говорили о его состоянии…
Но он не сдался и на этот раз: нервы его ещё были крепкими. Он только пожалел в сердцах, что так неудачно сел: в самую гущу и далеко от прохода, - и твёрдо решил для себя, что уж на третьей-то задаче сопли жевать не будет, “сидеть и ждать у моря погоды”. Решил, что просто обязан всем доказать, что и он в математике что-то да смыслит…
40
Третья предложенная задача была геометрической - на определение площади треугольника. Вернувшийся на сцену лектор нарисовал треугольник на доске, объяснил, что в нём известно, после чего обратился в зал, отряхивая от мела руки:
- Ну что? Есть, кроме Александра, среди присутствующих ещё хотя бы один человек, кто может шевелить мозгами? Кто может выйти сейчас сюда и попытаться решить задачу?
- Я могу, - поспешно вскинул вверх руку закипавший от злости Стеблов, опасавшийся, что опять его кто-нибудь опередит, тот же Сашка.
- Ну, слава Богу, нашёлся один! - улыбнулся ехидно лектор. - А то я совсем уж было расстроился. Выходите к доске, молодой человек, берите мел в руки и дерзайте, - подзывающее махнул он рукой.
Мгновенно среагировавший на кивок Вадик как пружина разжатая вскочил с места и с шумом стал продираться к выходу через длинный сидений ряд, цепляя за коленки соседей и ещё раз пожалев при этом, что забрался так глубоко. Ему резонее и надёжнее было бы пробираться налево, к левому боковому проходу, прямиком ведущему к сцене и четырём ступенькам её, в которые левый проход упирался. Но Вадик, как на грех, полез почему-то направо, выбрав для себя самый длинный и самый неудобный в смысле времени путь, заставивший его огибать по периметру половину зала, мелькать перед всеми, светиться, заставлять себя ждать. Налево, ну конечно налево ему удобнее было б идти, - но слева Збруев сидел и скалился недружелюбно: вот в чём была проблема-то и беда. Вот он и шарахнулся от него инстинктивно, не желая встречаться с ним по дороге.
Проходя из конца в конец перед сценой, шагая широким, торопливым шагом к ступеням её, он краем глаза успел разглядеть при этом, что их немаленький по размерам зал был буквально переполнен в то утро. Десятиклассники сидели так густо, даже и на неудобных боковых местах, и с любопытством на него глядели, внимательно изучали его, тихо переговаривались и посмеивались.
Такое количество зрителей и такое внимание с их стороны к собственной скромной персоне Стеблова сильно обескуражило, что и говорить, с непривычки напугало даже. И у него от страха живот задёргался и заурчал, а внутри всё сжалось и онемело.
Испуг его многократно возрос, понятное дело, когда он, поднявшись, наконец, на сцену, к самой доске подошёл и всем естеством ощутил из зала давление сотен глаз, уже непосредственно на него одного направленных как на главное действующее лицо, жаждавших услышать голос и мысли его, понять и оценить мысли те по достоинству.
От подобного всеобщего к себе внимания Вадик перетрусил уже основательно, как ранее не трусил ещё никогда. И то сказать: первый раз он стоял перед публикой в переполненном зале, первый раз собирался с трибуны, со сцены, с людьми говорить. Да ещё и под присмотром и под диктовку. На поверку это оказалось и неприятно, и страшно очень! Он к этому не был готов!
Но куда страшнее и прискорбнее было другое: что у него не существовало на тот момент даже и приблизительного плана решения. А было только одно-единственное желание в голове: остановить победную поступь Сашкину и доказать всем присутствующим, кто находился в зале, и этому самонадеянному хмырю, доценту из Политеха, что он ни сколько не уступает Збруеву по знаниям и способностям, что тоже кое-что знает и может…
- Ну, рассказывайте давайте, и побыстрей, как Вы намерены решать предложенную задачу, юноша, - едва успев взять в руки мел и лишь мельком взглянуть на доску, услышал он возле самого уха зычный голос лектора, показавшийся ему насмешливым и недружелюбным.
Насмешка обидела Вадика, напрягла, подтолкнула к необдуманным действиям. И он, побледнев лицом и нахмурившись, лихорадочно бросился выписывать на доске первое, что приходило в голову, не до конца понимая при этом даже и самого себя, работая преимущественно экспромтом, на интуиции. Писал он нервно и неразборчиво, коряво даже - как академик Колмогоров прямо-таки, манеру которого он будто копировал! - и также коряво и нервно всё потом объяснял, беспрестанно сбиваясь и поправляясь при объяснении, что-то без конца перечёркивая и исправляя, и объясняя вновь…
Неудивительно, что лектор не понял его, остановил очень быстро и попросил одно неясное ему место растолковать поподробнее, уточнить.
Вадик, от этого ещё больше занервничавший, поспешно стёр рукою написанное, чем покоробил лектора, скривиться недобро заставил; после чего начал судорожно выписывать на доске, ставшей уже совсем грязной, свой первоначальный алгоритм, в невероятной спешке придуманный, на ходу…
Но посуровевший доцент Политеха и на этот раз не понял его, упорно не желал понимать - потому, во-первых, что имел в голове совсем иное решение, вероятно; а, во-вторых, торопился поскорее выполнить намеченную программу и удалиться с миром домой, вернуться в Тулу любимую; и, наконец, и это было всего остального главнее, Вадик не приглянулся ему, не интересен был, и чем-то даже не симпатичен. Ну и чего возиться с таким! время тратить!...
Возиться лектор не пожелал, разумеется, через минуту остановил Стеблова и, не глядя ему в глаза, заявил твёрдо, решительно, что решение его - неправильное.
- Почему?! - оторопело вытаращился на него молодой оппонент, у которого от обиды и расстройства глубокого даже капельки пота выступили на лбу, и ладошки мокрыми сделались. - Оно правильное! Вот, смотрите! - и он судорожно схватился было что-то опять чертить на доске, что-то торопливо доказывать…
Но лектор уже не слушал его, даже и в его сторону не глядел. Потому что сам вид рассказчика, само его поведение - торопливое, нервное, неуверенное - вызывали в нём, по-видимому, одну лишь жалость и неприязнь.
Грубо оборвав Стеблова на полуслове, заявив с достоинством, что не время и не место им дискутировать и талантами мериться, он отправил обескураженного и несчастного оппонента на место, ещё и пустив вдогонку, что чего-де вообще было тому выходить к доске, драгоценное время отнимать у присутствующих, когда у него в голове даже и приблизительного плана решения не было, что он чуть ли ни аферист, ни жулик…
41
На Вадика после этого было жалко смотреть: худшего унижения и оскорбления для него и вообразить было трудно. Он-то выходил на сцену Збруева победить, - а победили его, в дерьме густо вымазали и растоптали…
Вернувшись на место под хохот зала с Сашкою во главе (тот громче всех хохотал, подлец, фыркал, кривлялся, злорадствовал), он успокоиться попытался вначале, взять себя в руки и в чувства нормальные привести, домашние, до-лекционные, - но, поняв всю бессмысленность этого, лихорадочно принялся проверять, что именно он решал и объяснял у доски залу.
Через минуту-другую он понял, к немалому своему удивлению, что решал-то всё правильно, как оказалось, хотя и спешил, что правильный путь наметил. Почему шустрый лектор не понял его? всё отверг? - загадка!...
Обескураженный таким открытием, он попробовал было сидевшему рядом Серёжке всё объяснить и хотя бы перед ним обелиться: посмотри, мол, Серёж, я ведь правильно всё решал и к доске выходил недаром. Вот: возьми и посмотри, убедись! Но Серёжке было не до него уже: он с усмешкою на лице отмахнулся только.
«Чего ты мне эту свою туфту под нос суёшь?! - открыто читалось в его глазах лукавых, смеющихся. - Нужна она мне была больно! Вон, ему надо было показывать и объяснять, лектору этому, а не мне. Мне это всё до лампочки».
И получалось, что в тяжёлую минуту друг, знакомый аж с детского сада, предавал его, от него откровенно отворачивался, по сути. И даже и не пытался скрывать этого своего предательства…
Стеблову от этого стало ещё тяжелей, ещё горше и обиднее на душе и на сердце: от такого недружелюбного, хамского к себе отношения. Он ведь до сих пор, почитай, за посредственного Серёжку контрольные все решал - и по математике, и по физике, и по химии той же, - и тайком их ему подсовывал всякий раз на уроках. А тут - такое…
Он сжался и ощетинился, посуровел лицом, изнутри почернел и замкнулся, крепко-накрепко губы стиснул - и до конца не проронил ни слова: лекция для него закончилась. Он только досиживал её до конца в болезненно-нервном угаре, мало кого замечая вокруг, плохо слыша и слушая лектора, плохо чего соображая.
Он заметил только, что после него на сцену поднялся сияющий счастьем Сашка, который уже и не садился, как кажется, от преподавателя не уходил. Стоял и блистал на подиуме всю лекцию до конца: руками размахивал важно и делово, и впрямь по-хозяйски, алгоритмы с сентенциями выдавал как из рога изобилия, прибаутками-шутками сыпал как семечками. Заезжий преподаватель был очарован им сверх всякой меры, как в сына родного влюбился - и уже даже млел от одного только вида его, как барышня млеет от поцелуя. Они были очень похожи, кстати сказать, Збруев и лектор, и по виду внешнему, и по темпераменту, да и по мировоззрению и мироощущению, вероятно, по родству душ. Со стороны они так просто казались родственниками…
Взирая уныло сквозь мутную пелену печалью затуманенных глаз на сладкую черноволосую парочку, что крутилась на сцене бессовестно и бесцеремонно до конца мероприятия, и без стеснения дифирамбы друг дружке пела, Вадик сидел бледный как полотно - и только об одном с грустью думал: за каким лешим его сюда занесло? какими прибило ветрами? Чтобы на жуликоватого преподавателя посмотреть, да на шабаш, какой они на пару со Збруевым Сашкой в зале устроили?
Ведь говорили же, предупреждали его в Москве, сколько раз, помнится, повторяли и преподаватели интернатовские, и студенты, что если хочешь по-настоящему большого чего узнать и достичь - работай самостоятельно, ни на кого не надейся. «Никакой чужой дядя, - в один голос уверяли они, - тебе свои мозги и знания не отдаст, тем более - репетиторы, предельно циничный и гадкий народец, что в Первопрестольной как саранча расплодился; и даже и провинцию уже заразил мерзкой болезнью наживы».
Все репетиторы - жулики и пустозвоны, наподобие колдунов и цыган, рвачи, бездари и прощелыги, - было главным, по сути, правилом в негласном уставе спецшколы, - от которых по определению ничего путного нельзя узнать. Потому, во-первых, что они мало чего знают сами - только азы, только “азбуку”; и потому, во-вторых, что для них основное в работе - нажива, про которую одну у них только душа и болит, и про которую они сутками целыми думают.
Настоящий же знаток или мастер дела подобными вещами не занимается никогда: у него о другом голова болит - о нетленном, высоком и вечном. И левых денег за знание он не возьмёт, ибо живёт и думает по иным совершенно законам. Закон для него всегда и везде один: что даром получил от Отца небесного - то даром же и отдай, не наживайся на благодати Божией…
«Вот и этот, из Политеха, такой же хапуга и хлыщ! - с неприязнью подумал Вадик, спецшколу и преподавателей тамошних вспоминая, их советы и наказы добрые и
