Чего ему делать совсем не хотелось, естественно: времени у него и так ни на что не хватало, катастрофически.
Его опять лечили весной, целый месяц: массировали, обливали и прогревали, прописывали инъекции разные, иглоукалывание. Но пользы от процедур в этот раз было мало, и вины в том медиков не было никакой. Одного, главнейшего, средства они не могли ему прописать: покоя и сна глубокого, забвения всяких дел. А без этого их старания и усилия праведные были почти напрасны…
10
Отношение самого Вадика к дёргавшейся щеке было двойственным. Наблюдая в зеркало за своим лицом, бледным, перекошенным и безобразным, и сам стесняясь его, им ужасаясь порою, он понимал прекрасно, видел к стыду своему, какое гадливое и тягостное впечатление производит на окружающих, как напрягает и конфузит их, ставит в неловкое положение при разговоре. И, не будучи болтливым и до того, самоуверенным, нахально-развязным, он с наступлением болезни и вовсе замкнулся и замолчал, самолично отделил себя в школе от учителей и товарищей: стал среди них этаким глухонемым истуканом, или монахом-отшельником.
И к доске он перестал выходить по собственной воле, упорно отнекивался даже, когда его туда вызывали; категорически перестал отвечать с места, не желая показывать лишний раз обезображенное тиком лицо, не желая видеть в глазах людей жалость к себе и брезгливость…
С другой стороны, уже внутренней, болезнь мало повлияла на его душевное состояние, и никакого упадка там или паники не произвела. Он ведь не актёром готовился стать, не диктором центрального телевидения, а кабинетным учёным. И собственный внешний вид его мало тревожил.
Не повлияла болезнь и на его настрой, с Университетом, с математикой связанный, на рождаемую этим настроем работоспособность. Он работал как одержимый весной, он всего себя подчинил работе.
В апреле и мае он почти перестал спать, ложился глубоко за полночь; но быстро заснуть не мог - продолжал по инерции думать. А в пять утра он уже открывал глаза и не мог понять: спал ли он? или просто пролежал какое-то время с закрытыми плотно глазами? - до того ярки, свежи и отчётливы были мысли, с которыми он засыпал.
А уже в половине шестого он поднимался и садился за письменный стол: у него начиналась интенсивная утренняя работа. Глаза его продранные вспыхивали огнём, уши сами собой затыкались. И он моментально переставал кого-либо видеть и слышать - только формулы видел перед собой, только задачи. Рабочий день его начался, где у него всё было расписано по минутам.
Ну и какой тут мог быть отдых, при таком-то сверх-напряжённом графике, какой покой! какие инъекции и иглоукалывания! Лечение его проходило впустую почти, - и Вадик не жалел о нём. Как не жалел он нисколько, не горевал и про свою одеревенелую щёку.
«Бог с ней совсем, со щекой этой! Чего на неё отвлекаться и истерить, лишний раз нервы портить, - куражно думал он по ночам, отгоняя прочь мрачные мысли. - Сдам в июле экзамены, поступлю на мехмат - тогда и начну лечиться, уже в Москве. В Университете врачи - не чета нашим. Там меня быстро вылечат: потерпеть только надо и заниматься плотней, и на лучшее будущее надеяться…»
11
Категорические отказы Стеблова выходить отвечать у доски не все воспринимали правильно. Хотя все и знали про его болезнь и его непрекращающееся лечение. Здоровый больного никогда не поймёт, как не поймёт и сытый голодного. Для этого самому надо поголодать, поболеть чуть-чуть - испытать на собственной шкуре, что это есть такое.
Педагоги, учившие Вадика, даже и из числа лояльных к нему, верили, конечно же, что он болен, видели это воочию, ежедневно общаясь с ним. Но они видели и другое, что хитро и ловко скрывал Стеблов от врачей, учителей и родителей: что он стал здорово пользоваться и спекулировать этой своей болезнью, извлекать себе выгоду из неё и немалые дивиденды… Перестав выходить к доске, сделавшись бесконтрольным и неподсудным фактически, он и вовсе забросил нематематические предметы, откровенно плюнул на них. А это, разумеется, никакому учителю не могло понравиться.
Оценки его в третьей и четвёртой четверти стремительно поползли вниз. И не было никакой возможности (а главное: желания у него самого) хоть как-то их удержать, остановить падение…
12
Тяжело бы пришлось Вадику в родной школе в последние перед выпуском дни, нахватал бы он себе в аттестат ненужных четвёрок, - если бы не учительница истории, не Рогожина Нина Владимировна, ставшая ангелом-хранителем для него, второй, и это можно смело и твёрдо сказать, в средней школе матерью.
Таким ангелом-хранителем для Стеблова вполне могла бы стать и Мещерякова Екатерина Петровна, которая души в нём не чаяла до восьмого класса включительно, морально всегда поддерживала и подбадривала, на собраниях хвалила при всех, суля великое будущее. Но в девятом классе, когда Вадик учился в Москве, она покинула школу - уехала с мужем на жительство в другой город. И её освободившееся в его жизни место, судьбе по собственной воле заняла подружка её единственная, задушевная, давнишний педагог их школы Рогожина, суровая на вид женщина, холодная и неподступная, можно даже сказать стальная, которую Стеблов ранее, словно в насмешку, боялся и обходил стороной…
Рогожина преподавала в 10 “А” историю и обществоведение, и преподавала второй год всего. А до этого, как и на химии и физике, в классе Вадика была другая учительница, рассказывавшая им историю Древнего мира и Средних веков, Киевской и Московской Руси, соответственно. Потом она класс покинула - Рогожиной передала, которая с выпускниками только одна у них и работала ввиду своей высочайшей квалификации: обучала старшеклассников русской истории XIX-XX веков, и попутно готовила их всех к важнейшим выпускным экзаменам, перед комиссиями за них отчитывалась и отвечала. И упрёков и нареканий к ней со стороны представителей ГорОНО и руководителей школы в этом плане не наблюдалось.
Вадик, хоть и не учился у Нины Владимировны прежде, знал её хорошо, видел в школе не раз. И всегда, повторимся, когда в средних классах сталкивался с ней где-нибудь - в коридоре ли, в столовой, на улице, - испытывал безотчётный страх! До того горда, холодна и высокомерна она была, строга, умна, эрудированна; до того пронзительно при встречах на всех смотрела. Будто бы до потаённых душевных глубин пыталась взглядом острым достать и всё об человеке сразу же выведать и уяснить, все его скрытые слабости и пороки.
Ходила она по школе с высоко поднятой головой, в очках в золочёной оправе, ни с кем не разговаривала никогда, не общалась, не сплетничала, выглядела гораздо старше своего возраста, была одинока и независима. Казалось: что от гордыни своей и большого ума, от высочайшей квалификации. А на поверку вышло - совсем по иному поводу. И ум и гордыня были тут ни при чём: тут дело больше даже упиралось в её морально-нравственные качества.
Она также строго и также очень внимательно и серьёзно смотрела и на Стеблова Вадика. Отчего тот терялся всегда и забывал порою с ней поздороваться. Только голову в плечи прятал поглубже и побыстрее прочь убегал, и встречаться с Рогожиной лишний раз желания не испытывал…
13
Так было всегда до десятого класса. И только в последний свой в школе год Вадик по-настоящему узнал Рогожину. Понял, что внешность её - обманчивая, что она совсем другая была внутри: пылкая, нежная и отзывчивая, готовая на любые жертвы ради понравившегося ей человека, любые подвиги, ценившая дружбу превыше всего, талант и внутреннее горение. Её гордыня и холодность были маской, как у Печорина, за которой скрывалось большое и на удивление чуткое и ранимое сердце, готовое откликнуться на любую беду, любую просьбу о помощи. А всё оттого это происходило, что сама она прожила очень трудную и тяжёлую жизнь, и была в ней глубоко несчастная. Судьба не баловала её с малых лет, а только била и била.
В десятом классе Нина Владимировна приходила к Стебловым домой пару-тройку раз, сблизилась с матушкой Вадика, подружилась даже по какой-то непонятной причине (из-за своего одиночества, скорее всего, и отсутствия рядом близкого человека после отъезда Мещеряковой) и много чего интересного ей про себя рассказала в приватных беседах. А матушка, соответственно, рассказала детям и мужу всё, что от неё услышала.
И выяснилось, что отец Рогожиной был военным, в Финскую погиб ещё, что жила она долгое время вдвоём с матерью. В школе увлекалась историей, много читала исторических книг, многое в них правильно понимала; потому и поступила в Историко-архивный институт в Москве, закончила его с красным дипломом, после чего поступила сразу же в аспирантуру.
Однако смогла проучиться там всего один только год, потому что парализовало матушку, у которой в голове оторвался тромб и закупорил сосуды. Сосуды не выдержали, лопнули, произошло кровоизлияние в мозг, что в медицине зовётся инсультом геморрагическим - болезнью страшной, тяжёлой, мучительной. Особенно - для родных. Ведь больную ждали недвижимость и кровать, беспамятство, капельницы и уколы. И долгое восстановление, плюс ко всему, которое редко у кого происходит полностью. Такие больные, как правило, обречены; как обречены на муки, увы, и их родственники.
Науку пришлось бросать, разумеется, прощаться с Москвой, домой возвращаться и превращаться в сиделку, в фельдшера доморощенного, что Рогожина сразу и сделала, не задумываясь ни на минуту о собственной своей судьбе. Попутно с уходом и врачеванием устроилась работать в четвёртую школу, брала по-минимуму часов, а после работы лечила и кормила матушку, выносила из-под неё горшки, долго не могла из-за этого выйти замуж.
Вышла только когда осталась одна, когда родительницу после второго инсульта похоронила. А ей тогда за тридцать перевалило уже. Срочно нужно было обзаводиться семьёй и рожать: оттягивать с родами было опасно.
Супруг подвернулся быстро: сосед по дому им стал. Сыграли свадьбу, начали жить. Хорошо, дружно жили первое время, по её рассказам.
Но тут её поджидала друга беда - бесплодие, - проблема многих хороших женщин, не шлюх, которые в строгости себя блюдут и не живут по принципу: что телу хочется - то и правильно, и плевать мы, мол, хотели на всех - гнилых моралистов и праведников. Такие рожают как кошки обычно, рожают много и быстро: гинекологические проблемы не ведомы им. Животные - они и есть животные.
Рогожина же была не такой, Рогожина себя держала. Потому пять лет после свадьбы и бегала по врачам, морочившим ей нагло голову. Лечилась, консультировалась, обследовалась, ночей не спала; несколько лет подряд гормоны пила, градусники по утрам в задний, анальный проход вставляла - температуру мерила и на графиках её чертила неведомо для каких целей. Одних только денег угрохала кучу, здоровья, гору подушек проплакала. Пока, наконец, не выяснилось, что это - обман, что первоначальный диагноз был поставлен неправильно. И её просто-напросто водили за нос деляги-врачи, как корову тупую “доили”. И не её одну, как она потом уж узнала: много в их городе было таких же вот “бесплодных” доверчивых дур, что врачам безоглядно верили и баснословные “чаевые” им, сукам поганым, платили - за внимание и любовь, и “правильное
