товарищам своим, спускавшимся за одеждою в раздевалку…
45
- Тебя, кажется, ждала. Не заметил? - улыбаясь, сказал ему там Серёжка, на убитого горем друга удивлённо посматривая и не понимая, что творится с ним, отчего он молчаливый такой, пасмурный и зажатый.
Но огнём горевший Стеблов не прореагировал на его слова. И не понятно было: расслышал он их или нет, понял ли.
Его в тот момент куда больше интересовали иные вопросы и темы, а именно: почему он не заметил на лекции Чарскую? и как отнеслась она, как среагировала на его публичный позор? какое произвело это всё на неё впечатление?
О том же самом он упорно гадал всю дорогу домой, не проронив с товарищами ни слова.
И дома он напряжённо думал о провальной лекции: и когда за столом обедал сидел, и когда лежал отдыхал на диване, - и всё кривился и фыркал от злости и от досады, себя нещадно корил и чернил по всегдашней своей привычке за допущенную в актовом зале выходку.
И ни разу, именно так, он не подумал и не усомнился в правильности своих действий по окончании лекции: что, может, зря он сегодня мимо Ларисы-то опять проскочил, так откровенно, на глазах всей школы, по сути, ему себя предлагавшей. Может, лучше стоило бы остановиться, всё-таки, и поговорить по душам, выяснить, наконец, отношения; или хотя бы домой проводить одурманенную любовью девушку. И что-то ей при этом нежное пообещать, успокоить и на будущее дать надежду…
46
А у вторично отвергнутой Чарской, столбом застывшей на лестнице у всех на виду, был после этого шок, от которого она не скоро оправилась. Она и домой возвратилась в шоке, не понимая из происходящего ничего. И долго потом в оцепенении пребывала, в прострации.
Надо сказать, что после истории с балом и со звонками, неудачной во всех отношениях истории, она решила бросить Стеблова, забыть про него, вырвать его, твердокаменного, навсегда из сердца, из жизни, из памяти… И это ей удалось зимой. Казалось, что окончательно, что навсегда она от него избавилась и излечилась.
«Главное - не встречаться с ним: до весны дотерпеть, до мая. А там уже легче будет: последний звонок прозвенит, экзамены у всех начнутся, хлопоты… А потом и вовсе разбежимся все кто куда, и не увидимся больше», - настойчиво уговаривала она себя ежедневно - и перестала на переменах гулять, посещать столовую и собрания… И даже уходила домой на полчаса позже всех - лишь бы не видеться с мучителем-Вадиком, не изводить себя его созерцанием муторным и бесполезным.
В течение двух с лишним месяцев ей это удавалось вполне - такое настойчивое от любви затворничество. И Стеблова она в этот срок ни разу действительно не увидела...
47
Итак, приняв на себя добровольный обет и затвор, она должна бы была, казалось, с гарантией забыть его, излечиться полностью от нервозности и хандры, от любви дурацкой, изматывающей; после чего стать здоровой, свободной, счастливой опять, румяной дебелой девушкой.
Должна - да вот что-то не стала: и не забыла, и не излечилась, и не осчастливилась без него, не расцвела и не заблагоухала. Наоборот, пусто делалось у неё на душе с каждым новым часом и днём, тоскливо, бесприютно и холодно; как тоскливо и холодно бывает в погребе только - или в гробу, когда тебя туда опускают заживо. Она чувствовала, что обедняет и теряет себя: прежнюю без-печную и беззаботную девочку-хохотушку, красавицу, умницу и отличницу, всегдашнюю оптимистку и заводилу, старосту 10“В”, вокруг которой вечно крутились подруги, учителя и класс. И, одновременно с этим, - вкус жизни утрачивает безвозвратно, смысл бытия, прелесть учёбы и отдыха. Отчего на глазах превращается в тупое озлобленное животное - если совсем грубо её тогдашнее состояние охарактеризовать, - сварливое, угрюмое, нервное, по малейшему поводу рефлексирующее. Или в девушку - если помягче и поделикатнее выразиться, - с которой ей было и самой тяжело. Не говоря уж про окружающих…
А уж когда весна наступила с первым мартовским днём, и всё вокруг запело и заискрилось по благодатной команде свыше, от солнышка молодого проснулось сначала, а потом и оттаяло, к жизни новой вернулось, к скорым родам; когда у неё, голубушки, кровь бешено заструилась по жилам и заиграла так, как никогда ещё ранее не играла! - отчего безумно вдруг захотелось праздника сердцу, счастья людского, безумного, и любви! Вот тогда-то ей и стало невмоготу - хоть плачь, или криком истошным кричи! Хоть иди и в прорубь от тоски кидайся, или с балкона прыгай!...
48
В начале марта, на перемене, она случайно увидела возле учительской, куда за журналом ходила, объявление о лекции в их школе. И сердце её ссохшееся застучало так, что сделалось жарко и душно. Захотелось бегом побежать, на всю школу закричать диким голосом.
«Он наверняка будет там, наверняка: я чувствую! - подумалось сразу в угаре. - И я смогу его там увидеть, целую лекцию смогу на него опять сидеть и смотреть, смогу…» - но дальше она побоялась уже заглядывать, чтобы не захлебнуться вспыхнувшим счастьем своим, не умереть от чувственного переизбытка.
После этого она пробудилась в момент, ожила, плечи скукоженные и высокую грудь девичью расправила - точь-в-точь как царевна спящая из сказки Пушкина - и вернулась бодрая и красивая к прежней жизни своей, к любви насильно придавленной, с наслаждением думая уже только о нём одном, дружке дорогом и любимом, Вадике. И, одновременно, с нетерпением деньки отсчитывая до лекции с плаката, на которую она опять поставила всё - и настоящее, и будущее…
В тот же день в голове её сам собой созрел план, который заключался в следующем. В воскресенье она последней приходит в школу, садится в зале в самый конец, к дверям выходным поближе, и сидит и караулит Вадика, если тот будет на лекции, если придёт. А он обязательно должен прийти: она почему-то нисколько не сомневалась в этом.
И как только отзвенит последний звонок, и лекция кончится, - она проворно спустится вниз, на первый этаж, и займёт там место у кабинета директора, заранее ей облюбованное. Почему? - было легко понять. Дверь-то в “предбанник” директорский не закрывалась. А за ней располагался небольшой, плохо освещённый коридор, в котором находились ещё две двери: одна - в кабинет к самому Алексею Трифоновичу, другая - к его секретарше. “Предбанник” этот, как-то сразу решила она, и станет идеальным местом для объяснений, когда она Вадика туда заманит, когда они вдвоём окажутся там.
Главное: не испугаться и заманить, ей самой сделать маленький шажок навстречу - вот что самое щекотливое и самое трудное из всего было в том её плане! А уж там… там-то она бросится ему на шею как кошка дикая, как тигрица! - и поцелуями жаркими, страстными растопит лёд его сердца: “Кая” своего “омертвелого” оживит. Она расскажет, не постесняется, ему про свою любовь, как весеннее небо над головой и чистую и бездонную, которой не будет больше у него никогда, которая целого мира стоит.
И Вадик поверит - и не уйдёт от неё, как зимой. И они уже выйдут из школы вместе…
49
Таков был вкратце тот дерзкий план, подготовленный втайне Чарской, который она запустила в действие в первое воскресенье марта, в день первой подготовительной лекции. На лекцию она пришла одна уже, Чудинову не взяла с собою: чтоб не мешалась, не путалась та под ногами, не становилась свидетельницей, в случае чего, её унижения и позора. Сознательно опоздавшая и пристроившаяся позади всех, она сразу же заметила в центре зала Стеблова в окружении Лапина и Макаревича. Обрадовалась, одурела от счастья, мысленно поблагодарила Господа и Судьбу, что всё у неё пока сходится, идёт как надо. После чего всю лекцию, без перерыва, не сводила с Вадика светящихся счастьем глаз, восторгом, любовью наполненных…
Она не слушала, о чём рассказывалось у доски, не записывала ничего, не вникала. Она толком даже и не поняла, что у него в то утро случилось; видела только, что он вышел на сцену через какое-то время и что-то доказывать преподавателю стал; видела, как через минуту он, бледный как полотно, спустился вниз, вернулся на прежнее место.
«Вадик, милый мой, дорогой, хороший! - только и делала, что сидела и шептала она, его в полный рост разглядывая, любуясь им пуще прежнего, восхищаясь им. - Не уходи от меня сегодня, умоляю, не уходи! Всеми святыми тебя заклинаю!...»
50
Когда прозвенел последний звонок, и лектор попрощался со всеми, всех по домам отпустил, она первая выскочила в коридор, первая до нижнего этажа добежала. Там она место исходное заняла и даже дверь распахнула пошире в полутёмный коридорчик директорский - будто бы тайный сделала Вадику знак, - после чего замерла в напряжении, вся трясясь изнутри и волнуясь.
Уже через минуту мимо неё шумным сплошным потоком потянулись в раздевалку школьники, удивлённо взиравшие на застывшую на площадке сверстницу, кивавшие ей в знак приветствия или же просто от скуки хохмившие, с собою звавшие домой уходить: одноклассники это делали, в основном, ей хорошо знакомые. Но она не обращала внимания ни на кого, не обижалась на колкости, на призывы не реагировала. Стояла как вкопанная на месте и только жадно наверх смотрела, на лестницу - ждала, что вот-вот появится на верхних ступеньках ОН, властелин её сердца, её повелитель, и одним только взглядом и словом нежным вернёт ей надежду утраченную и любовь…
И вот ОН, наконец, появился с друзьями, со второго этажа будто с небес спускаясь, светом солнечным из окна будто нимбом святым окутанный, весь в сиянии радужно-голубом.
Но она, вместо того, чтобы обрадоваться его появлению и засиять, и навстречу, как планировала, шагнуть решительно, она испугалась и приросла к полу - до того ОН в ту роковую минуту страшен и неподступен был. Холодный, далёкий, абсолютно чужой человек! - истинно Демон лермонтовский! - с которым не то что знакомиться - и стоять-то рядышком жутко было, который лишь страх утробный на неё наводил вперемешку с паникой. Таким она его не помнила никогда, не знала раньше, не видела…
Сердце её дрогнуло, сжалось от ужаса. Озноб пробежал по спине, одеревенели ноги. И она пожалела уже, что была одна, что вообще здесь стояла...
Она испугалась и побледнела гораздо больше, когда поравнявшийся с нею Стеблов зыркнул на неё как на вражину лютую - и отвернулся тут же, отошёл от неё побыстрей как от человека, глубоко ему ненавистного, несимпатичного, неприятного. На самом-то деле, всё это лишь показалось ей: и взгляд недобрый (на самом деле - испуганный и уставший), и поспешный отход. У страха глаза велики, как известно. Но только после такого взгляда тяжёлого и убегания у неё полностью отнялось и онемело всё: и язык, и руки, и ноги.
Остолбеневшая и перепуганная, она тогда уже окончательно для себя решила, почувствовала всем воспалённым нутром, что Вадику не нужна совершенно: чужие они с ним люди, чужие! и он лишь игрался с ней…
51
От осознания сего прискорбного факта ей сделалось дурно по-настоящему, как прежде не было ещё никогда; захотелось присесть куда-нибудь поскорей, а лучше бы даже - прилечь; очень домой захотелось. У неё начался в ту минуту стихийный жар, высокое поднялось давление и температура…
Кое-как добравшись до дома после ухода с лекции всех десятиклассников, она там сразу же легла в постель, укрылась с головой одеялом. И в ту же
