дружбу вспомнил, когда квартира в Москве понадобилась, где можно было бы несколько дней отлежаться как обожравшемуся кабану в норе, ни о чём не думая и не печалясь, и не копейки не платя за то. Молодец! Хорошо устроился этот хитрожопый хохол, полезно и выгодно очень! Умотал в Чернигов, послав меня, товарища, на три буквы, свил себе там уютное гнёздышко под крылом у отца - и успокоился: необходимая для тихой и сытой жизни база создана! А это - главное!... Но и с Москвой терять связь он, видите ли, тоже не хочет. Зачем?! Кто и когда добровольно с красавицей-Москвой расставался?! Вот он и прицепился ко мне клещом, чтобы сидеть на двух стульях сразу, двух маток чтобы доить и надоем пользоваться. Ну и к Меркуленко тоже, как к нынешнему москвичу, женившемуся на москвичке. Ведь один знакомый москвич - хорошо, а два-то - лучше... Но Меркуленко - это особая тема. Он - тоже хохол, как и сам Жигинас. На него где сядешь - там и слезешь. Хохлы - они все ушлые и хитрющие как черти, и как слизняки скользкие!... Я же - русский ротозей и дурачок-простачок Ванюшка: последнюю рубаху готов отдать ради друга. Вот Серёга ко мне и мотается уже целый год: решил, хитрован, из моей квартиры блат-хату себе устроить, дармовую берлогу. Ловко придумал, гадёныш, ловко! А выгодно-то как! Все проблемы и расходы - мне, а ему - одно удовольствие! Я тут должен был квартиру эту найти сначала через знакомых людей, голову поломать, а потом её ещё и оплачивать регулярно. А он будет ко мне приезжать раз в месяц в гости и тут у меня кантоваться. Без-платно! Такое только хохлы и могут придумать! Да ещё евреи!...»
«Нет уж, х…р тебе, дорогой! Не пройдут у тебя эти фокусы: не надейся даже! Я - не дурак тоже, каким ты меня считаешь, наверное, и одной задницей на двух стульях сидеть тебе не позволю, нет. Да ещё и без-платно! Уехал в Хохляндию, бросив меня в Москве одного на растерзанье местным шакалам, - и ладно, и пусть, и хорошо! Ты свой судьбоносный выбор сделал. Ну тогда и не езди больше ко мне, не плети про дружбу и крокодильи слёзы не лей, не проси помощи и приюта. Ты когда в Университете учился - не сильно-то ко мне благоволил, помнится: волком-одиночкой жил и дела проворачивал, один же и по Москве мотался, меня с собой не брал. Жил, короче, по принципу: “в п…зду друзей, в п…зду подруг: я сам себе п…здатый друг”. И почему? - понятно. Тогда у тебя свой угол был - вот ты, будучи независимым, и слал всех куда подальше. Друзья тебе не нужны были, не любы, не важны и не интересны! Совсем-совсем! Ты тайно нас всех презирал - и сторонился нас, тихушник подлый, поганый!... А теперь решил вдруг ко мне притулиться - по-дружески! Вспомнил и осчастливил собой! Надо же! И понятно, опять-таки, почему вдруг такие с тобой происходят метаморфозы странные: квартира в Москве понадобилась - вещь нужная! - которой у тебя сейчас нет уже! И никогда не будет: ты добровольно оборвал год назад со столицей связь, сдался и поднял вверх руки. Вот ты и трёшься теперь, и ластишься как педераст, сучонок драный! Про дружбу какую-то вдруг вспомнил, которой меж нами никогда и не было-то фактически...»
«Интересно б было поменяться с тобой местами для подтверждения этого факта - проверить, как бы ты поступил, если бы я год назад, допустим, тебя одного тут бросил, как ты меня, а сам бы укатил на ПМЖ в Касимов? А потом регулярно приезжал бы в столицу и просился к тебе на постой в снимаемую тобой квартиру? Пустил бы ты меня к себе ночевать, стал бы со мною целыми днями нянчиться?... Да какой там! Послал бы меня в первый же мой приезд куда подальше: тем бы всё дело и кончилось. Знаю я тебя, жука, хорошо по студенческим временам помню…»
Угарный и шальной Максим, вытянувшись пластом на диване, лежал и вспоминал до мельчайших подробностей свои университетские годы. Особенно то время счастливое и благое, когда они втроём (он, Меркуленко и Жигинас) в башне на четвёртом курсе жили и не тужили. Вспоминал такую картину, к примеру, как сидели они в комнате вечерами, поужинав и чаю напившись, и ни о чём трепались от скуки - ждали сна… И вдруг спохватившийся Жигинас вскакивает с кровати молча и также молча выходит из комнаты в тапках и в старом трикотажном спортивном костюме, в который он переодевался в общаге, когда с занятий приходил.
Кремнёв с Меркуленко, оставшись вдвоём, не обращают на этот уход никакого внимания: думают, что Серёга в туалет пошёл или в соседние комнаты поболтать, и скоро назад вернётся… Но Серёга долго не возвращался: его не было пару часов… Потом он вдруг заявляется поздно вечером, когда уже товарищи его спать укладывались, довольный как объевшийся бегемот.
- Ты где был-то Серёг так долго? - спрашивают его друзья, - куда шлялся?
- Да я в кино ходил, фильм смотрел такой-то и такой-то, - отвечает Серёга (в Главном здании МГУ в советское время показывали фильмы студентам по вечерам три раза в неделю в аудитории 01).
- А чего нас с собой не позвал? - удивляются Максим с Колькой. - Мы бы тоже сходили и посмотрели.
- Да-а-а, - хитро скалится Жигинас, - захотел от вас отдохнуть чуть-чуть: вы мне оба в общаге уже надоели...
И таким одиночкой-отшельником он был все пять студенческих лет - и со всеми. Ни с кем не сходился близко, махровый тихушник, жучила и плут, ни за кого не держался особенно и к себе ближе определённой границы не подпускал: ни в тур-клубе на Планерной, ни в МГУ. Жил всегда сам по себе, повторим, этаким мишкою-шатуном: все ему были до лампочки и до фени...
Это, между прочим, выгодно - как Жигинас жить: не тратить ни на кого энергию, время и силы, да и деньги те же. Ведь дружба, как и любовь, - дело энерго- и финансово- очень и очень затратное, что каждый сам может вспомнить и подтвердить. А Жигинас был парнем скаредным и хитрым. По этой причине ему даже на собственную свадьбу некого было в свидетели позвать - не обзавёлся он за пять студенческих лет в Москве близким себе человеком, о чём подробно уже говорилось выше: не станем то повторять… А тут вдруг он любвеобильным и дружелюбным стал по щелчку пальцев, когда ему Москва, жителю провинциального Чернигова, срочно понадобилась. И без-платно, главное, на халяву!...
«Да пошёл он к чёрту с притворной дружбой своей! - раз за разом говорил сам себе Максим, вспоминая все эти канувшие в Лету подробности. - Пусть к Меркуленко ездит в гости и ему засерает мозги, у него на постой просится. Они - хохлы оба, оба - лукавые и хитрющие! Вот пусть и разбираются между собой, кто больше из них Рабинович. А меня в свои игры хохляцкие пусть не впутывают: мне теперь не до них. Самому бы выжить и не пропасть, не загреметь в каталажку…»
6
Отгоревав, отмаявшись в мае тяжёлыми думами и переживаниями по поводу нереализованных планов с московской пропиской и жильём, в июне 1978-го наш герой надломленный, но не сломавшийся до конца решил всё же взяться за ум и найти себе в Москве хоть какую-то работу. Пусть даже временную и самую что ни наесть пустяшную. А куда ему было деваться, куда в той патовой и абсолютно проигрышной ситуации? Никакого другого выхода в наличии у него не осталось. Совсем. Это если он надеялся, если планировал всё же хоть как-то попробовать втиснуться в стремительно убегавшую от него Жизнь и окончательно и без-поворотно в изгоя-выродка не превратиться, в калеку жалкого и несчастного, поберушкой сидящего на паперти с протянутою рукой и просящего у прохожих милостыню. А о возвращении назад в Касимов не могло быть и речи: его он даже и не рассматривал, ибо для Кремнёва это стало бы пострашнее паперти.
Да, тяжёлым и муторным для Максима выдалось лето 78-го года, что и говорить, первое послеуниверситетское, самостоятельное, испытывавшее его, удальца-молодца, на прочность и заставлявшее полностью менять взгляды на жизнь и переоценивать прошлые ценности... И, тем не менее, несмотря ни на какие трудности и мытарства, расставаться с красавицей-Москвой он не хотел и не мог ни под каким видом, даже и под страхом смерти. Ну, не получилось у него взять с наскока древнюю столицу славян-русичей. И что из того? Тут, если Русскую Историю вспомнить, много полегло покорителей… Но жить-то далее было надо - ведь столько сил ещё рождалось и кипело внутри, столько страсти! Недаром, наверное, не просто так! И надо было продолжать любить Мезенцеву Татьяну Викторовну, не выходившую из головы и из сердца; любить и мечтать однажды всё-таки встретиться с ней - и по-хорошему, по-настоящему, по-взрослому объясниться. Пусть и не сейчас, не быстро, не сию минуту, - а в далёком-далёком будущем... Это, во всяком случае, было единственное, что тогда у него ещё осталось в жизни, кроме любимых, но уже старых и больных родителей, что на тернистом и кремнистом жизненном пути его ещё вдохновляло и согревало…
7
Итак, в июне Кремнёв всё же решил временную работу себе в Москве найти, пока суд да дело. Но вот только как и где? Понятно, что одному это сделать было практически невозможно. Нужны были знакомства и связи, дружеские или родственные отношения, на которых вся человеческая жизнь и держится.
У Максима, в отличие от Жигинаса, в Университете было много друзей-москвичей - и по спорту, и по учёбе, и по стройотряду тому же. Он мог бы обратиться к ним - и они бы ему помогли с работой. Всенепременно! При одном существенном условии: если бы он тоже был москвичом, и у него имелись бы столичное жильё и прописка. Тот же Паша Терлецкий ему бы помог - с его-то крутыми родителями! Устроили бы они Кремнёва к себе на «Мосфильм» в тёпленькое и доходное местечко, будь он коренным москвичом. И жил бы он там, за их широкой спиной, как у Христа за пазухой!... Но выбить ему ещё и квартиру в нагрузку они, разумеется, не могли: с молодыми специалистами такие фокусы и номера в советские годы не проходили… Да, были случаи, и немало, когда иногородних граждан переводили на постоянную работу в столицу с предоставлением жилья, даже и семейных граждан. Но это были всё высокопоставленные партийные и государственные чиновники, или культурная элита страны. Кремнёв к таковым не относился пока, да и не собирался таковым становиться.
Его дружки-аспиранты во главе с Димой Ботвичем тем более помочь ему ничем не могли, когда он в гости к ним приезжал и на жизнь свою тихо жаловался. Они сами были в Москве никто, сами мечтали через кого-то за Москву зацепиться...
И тут - хочешь, не хочешь, - но надо было к знакомым евреям идти на поклон. Другого пути не имелось в наличие… Так в жизни всегда бывает, когда непрактичный русский человек вдруг попадает в крайнее и безвыходное положение, из которого только при помощи евреев и можно выбраться, используя их обширные связи.
Про это первым и очень точно и лаконично гениальный М.Ю.Лермонтов написал в своём «Маскараде», помните, когда характеризовал одного из главных героев драмы еврея Шприха Адама Петровича так:
«Арбенин
Он мне не нравится… Видал я много рож,
А этакой не выдумать нарочно;
Улыбка злобная, глаза… стеклярус точно,
Взглянуть - не человек, - а с чёртом не похож.
Казарин
«Эх, братец мой - что вид наружный?
Пусть будет хоть сам чёрт!... да человек он нужный,
Лишь адресуйся - одолжит.
Какой он нации, сказать не знаю смело:
На всех языках говорит,
Верней всего, что жид.
Со всеми он знаком, везде ему есть дело,
Всё помнит, знает всё, в заботе целый век,
Был бит не
