компрессора и голову натруженную от посторонних мыслей и переживаний махом одним освободив, что устроили там страшенный десятидневный переполох.
После чего уже окончательно и бесповоротно, с некой внутренней радостью даже, как это ни странно звучит, он мысленно отрезал обоих их от себя, точку в их “мутном деле” поставил. И, широко и привольно душевные крылья расправив, понёсся резвыми, лёгкими, чистыми думами дальше - в Москву, - на милую математику опять всецело переключившись, на любимый Московский Университет…
28
Если же поподробнее, в красках то диковинное видение живописать, для читателей небезынтересное, - скажем, что случилось оно в конце апреля, в пятницу, кажется, часа в четыре после полудня. В этот момент в доме Стебловых не было никого: родители ещё работали, младший брат во вторую смену учился, а сестрёнка убежала в Дом пионеров, в танцевальный кружок. Вернувшийся из школы Вадик сидел в большой комнате за столом, работал, задачи решал как обычно, думал. И вдруг его левую щёку, к открытому от штор окошку направленную, будто бы кипятком кто ошпарил с улицы - так вдруг стало ему горячо.
Он повернул голову в левую сторону - и уже сам весь загорелся-вспыхнул огнём, увидев в окне идущих прямо по центру их узенькой улицы Луначарского Збруева с Чарской. Шли они медленно, важно, в обнимку действительно, улыбались и о чём-то при этом мило беседовали, по сторонам не замечая будто бы никого - только себя, красавцев, помня и видя.
Забывший про учебники и задачи, Вадик дёрнулся и привстал, машинально вперёд потянулся, припал к окну, где, напрягшись струной, весь во внимание обратился, подмечая для себя все детали и мелочи, глазами и памятью словно фотоаппаратом щёлкая…
«Значит, гуляют всё-таки: Толик не обманул... Молодцы! Да ещё как гуляют! По середине улицы ходят, как короли, никого не боясь, не стесняясь; наоборот, выпячивая свою любовь, перед всеми бравируя ею, - было первое, что он в ту минуту подумал, насмешливо влюблённых разглядывая со стороны, придирчиво их оценивая и изучая. -…А всё-таки странная у них парочка получилась - ничего не скажешь! Во-о-о, ребятки курам на смех сошлись. Будто братишка младший со старшей сестрой гуляет, которую долго не видел, которая вернулась откуда-то только что... Насколько же всё-таки она его здоровей… и взрослее, главное, солиднее. Он рядом с ней как щегол желторотый выглядит, как общипанный воробей. Карикатура, а не жених, пародия…»
«А чего это они по нашей улице ходят, интересно знать? - успел он ещё подумать, через запотевшее от жаркого дыхания стекло заинтересованно влюблённых рассматривая. - К дому Чарской совсем другие ведут дороги: им по улице Ленина надо было идти сразу из парка - так и короче, и верней… Странно… Позлить меня что ли хотят? Причём - оба…»
Ему больно сделалось в этот момент - будто по сердцу чем-то острым царапнуло, - больно и мерзко одновременно… Но потом отпустило, как уже говорилось, и стало легко-легко: лопнул внезапно десятидневный душевный нарыв словно шарик воздушный.
Гадать и мучиться было уже не надо, сомнениями пошлыми себя изводить: правду ли Почекуев сказал, или соврал? по ошибке перепутал с кем-то? Не соврал и не перепутал, правду ему сообщил! чистую правду! - теперь это было понятно. Вон она, правда-то его, за окном: ходит, гуляет, милуется, Стеблова попутно злит… или же слегка раздражает.
Сплетня дружеская обернулась реальностью, фактом - бесспорным и очевидным как дважды два. И его, хочешь, не хочешь, а нужно было принять - как весну и апрель за окном, или бешеное солнце на небе, - принять и забыть побыстрей, спокойно жить и работать дальше.
Досада вот только осталась внутри - как от вскочившей на лбу бородавки, которая хотя и неприятна сама по себе, - но не смертельна ведь, от которой не умирают…
«Ничего-ничего, переживём и это! И не такое переживали, - по-молодецки тряхнул головой просветлённый и куражный Стеблов, на удалявшуюся от него Чарскую жадно через стекло посматривая, по-прежнему любуясь и восхищаясь ей, ценя её красоту потрясающую, первозданную. - Всё равно ты будешь моею, Ларис, всё равно одного меня только любишь. Я это чувствую, знаю, знаю наверняка! Потому-то ты и ходишь у меня под окнами с пакостным клоуном этим, который тебе не пара, уж извини! - который тебя чернит и позорит только как привязавшийся пьяный хам!... Ничего-ничего! Походи пока, помилуйся, родная, хорошая, сердечко своё израненное утешь. Да и меня заодно позли, потрепли мне напоследок нервы для самоуспокоения. Пожалуйста! На здоровье, как говорится, не жалко! Я не против и не в обиде, Ларис! совсем на тебя не в обиде! - потому что тебя понимаю прекрасно и чувствую как самого себя, что у тебя на душе творится! Мы потом разберёмся, кто из нас кто, и кто тебе больше любый, больше по сердцу!...»
29
Проводив Збруева с Чарской взглядом, он снова принялся за работу через какое-то время, взбодренный, собранный необычайно, отчаянный и лихой, от сомнений ненужных, наконец, избавленный и ежедневных дурацких гаданий - на кофейной гуще, фактически, или ромашке. Скучать и скулить ему некогда было, волосы на голове рвать, в ревность впадать, пессимизм, в испепеляющее душу отчаяние. Тем более - Збруеву приниматься мстить: шакалу этому и упырю, ничтожеству и недоноску! Пытаться его с Чарской как-то рассорить и разлучить, что сделать было бы проще простого - как взять и высморкаться! Но и мелко, и пошло, и гадко было бы одновременно: её, угарную и чумовую, из-под него вытаскивать, душу ей этим окончательно рвать, взамен ничего конкретного не предлагая.
Нет, Стеблов тогда даже и не подумал об этом, даже и намёка себе самому на данную мерзость не дал - чтобы на мщение силы и время потратить, на каверзы и интриги. Потому что был человеком глубоко-верующим, прежде всего, трудоголиком по натуре, и был фанатиком-максималистом. Любил перед собой цели ставить самые что ни наесть высокие и головокружительные - и их потом достигать. Так он был Господом Богом устроен - вторым Сизифом.
Из этого свойства характера, собственно говоря, и вытекало его тогдашнее “странное” поведение с любимой девушкой: он в точности повторял путь легендарного античного героя Энея, по сути, который предпочёл ЛЮБОВЬ царицы карфагенской, красавицы Дидоны, ДЕЛУ, променял на дело любовь… Только Энея, если кто помнит ещё, гнал от Дидоны прочь своим поручением громовержец-Зевс. Стеблова же упорно отваживали от Чарской и от любви к ней Москва, математика, Университет Московский…
30
Университет и вправду сильно его спасал: спасибо ему и низкий поклон за это. Он не позволял молодому герою нашему паниковать, истерить, расслабляться, глупостями заниматься разными, склоками и разборками, старозаветным мщением, тем более. Вадик, бывало, как только представит его себе в те весенние судьбоносные и страстные дни, широко и привольно, по-царски, прямо-таки, на вершине Ленинских гор раскинувшийся, - и ему ужасно неловко и совестно делается за свою слабость телесную, усталость и лень, за ревность на Чарскую, на Збруевых злость, на пучеглазую Дубовицкую. Они ему в тот всесветлый и всеблагой момент такими мелкими и ничтожными вдруг все начинали казаться на фоне Главного здания МГУ - ну прямо как гниды порточные или те же клопы, - что становилось, право слово, смешно… а на себя самого досадно.
Он интуитивно чувствовал, что если вдруг ввяжется с ними, гнидами и клопами двуногими, в борьбу и примется жить по их подлым правилам и законам, отвергнув свои, Божественные и справедливые, - то такою же гнидою станет, в итоге, ничтожеством и подлецом. И всенепременно из-за этого потеряет Москву и Университет Московский.
А это было для него смерти подобно, и потому ни под каким видом недопустимо и неприемлемо…
Университет, безусловно, был мощной душевной бронёй для Стеблова в те непростые дни, оберегом могучим, спасательным кругом, что «его молитвами был упруг» и только ими одними. Кругом, о котором изумительно точно и верно, со всей своей прозорливостью гениальной, написал Николай Васильевич Гоголь в «Вие»… Тот гоголевский круг, если помните, три ночи подряд спасал философа Хому Брута от вымышленных чертей и ведьм. Университет же, наоборот, всю последнюю школьную весну отгонял от Стеблова ведьм и чертей реальных, надёжно оберегал его, страстотерпца, от кружившейся стаями нечисти.
Весною Вадик представлял его себе каждый день, мечтал о нём беспрестанно до одури и головокружения. Как он поступит туда, будет славно учиться пять лет, а может даже и больше, большую науку “грызть”, слушать лекции академиков и профессоров, всемирно-известных учёных. Какие там у него будут друзья - не чета нынешним, и как он с ними красиво и весело заживёт, осмысленно, счастливо и богоугодно.
А все многочисленные проблемы и тревоги останутся здесь, на родине, в школе четвёртой, вместе с их творцами-недоброжелателями…
От тех ежедневных предельно-восторженных представлений как пушинка малая воспаряла к небу его душа, от мирской липкой грязи и мерзости незримо и благостно освобождаясь. И ему опять безумно хотелось жить и работать, не останавливаясь ни на минуту, благое, доброе, вечное сидеть и творить, выдумывать формулы новые, передовые, теории умопомрачительные в мiр выдавать, никому до него неведомые и прекрасные. И делать всё это сутками напролёт терпеливо, фанатично и катаржно, и при этом полной грудью свободно и мощно дышать, как дышат только по-настоящему счастливые люди… А в перерывах до одури, до экстаза душевного об Университете думать, который до самой смерти, до последнего вздоха, по сути, был для Стеблова всё - его немеркнущий Праздник душевный, его Алтарь, его волшебный Трамплин на небо - в добровольные помощники к Небесному Отцу! Куда герой наш восторженный и заводной с юных лет всем существом стремился…
31
Рогожина знала, что говорила, давала словам отчёт, когда уверяла учителей, что до выпускных экзаменов, дескать, ещё далеко, и к тому времени с плюнувшим на всё и на всех Стебловым, да ещё и заболевшим к тому же, можно будет что-то придумать, решить.
И как только у Вадика в марте-месяце перекосило лицо, и на него, замолчавшего, со всех сторон посыпались жалобы и угрозы, - в голове Нины Владимировны почти сразу же родился план, который она первое время никому не рассказывала, в тайне держала. Всё взвешивала и просчитывала до мелочей - предполагаемые в этом деле плюсы и минусы, возможные издержки и разговоры.
И только в середине апреля, когда лечение её любимца подходило к концу, и лечащий врач собирался с ним расставаться, - тогда-то она вечером и пришла к больному ученику домой и при всей семье объявила задуманное.
- Послушайте меня, пожалуйста, но только спокойно: это очень и очень серьёзно, что я вам сейчас расскажу, - заявила она с порога, обращаясь к насторожённым родителям в первую очередь. - У Вадика был очень тяжёлый год, очень; он много в этом году трудился и трудится до сих пор. А предстоит ещё вдвое, втрое больше работать, все соки из себя выжимать, которых у него и так почти уже не осталось. Потому и обострилась болезнь в ослабленном организме. Это - дело понятное и объяснимое: с любым человеком бывает так. Ваш Вадик - не исключение… Беда
