Spoudogeloion. История Европы в романах

запретив театральные зрелища, о вреде которых я вам подробно рассказывал, мы теперь обязательно должны запретить танцы. Что такое танцы, как не игрище распаленной плоти, поощрение открытой похоти, торжество нескромности и всплеск греховных страстей? Разве не похож танцор на одержимого, в коего вселился легион бесов? Христос исцелил такого одержимого, скорбя о болезни его, – не дан ли нам в том пример Спасителем? С другой стороны, мыслимо ли вообразить танцующего Иисуса или танцующих апостолов его? Нет, немыслимо, – потому что танцы противны самой природе христианства, герр бургомистр.
– Да, я вижу, что мое удивление напрасно. Танцы, конечно же, надо запретить, – кивнул бургомистр.
– Вы всегда были ревностным христианином, герр бургомистр. И если уж мы заговорили о похоти, то давно назрела необходимость регламентации супружеских отношений. Я был далек от этой темы, пока не женился. Моя супруга – бывшая монахиня, женщина скромная и целомудренная, но однажды ночью она вдруг захотела, чтобы я соединился с ней необычным способом.
– Да что вы, не может быть! – всплеснул руками бургомистр.
– К сожалению, это правда, герр бургомистр, – мрачно сказал Гийом. – Я даже не могу поведать вам, чего именно захотела моя жена. Вы – человек не молодой, у вас уже есть внуки, но я уверен, что за всю свою долгую супружескую жизнь вам никогда не приходилось слышать от своей жены подобной просьбы.
– Никогда! – горячо вскричал бургомистр.
– Я, естественно, поинтересовался у Урсулы, где она понабралась этой дьявольской скверны, – продолжал Гийом. – Она ответила, что была в гостях у подруги, и там женщины болтали втихомолку о разных причудах, которые они испробовали в постелях со своими мужьями. Я потребовал, чтобы жена рассказала мне все, что услышала от этих глупых баб, и уверяю вас, герр бургомистр, что более мерзких вещей я дотоле не слышал. Вот где грязный разврат, вот где блудливое вожделение, вот где сатанинская похоть! Мы боремся с грехами словом Божьем при свете дня, а они ночью торжествуют над нами на супружеском ложе! Покончить с этим, покончить немедленно, сказал я себе, – и подготовил проект соответствующего постановления. В нем содержатся следующие требования: помнить, что супружеский союз – есть союз двух христианских душ, созданный для взаимной поддержки в истинной вере и воспитания потомства в духе идей Спасителя. Помнить мужьям и женам, что им надо не распаляться плотскими желаниями в браке, а погашать оные через брак; супружество – не масло, подливаемое в огонь похоти, но холодная вода, заливающая этот огонь. Отсюда, интимная близость между супругами допускается не чаще двух раз в неделю и только в строго определенном положении, а именно – муж возлежит на жене, а она, соответственно, под ним. Жена должна лежать выпрямившись, неподвижно, не издавая никаких звуков. Во время совокупления супругам следует вызывать в себе отвращение к этому акту и непрестанно вспоминать, что единственным оправданием его может служить забота о продолжении рода. Соблюдая все эти требования, супруги, несомненно, убьют в себе похотливые желания и возвысятся духовно, но все-таки успеют обзавестись потомством, – а значит, цели брака будут достигнуты в полной мере.
– Но как вы думаете проконтролировать выполнение этого постановления? – спросил совершенно растерявшийся бургомистр.
– На то мы и создали Духовную Коллегию, а жители города дали присягу соблюдать символ веры. Нашим пасторам дано право входить в дома верующих, но раньше пасторы ходили по домам лишь днем, а после принятия постановления будут ходить и по ночам, устраивая внезапные проверки.
– Пока пастор достучится, пока ему откроют, – вряд ли он застигнет грешников на месте преступления, – заметил бургомистр.
– Да, герр бургомистр, вы правы, тут я не доработал, – задумчиво произнес Гийом. – Дьявол силен, нелегко с ним бороться. Но мы обязательно найдем подходящие к данному случаю методы. Обяжем, например, слуг докладывать о развратном поведении их господ, привлечем живущих в доме стариков для наблюдения за молодыми супругами; особый упор сделаем на беседах пасторов с женщинами, – богобоязненность, а пуще того, болтливость последних послужит нам на пользу. Все это выполнимо. Мы начнем беспощадную борьбу с похотью и развратом и мы одолеем их!
– О, я не сомневаюсь в этом, герр Гийом! – с глубоким чувством сказал бургомистр.
***
Когда Гийом пришел домой, его старый слуга быстро и расторопно помог ему переодеться, провел в столовую и шепнул, что фрау Урсула еще не спит. Гийом слегка поморщился, – значит, она опять будет за ужином мешать своими разговорами.
Так оно и вышло: едва он уселся за стол, как жена вошла в столовую.
– Ты ужинала? – спросил он ее.
– Да, я ела, но хочу поесть еще, – ответила она со смущением.
– На твоем месте я не стал бы этого делать. Перед сном есть вредно, а особенно в твоем положении, – он кивнул на ее большой живот.
– Но мне хочется, – робко возразила она.
– Как знаешь, – Гийом дал знак, чтобы слуга поставил вторую тарелку.
На ужин был лосось, запеченный в оливковом масле, с небольшим количеством лука и пряностей.
– Тебе надо очистить свой кусок от добавок, – сказал Гийом. – Пряности и лук вызывают жажду, а беременным нельзя много пить.
– Хорошо, – Урсула покорно сняла верхний слой с рыбы. – Как у тебя дела в Совете? Ты сегодня вернулся поздно, скоро уже утро.
– Да, скоро утро. Отчего ты не спишь?
– Я ждала тебя.
– Зачем?
Урсула вздохнула.
– Мне скучно одной.
– Это – следствие твоей беременности. Все наши чувства возникают не сами по себе, а вследствие каких либо причин.
– Даже в монастыре мне не было так скучно, – упрямо повторила она.
Гийом отодвинул свою тарелку и поднялся.
– Ты идешь спать? – спросила Урсула.
– Нет, мне еще надо поработать.
– Значит, мне опять ложиться без тебя? – губы Урсулы дрогнули, в глазах ее появились слезы.
– Послушай меня и запомни, что я скажу, – терпеливо произнес Гийом. – У тебя неправильные представления о супружестве. Брак это, прежде всего, духовный союз двух людей, следующих заветам Спасителя; затем – хозяйственное объединение, помогающее лучше устроить материальную сторону жизни; наконец, институт по воспитанию потомства. Исходя из этих определений, я стараюсь добросовестно исполнять обязанности мужа. Я никогда не отказывал тебе в духовном наставлении, поддержке в вопросах веры; я обеспечил тебя деньгами, необходимыми для достойной жизни, но, разумеется, без излишеств, которые есть прямая дорога в ад; я позаботился также о продолжении рода. Тебе не в чем упрекнуть меня. Что же, в свою очередь, требуется от тебя? Участие в делах нашей христианской общины, ведение домашнего хозяйства, воспитание детей. Пока ты лишена последней своей обязанности – последней по порядку, но не по важности, – ты, естественно, чувствуешь некоторую неудовлетворенность, которая мешает тебе достичь душевного спокойствия. Это пройдет, как только ты родишь ребенка, а потом, даст Бог, еще много детей. Но до тех пор я настоятельно прошу тебя не мешать моей деятельности, на которую меня сподвигнул сам Господь, – иначе, в доме у нас не будет мира и порядка. Поверь, что я сочувствую тебе и вполне понимаю твое положение, я ценю тебя как жену, но если ты будешь препятствием для моей предначертанной Богом миссии, я буду все дальше отдаляться от тебя. В любом случае, – я имею в виду твое сопротивление или непонимание, – я сумею устроить свою жизнь так, чтобы заниматься главным моим делом, но семья наша тогда разрушится. Итак, будь моей помощницей, Урсула, то есть не мешай мне, – и дом наш станет подобен крепости, построенной на граните.
– Нет, нет, я не хочу тебе мешать! – испуганно воскликнула Урсула. – Я буду во всем следовать твоей воле, ведь ты – мой муж… А знаешь, – вдруг добавила она с лукавой усмешкой, – у меня молоко уже начало из грудей сочиться и соски вспухли. Хочешь посмотреть?
Она начала развязывать шнурки на платье.
Гийом оглянулся на дверь, в которую в любой момент мог войти слуга.
– Что ты, не здесь, – растерянно произнес он.
– Хорошо, тогда пойдем в спальню. Ты посмотришь на мою грудь, а потом иди в кабинет и работай.
«Воистину, где мужчина и женщина встретились наедине, там не услышишь «Отче наш»», – подумал Гийом.
– Пойдем, – обреченно согласился он. – Ну, а после – работать!
***
По пустынной дороге шел человек с собакой, беспородной шавкой рыже-пегого окраса. Правое ухо у нее стояло торчком, а левое висело, оттопырившись назад. Собака была мокрой и очень печальной; она то и дело вздыхала, с тоской поглядывая на хозяина. Они уже долго шли под дождем; один раз им навстречу проехала телега; крестьянин, сидевший на ней, зачем-то ударил собаку кнутом; в другой раз усталая псина еле вывернулась из-под копыт лошадей промчавшихся всадников. Пора было остановиться, поесть и отдохнуть, но хозяин все шел и шел вперед, не обращая ни на что внимания.
С час тому назад они миновали прекрасный постоялый двор, откуда веяло теплом и жареным мясом. Местные собаки оказались удивительно дружелюбными и гостеприимными: полаяв для порядка, они принялись обнюхиваться с рыже-пегой шавкой, по их виду было понятно, что они не будут возражать, если гостья задержится на постоялом дворе. Однако хозяин не пожелал остаться здесь, и шавке пришлось тащиться за ним дальше, – бог весть куда.
К тому же, хозяин начал бормотать что-то вслух; собака, вывертывая левое ухо, пыталась понять, о чем он говорит, но за исключением нескольких знакомых слов речь его была мудреной и неясной.
– Пропадите вы пропадом, – говорил он. – Пропадите вы пропадом с вашей жизнью, вашими порядками и со всем вашим городом. Вы, наверное, думаете, что мне плохо оттого, что вы выгнали меня? Я счастлив, дорогие мои, я счастлив! Вот я иду по этой отвратительной дороге, меня хлещет дождь, у меня нет еды и почти нет денег, но я счастлив, черт вас возьми! Я счастлив, потому что лучше так, чем жить с вами; лучше быть растерзанным волками, погибнуть от ножа разбойника, быть задавленным не разбирающим пути всадником, чем жить с вами. И если мне суждено умереть в придорожной канаве, то умирая там, я буду счастлив, что ушел от вас!.. Все к лучшему, все к лучшему! – продолжал он через некоторое время. – Как часто я хотел уйти из этого проклятого города, но никак не мог решиться, – как же, у меня была крыша над головой, мне платили жалование, я не голодал! Но вот ничего этого нет у меня теперь, – и что же, стал ли я несчастен? Нет, я стал счастливым, потому что освободился от всего, что меня связывало. И если суждено мне умереть, говорю я вам, то я умру свободным!
Рыже-пегая шавка, терпеливо слушавшая его, заскулила; ей было холодно и жутко.
– Плохо тебе? Холодно? С каким укором на меня глядишь! – сказал хозяин. – Ну, пошли, чего стоять.. А мне не холодно. Я не чувствую холода, – ни холода, ни голода, ни усталости. Мои мысли будто разделились с моими чувствами, и дух живет отдельно от плоти. Теперь – мне все равно… Прошлой ночью я думал о самоубийстве, но какой прок убивать то, что и так уже умерло? Я перешел черту, разделяющую жизнь и смерть; теперь – все равно… Пошли, псина, но не спрашивай куда – я не знаю. Я счастлив