работы было ни на один месяц, а концепция придет, иначе считал автор, просто не может.
А спустя некоторые часы так вообще и без финала все в романе казалось Гусарову прекрасным. Сам факт начало роботы вдохновлял Гусарова на ее скорейшее продолжение. Кто его знает, может действительно, все было великолепно? Но в жизни зачастую бывает, напишешь и кажется, что совсем недурно, да что недурно замечательно, кажется. А через время взглянешь и только воскликнешь: «Это я написал?! Не мог я такого написать, это некуда не годится». И все начинается снова. Про это знал и Гусаров, и боялся. Поначалу когда только сел за работу даже зарекся, что пока не закончит вообще не читать прежде написанного. Потом, все потом, когда работа будет окончена. Самое главное считал Гусаров, что страницы пышут жаром, что каждая строчка словно живая, так здорово, что кажется, что герой его вдруг оживет, выпрыгнет со страницы и пойдет гулять по Таганрогу. И так Гусаров истосковавшись по настоящему труду, навалился на работу, что уже к утру на столе лежала приличная стопка начатого романа, а сам автор довольный проделанной работой отправился спать. И конечно, одержимый мыслью только закончить, Гусаров не просматривал, что у него выходило. По мнению же Александра Павловича на то, что выходило, расходовать такие силы некуда не годилось.
Глава девятая. Александр Павлович.
-Ах, не то, со всем не то, и вроде живет,- вздыхал Александр Павлович. Ну что живет! Курица тоже вон живет, да пожалуй, от курицы больше пользы, потому что курица несет яйца. Нет, это не история в редакции Карамзина,- думал Александр Павлович, сидя за столом и читая рукопись Гусарова. - В подобном труде больше свободы, потому что история чего-либо есть вещь уже свершившаяся, и остается только констатировать факты.
Высокий лоб Александра Павловича был влажен от пота. Он достал белоснежный платок и вытерся.
Это был уже не молодой, но еще и не старый человек, из таких людей про которых говорят, что таким еще жить бы и жить. Он был с бакенбардами, маленьким носом и высоким лбом. Рослый и подтянутый как кавалерист одетый в темный мундир с золотыми погонами с бахромой и высоким прямым воротником таким значительным и строгим, что его хозяину наверное не на минуту не получалось расслабиться и всегда приходилось держать голову ровной желал он это или нет. Словно и не сам он выбирал для себя этот мундир, а пришлось надеть, потому что не было другого выбора, и теперь было видно, что мучило. Весь вид Александра Павловича говорил, что его что-то страшно тяготит и может не один год. И расстегнуть бы тот ворот стесняющий движение да задышать полной грудью, но разве можно так взять и решить все проблемы и самое главное побороть многолетнюю скорбь если только расстегнуть воротник будь он на рубашке или мундире.
Александр Павлович смертельно устал, но также можно было заключить, что он рад этой страшной смертельной усталости. Когда смерть несет собой покой, лишь только ее скорому приближению под силу заглушить боль израненного сердца. А тут это рукопись, которая, по мнению Александра Павловича некуда не годилась.
Гусаров проснулся от шума. Так как случалось, что Александр Павлович начинал обсуждать написанное вслух. Гусаров недоуменно смотрел на цензора и критика в одном лице. И вот она, словно сбылась мечта автора. Его герой ожил, но на героя из романа Гусарова Александр Павлович был несколько не похож.
-Эта выправка, этот мундир с золотыми погонами,- думал Гусаров. Как такое может быть, но есть? Вот перед моими глазами.
И он само собой, вспомнив о монете, достал ее из кармана. Портрет Александра первого на монете отсутствовал.
-Да сядьте же. Не стойте как пень,- попросил Александр Павлович.
Гусаров подчинился.
-Назовите ваше имя. А в действительности это не важно. У поэта не столько имя, сколько душевный ритм. У Пушкина был это ритм, и еще многое чего было. Все и не перечесть, что было у Пушкина. И кто сказал, что я его не терпел?! Ну да не терпел, было дело, ссылал, но разве я его не любил?! Как вообще можно было его не любить? Пушкина то! И все же ваше имя?
-Гусаров Андрей Максимович,- представился Гусаров.
-Ах, Гусаров, ах Андрей Максимович так писать нельзя. Нет, писать, конечно, можно по-всякому, но если здесь был Пушкин, он, пожалуй, со мной согласился бы. На этот раз определенно согласился. У вас лишь жар! Но не блины же, вы собираетесь печь? Если блины, то конечно пойдет. Но я все же склоняюсь, что вы поэт а не кухарка. У вас же идея, идея благодатная. Поэт, воскресший для творчества,- и Александр Павлович встал в задумчивости.
Гусаров слушал затаив дыхание.
-Ведь почему он воскрес, герой то ваш? Так сказать, почему Бог его воскресил? Ведь не только за тем, чтобы он лишь изумлялся своему воскрешению и бездумно на лево направо сочинял расходуя свой жар. Вот прям как вы, безбожно расходуете свой жар. Эмоции у вас так и льются так и льются через край. Но, отчего же, хорошо, пусть льются. А зачем? Может лишь, затем его воскресили, чтобы он, наконец, понял, что всего дороже покой! Покой, который можно заработать лишь тяжелым трудом искупления. А какой труд у поэта- перо и бумага. Представьте подобное, что жить ему считанные часы, да пусть он у вас и получил ту самую музу всего лишь на день, а через день вдохновенье его навсегда оставит. И не бросается он творить, потому что понимает, что не успеть, потому что действительно не успеть. И вот он ваш-то герой весь свой жар все свое вдохновение бросает на покаяние. Он кается в том, что жизнь пролетела, а он в действительности так и не исполнил завет данный ему свыше. Или пусть даже не это, может он обидел кого, а он теперь возьмет и не попросит прощения и все свои порывы потратит на то, что может и не увидит вовсе.
Было видно, что Александр Павлович сюжет и цель, которая должна была стоять перед героем Гусарова соединяет с чем-то своим сокровенным, что поднялось со дна его души и теперь вырывается наружу.
-Рассудите, что станет ценней, если он признается в грехе своем и попросит прощение или так и продолжит заблуждаться и, не приструнив гордыню свою, возьмется вновь за сочинительство пусть и гениальное? Ах, Гусаров как у вас душно. Выйдем на улицу.
И Александр Павлович в сопровождении Гусарова поспешил из дома на свежий воздух.
-Во дворец,- попросил Александр Павлович и тяжелой походкой, словно в жару и в болезни шел по Таганрогу.
Гусаров лысеющий худой брюнет не отставал не на шаг, следуя за Александром Павловичем, все ровно как офицер следует за своим генералом, вдохновляющим его на подвиги.
-А где же он этот дворец?- спросил Гусаров.
-На Греческой где же ему еще быть!
Гусаров напряг память, но так и не смог вспомнить дворец на старинной улице.
-Прочный одноэтажный, - подсказал Александр Павлович и остановился перевести дух. - Если не лгут первый каменный дом в Таганроге.
Потом быстро спросил:
-Какое сегодня число?
-Двадцать седьмое, ответил Гусаров.
-Ах, остались всего лишь считанные часы. Так поспешим. Вы не представляете, как я люблю Таганрог,- рассказывал Александр Павлович. Насколько он мне дорог. И никто не мог понять почему. А ведь все было так просто. В Таганроге я всегда находил рай в том смысле, в каком его понимаю я. Кто сказал, что рай есть только цветущий сад? Нет, мой друг, рай есть в первую очередь покой. Покой, которого я не знал негде больше, и который мне не дано было знать после.
Александр Павлович снова остановился.
-А пойдемте на море, на что мне дворец. Да и не дворец уже там вовсе как я понимаю. Да пойдемте на море.
Они остановились на самом краю знаменитой таганрогской лестнице, что вела к морю, такой длинной и крутой что запросто могла закружиться голова.
Александр Павлович грустно улыбнулся:
-С самой вершины кубарем вниз! А если по чести, что наговаривать я тогда смертельно устал и просто решил уйти может так же, как сейчас пойду по этим ступеням.
Гусаров с тревогой слушал Императора.
Был день. Но что это такое осенний день? Раздолье грусти и пир разочарованности. Вот что такое может стать осенний день, когда тебя что-то мучает, когда отчается сердце. О чем-то несбыточном или скорее все же о какой-то сердечной пропаже госпожа раздумий осень, если только пожелает, может шептать на каждом шагу.
-Они называли меня Благословенный, но я проклятый мой друг проклятый. Лож что я желал смерти отцу. Меня обманули!- в отчаянье сказал Александр Павлович.
И в компании голоса Императора наполненного отчаяньем и горем длинная лестница казалась в сто раз длинней и тоскливее. Но, слава Богу, и тоска имеет обыкновение утихать.
Александр Павлович и Гусаров оставили свой грустный марш позади.
Императору как можно ближе хотелось к морю, чтобы почувствовать его волнующего дыхание, все ровно как какого-то могучего божества.
-На берег, на берег,- говорил Александр Павлович и его усталые ноги через боль несли своего великого хозяина.
У кромки воды Император стал на колени. И скоро его ноги были мокрыми от накатывавшихся волн. Но он словно этого не замечал, словно морская вода его отрезвляла от тоски и отчаянья и давала силы.
Александр Павлович заговорил, как может на исповеди говорит какой-нибудь изможденный путник, чье сердце состарилось в странствиях и испытаниях и желает одного - покоя.
-Да меня обманули. Но не это страшно. Разве так было бы невыносимо, если и вправду я не подозревал об обмане. Ведь было такое чувство, а оно было, что я вдруг понял, понял на миг, понял главное. Все мое естество закричало, берегись - это обман. Что обманщики, что им этим лгунам и предателям? Они уже безвозвратно продались злу, раз окончательно решились, на убийство моего несчастного отца. А вышло бы у них все без меня? Да конечно вышло, поставили бы потом перед фактом. Как собственно и получилось. И теперь негде укрыться!- император вздрогнул, и глаза его наполнились горечью и слезами. - Я испугался, струсил.
А недалеко прямо у моря стояла машина и с ней молодые люди. Странно и с любопытством смотрел Петя на Александра Павловича. Император его словно заворожил.
Александр Павлович повернул голову и их взгляды встретились. И вроде как бы и очень близко они стояли друг от друга, а в то же время, словно целая эпоха разделяла их. Александр Павлович поднялся, тяжело задышал и вдруг всем своим естеством потянулся к молодому человеку.
Гусаров стоял и ничего не понимал, какая-то минута, и родственники непременно сошлись бы.
На пляж выбежали Дмитрий Сергеевич и Рублев.
Было видно, что Рублев, как и Гусаров, мало что понимал, а Дмитрий Сергеевичу напротив не надо было ничего объяснять.
Дмитрий Сергеевич был как никогда взволнован.
-Монету,- закричал Дмитрий Сергеевич, обращаясь к Гусарову. Не медлите, ну давайте же, давайте скорей.
Гусаров в замешательстве достал Рубль Александра Первого.
Дмитрий Сергеевич выхватил монету и спрятал в тоже мгновение я вившийся у него в руках альбом с гербом дома Романовых. И Александр Павлович растворился в воздухе.
Дмитрий Сергеевич облегченно вздохнул. И тогда же явился Иван Иванович.
-Иван Иванович,- воскликнул Дмитрий Сергеевич. Где вас черти носят? Здесь такое чуть не случилось.
-Человеческий фактор?
-Я вам как сейчас дам по шеи.
-Но
