его: поднимать, вызывать, позорить, об колено как палку гнуть, на собственном предмете заставлять зацикливаться и упираться. Она не была упёртой, как Дубовицкая, и не считала, что на её истории и обществоведении свет клином сошёлся. А, главное, что она - дока, светило и проводник, и прямо-таки обязана, ввиду этого, всех под себя подмять и “правду жизни” повергнутым ученикам вливать в уши.
Только в конце первой четверти, когда уже необходимо было выставлять итоговые отметки, Рогожина подошла к нему незаметно на перемене и прошептала на ухо тихо, чтобы не услышал никто:
- Вадик, - прошептала она. - Выучи дома тему, что я вам на прошлом уроке рассказывала. Я тебя завтра спрошу.
Вадик выучил, вышел к доске, ответил, получил пятёрку в четверти, после чего на уроках истории опять валял дурака: мечтал о Москве и Чарской, задачки тайком решал, прикрывая глаза ладошкой. Нина Владимировна видела это, подмечала за Вадиком всё, - но отношений своих к нему ни разу в течение года не изменила…
15
Был и ещё один случай осенью, в середине сентября, который и вовсе должен бы был, по всем правилам, сильно настроить Рогожину против Стеблова, отдалить её от него, может быть даже и озлобить. Нина Владимировна опоздала тогда на урок: она часто на первые по расписанию уроки опаздывала, с сыном дома крутясь, - и не успела зайти в учительскую до звонка, взять журнал 10 “A”, где у неё было занятие. А после звонка туда заходить, да ещё и одетой, было опасно: недисциплинированною себя выставлять перед отдыхавшими там сотрудницами.
- Вадик, - забежав в класс, обратилась она, запыхавшаяся, к сидевшему перед ней Стеблову. - Сходи пожалуйста за журналом, пока я переобуюсь, в порядок себя приведу… А то у меня сегодня какой-то сумасшедший день, - через паузу виновато улыбнулась она, ученику на судьбу свою вроде как жалуясь. - Кручусь спозаранку как заводная, а всё у меня на одном месте стоит: впустую уходят хлопоты. В ЖЭК забежала за справкой - и там ничего: закрытым ЖЭК оказался.
- Хорошо, - охотно согласился польщённый доверием Стеблов, обрадованный возможностью хоть чем-то услужить Рогожиной, сделаться помощником ей, этакой маленькой палочкой-выручалочкой; после чего он быстро поднялся с места и пулей понёсся в учительскую за журналом, стараясь как можно лучше и скорей выполнить поручение.
А как раз перед этим, дня за два до описываемого события, они писали контрольную по физике - первую в десятом классе. Неудивительно, что, взяв со стеллажа журнал и выйдя с ним в коридор, он естественным образом пожелал узнать вперёд всех итоги той первой контрольной, принципиальной для него во всех смыслах. Ведь уже в сентябре у них с Дубовицкой не стали складываться отношения: началось взаимное отчуждение и неприязнь. И было чертовски интересно узнать: не скажется ли это всё на оценках.
За контрольную стояла четвёрка, если помните, которую он, москвич-интернатовец (и об этом подробно писалось), воспринял тогда как двойку именно - или оскорбление личное, плевок в лицо, издевательство. В голове его всё помутилось самым ужаснейшим образом, блеснули слёзы обиды в глазах, которые он остервенело начал тереть ладонью. Шёл по коридору и тёр - и до красноты дотёрся.
По-хорошему, ему бы нужно было немедленно остановиться и успокоиться, взять себя в руки, встряхнуться, как следует, и сбить навалившийся негатив, что на него ураганом шквальным обрушился. Не показывать в классе всем критическое душевное состояние, как и свои первые школьные слёзы, тем более, появившиеся неожиданно и так некстати.
Но времени на это не было - вот беда! Он понимал, что долго в коридоре стоять и отдыхать не может: его с журналом ждёт учительница, волнуется…
16
И получилось, в итоге, непоправимое действо, хуже которого ничего и придумать было нельзя: и тут опосредованно нагадила ему Дубовицкая, убившая одной хлопушкой как бы двух мух сразу. Она и ему, бесовка, настроение предельно испортила, да ещё и с Рогожиной исподволь попыталась стравить, сделать её со Стебловым врагами. Что вполне могло бы и произойти, окажись Рогожина менее чуткой к людям и чуть более норовистой и щепетильной.
Он вошёл тогда в класс после её отметки обиженным, нервным, расстроенным как после большого скандала, да ещё и с красными как у варёного рака глазами, - таким его и увидели все во главе с учительницей, и удивились очень. Дойдя до её стола с низко опущенной головой, он, пряча ото всех глаза, неосторожно бросил туда журнал, как милостыню бросают нищим, - вместо того, чтобы аккуратно его положить. И этим немало шокировал всех, и в первую очередь - саму Рогожину. Она-то восприняла этот бросок как его на неё обиду - не больше и не меньше, - и более с тех пор уже не поручала ему ничего: к другим с подобными просьбами обращалась.
Сидя потом за партою и приходя в себя, Стеблов вдруг с ужасом понял, что повёл себя с Ниной Владимировной очень и очень бестактно, по-хамски даже, по-свински, можно сказать. Он порывался несколько раз подойти к ней потом где-нибудь и за содеянное извиниться, своё поведение абсолютно-дурацкое объяснить: что не хотел-де он её так пошло и недостойно обидеть, даже и в мыслях этого не держал; что просто хотел за парту побыстрее сесть и повернуться спиной к одноклассникам, спрятаться как бы от них, глаза свои красные спрятать. А получилось всё вон как нескладно и некрасиво, грубо и гадко очень. Получилось, что сам он будто бы очень обиделся, что его посмели-де потревожить, “барина” доморощенного, голопузого; посмели использовать как курьера, как мальчика на побегушках! Так обиделся, что даже и расплакался в коридоре - и выразил ту обиду свою соответствующим образом: таким вот небрежным и недостойным броском, будь он трижды неладен.
Очень хотелось Стеблову всё это своей
