Spoudogeloion. История Европы в романах

затосковал? Скажи еще, что лучше тебе помереть, – давно этого от тебя не слышал.
– Тебе бы все издеваться надо мною, а не понимаешь, что я как человек философического склада ума склонен грустить. Как было бы хорошо жить простыми интересами, не проникая в глубины сущего; не сидел бы я тогда тут, в комнате над покойницкой, да еще в компании с тобой. Был бы у меня свой уютненький домик, была бы пухленькая, румяненькая, веселенькая женушка, был бы десяток упитанных ребятишек, ходил бы я с ними  в праздник на каток – вот оно счастье!
– Брось, разве это для тебя? Ты был бы не ты, если бы мог жить так. Твое счастье в том чтобы сидеть здесь, над покойницкой, вместе со мною, тосковать о простой обывательской жизни, но никогда не согласиться на нее, не променять огромный бесприютный мир на маленький уютный домик.
– Да? Ты думаешь? – Якоб наморщил лоб и выпятил нижнюю губу. – А знаешь, ты прав, брат Иоганн. Общаясь со мной, ты явно поумнел, в твоих рассуждениях изредка тоже стало проскакивать что-то философическое.
– Благодарю тебя за добрые слова, брат Якоб. Ну, что же, налить тебе вина?
– Наливай. Я чувствую, что мои меланхолия с ипохондрией не настолько сильны, чтобы выдержать его.
– А покушать?
– Об этом и спрашивать не надо. Кстати, я совсем забыл, что еще Саллюстий рекомендовал хорошо покушать тому, кто заболел меланхолией или ипохондрией. По его утверждению, когда желудок заполняется, то для этих болезней просто не остается места, – ведь все болезни проникают именно через желудок. Дабы не дать им задержаться в нем, нужно немедленно вслед за приемом пищи пустить по гортани и пищеводу потоки какой-нибудь жидкости, – но не воды, конечно, от нее один вред! Под давлением жидкости болезни покинут желудок и переместятся в кишки, и тут, главное, не дать им задержаться и там. В этом нам помогут соленые огурцы, перемешанные со сметаной, рыба, зажаренная в молоке, вареное мясо, политое тыквенным соусом, яблочный сидор и красное игристое вино… Все это у нас с тобой имеется, – следовательно, в ближайшие часы ипохондрия и меланхолия покинут мое тело естественным путем.
– Считай, что ты уже на пути к выздоровлению. Не болей, брат Якоб! – Иоганн стукнул своим стаканом об его стакан.
– И тебе не хворать, брат Иоганн!..
– Слушай, Якоб, что мы будем делать весной? – спросил Иоганн, обсасывая косточки рыбы. – Здешний сторож с огромной радостью поведал мне, что после Пасхи анатомический театр переведут отсюда. Вроде бы новое помещение уже подобрали: в холодных погребах бывшего епископского Сытного Двора. Попрут тогда нас с тобою из города! Здесь еще терпят, вдали от глаз людских, но  болтают бог знает что: говорят, мы – вольнодумцы, смутьяны, пьяницы и развратники.
– Значит, когда мы с прежней властью боролись, в восстании участвовали, жизнью своей рисковали, мы смутьянами не были, а теперь нас в смутьяны записали? – возмущенно воскликнул Якоб. – О, народ, народ, как ты неблагодарен!
– Можно было бы обратиться за помощью к Готлибу, но что-то мне не особенно  хочется оставаться в этом городе.
– Скучно в нем становится, – кивнул Якоб. – Епископа нет, идолов низвергли, веру правильную ввели, – а становится все скучнее и скучнее. Скука и пустота. Тут не то что ипохондрией заразишься, руки на себя наложить можно!
– А как же румяненькая пухленькая женушка, о которой ты вздыхал? – ехидно заметил Иоганн.
– То не я вздыхал, а моя меланхолия, – ответил Якоб. – А ты, вместо того чтобы издеваться над своим заболевшим товарищем, рассказал бы лучше о наших планах на будущее.
– О наших планах? Изволь. Планы наши обычные. Придет весна, пригреет солнце, растает снег – и пора нам в дорогу.
– Куда пойдем?
– Из города.
– Это понятно. А дальше?
– А дальше – вперед. Хочешь, на восток пойдем, хочешь, – на запад, хочешь, – на север, хочешь, – на юг. Выбор большой, путей много.
– Чем мы будем жить?
– Когда мы уходили из монастыря, я о том же спрашивал Готлиба, ты помнишь? А он мне ответил: Бог нас не оставит.
– Готлиб шел служить Христу…
– А стал служить людским хотениям.
– Слушай, брат Иоганн, а может быть, мы и его с собой возьмем? Пропадет, ведь, бедняга, –  предложил Якоб.
– Его здесь долг удерживает: перед Богом, перед людьми, а после женитьбы – еще и перед своей семьей.
– Да, его крепко приковали. Ему не уйти.
–     А мы можем, – уйдем, брат Якоб?
– Уйдем, брат Иоганн. Неужто я тебя оставлю?
– В никуда, в неизвестность?
– Самое лучшее направление! На нем ты всегда готов к неприятностям, поэтому они не так страшны, а какая радость от удачи, на которую ты даже не смел надеяться!
– Слава тебе Господи, ты повеселел! Твоя меланхолия, видимо, уже переместилась в кишки.
– Ипохондрия тоже. Чувствую, скоро они меня вовсе покинут.
– Так быстро? Ну, тогда выпьем за очищение, брат Якоб!
– За очищение, брат Иоганн!

Гийом

Был один из тех удивительно теплых дней, которые случаются в конце зимы. Бледное размытое солнце светило сквозь туман испарений, поднимающихся от земли. Воздух был наполнен влагой и запахами города, которые не перемешивались, как обычно, но каждый звучал сам по себе. Необычным было то, что среди них почти не было запаха дыма из печей, ибо мало где сегодня топились печи. Это объяснялось не столько теплой погодой, как тем, что горожане целыми семьями ушли на рыночную площадь, где сегодня должна была состояться казнь вора.
Вор этот пытался украсть из лавки фунт мяса и оказал сопротивление при задержании. Суд приговорил преступника к колесованию, но Духовная Коллегия, во имя милосердия Христова заменила колесование на отсечение головы с последующим четвертованием мертвого тела. Поскольку казней в последнее время проводилось немного, жители города стремились во что бы то ни стало попасть на это зрелище. Городской Совет принял все меры, чтобы не допустить давки на рыночной площади: туда допустили ровно столько людей, сколько их могло вместиться при достаточно плотном расположении, но без вреда для здоровья. Зажиточные горожане, не желая толкаться среди простонародья, заранее раскупили места на балконах домов, окружающих площадь. Хозяева этих домов получили бешеные деньги; больше всего повезло председателю городской комиссии по надзору за торговлей на рынке: место для казни было как раз напротив его окон, и за каждое зрительское место он брал от двух до пяти золотых.
Для привилегированной публики был построен деревянный постамент на площади. На нем поставили кресла, а вверху на столбах растянули парусину, – таким образом, получилось что-то вроде огромного шатра. Местоположение этого сооружения было продуманным и удачным: солнце должно было находиться за ним в момент казни, не слепить глаза почтенной публике, но хорошо освещать эшафот.
В целом организация казни была великолепной, все мелочи были учтены, вплоть до того, что толпу зрителей разделили одним продольными и двумя поперечными проходами. Эти проходы предназначались для осужденного, сопровождающих его охранников, а также пасторов, барабанщиков и флейтистов, – а во время основного действа по этим коридорам могли беспрепятственно сновать лотошники, продающие горожанам еду и напитки.
Преступника привезли на площадь, как только места для почетной публики заняли герр бургомистр, герр Гийом, члены Совета и Духовной Коллегии, а также наиболее уважаемые граждане города. Ранее никто не обращал внимания на одежду осужденных, – их казнили в том, в чем арестовали и содержали в тюрьме. Из-за этого преступников зачастую привозили на казнь в грязном рванье, источающем зловоние. С недавних пор все изменилось: теперь осужденных приводили в приличный вид и переодевали хотя и в простую, но в чистую одежду. Поэтому вор, которого привезли сейчас, выглядел очень неплохо: мужчина лет тридцати, соразмерного телосложения, он был одет в черные штаны и чулки, белую рубаху, а на плечах его была накидка из грубого сукна.
Он стоял на открытой повозке, по бокам два солдата держали его скованные цепью руки. Лицо осужденного было бледным, но не лишенным приятности; вскинув голову, мужчина смотрел на шпиль ратуши, будто растворяющийся в серебристой небесной синеве. Намеренно он это делал или нет, но он позволил дамам на балконе в полной мере оценить свою внешность, и, судя по их реакции, осужденный им понравился.
– Зачем ему надо было красть?  Он мог бы получить многое и без кражи, – судачили они.
– Что вы имеете в виду?
– У него благородное лицо…
– И фигура стройная.
– Так что же?
– Он мог бы стать, например, пастором.
– Почему пастором?
– Или парикмахером.
– Как Гюнтер?
– О, Гюнтер! Гюнтер это…
– Тише, дамы, тише!
– Фрау Тереза хорошо знает, каково мастерство Гюнтера.
– Что вы хотите этим сказать?
– Он отлично знает свое дело. Вы очень помолодели с тех пор, как Гюнтер стал вашим парикмахером.
– Благодарю вас. Жаль, что у вас нет своего парикмахера.
– О, не беспокойтесь, я еще не в том возрасте, когда женщине нужен парикмахер, чтобы омолодиться!
– Тише, дамы, тише!.. Кстати, ходят слухи, что Духовная Коллегия скоро закроет парикмахерскую гильдию в нашем городе и запретит это ремесло.
– Мой бог! Ах, грешна, это я по привычке все божусь!.. Зачем запрещать парикмахерское ремесло?
– А что вы так встревожились, фрау Тереза?
– Нет, я не встревожилась, я просто хочу знать, как христианка. Может быть, я не знаю чего-то, и нарушаю свой долг. Но если герр Гийом считает, что парикмахерское дело вредно для христианской веры, я с ним полностью согласна.
– Герр Гийом – это наш светоч.
– Апостол Иисуса. Преподобный проповедник.
– С ним мы спасемся. Счастье, что он приехал в наш город…
– Смотрите, этого несчастного молодого человека уже привели к месту казни!
– Кого привели?
– Боже мой, фрау Тереза! Ну, конечно, преступника, вора!
– Помолимся за него, сестры!..
Вора взвели на плаху и поставили на колени около массивного пня, на котором ему должны были отрубить голову.
Начали зачитывать приговор. В нем подробно описывалось преступление осужденного, причем один и тот же рассказ повторялся трижды: вначале как сообщение фактов, затем – в качестве признательных показаний самого преступника, и, наконец,  в виде обвинительного заключения суда.
Всем без исключения людям, пришедшим посмотреть на казнь, были известны до мельчайших деталей обстоятельства преступления, поэтому во время чтения приговора публике было скучно. Кто-то развлекал себя тем, что следил за поведением преступника, кто-то оценивал ораторские способности секретаря суда, зачитывавшего приговор, кто-то воспользовался этим временем, чтобы купить еду у лотошников и перекусить.
Единственным человеком, кто внимательно слушал судебное постановление, был осужденный, но и ему через некоторое время прискучило это повторяющееся монотонное чтение; он принялся разглядывать народ на площади, и, в особенности, прилично одетых дам и господ на балконах домов.
Между тем, секретарю было обидно, что его чтение имеет так мало успеха; он выделял интонацией наиболее драматические моменты, делал многозначительные паузы, бросал огненные взоры на толпу – ничто не помогало до тех пор, пока он не дошел до установленной судом меры наказания. «…Приговаривается к смертной казни через