Spoudogeloion. История Европы в романах

монастырь?
– Нет. Монастыри должны исчезнуть, как вредные для веры Христовой заведения, – замотал головой Готлиб.
– То-то и оно! Такие идеи сейчас разделяются очень многими, а я, как вам уже докладывал, не хочу пасть от руки какого-нибудь фанатика! Да и политические осложнения с моими соседями, принявшими евангелическую веру, мне не нужны. Но если я, напротив, буду способствовать обмирщанию, так сказать, бывших монашек, то есть пристрою их к делу или выдам замуж, то на меня обрушатся верные сыны католичества. Среди моих крестьян, между прочим, большинство таковых. Что же мне, ссориться с моим народом? Нет, месье Готлиб, вы заварили эту кашу, вы ее и расхлебывайте!
– Хорошо. Мы подумаем, что можно сделать, – отрывисто произнес Готлиб.
– Когда же? Не хочу показаться вам невежливым, но я должен знать, когда могу отозвать мой отряд из Святой Бригитты. Мои солдаты тоже ведь не ангелы, – каково им, бедным, находится в женском монастыре? Командир сообщает мне, что ему все труднее поддерживать дисциплину.
– Обещаю вам, что в самое ближайшее время мы что-нибудь решим и обязательно известим вас об этом.
– Спасибо, месье председатель, – граф встал со скамьи, поправил свою шпагу в золоченом эфесе и распрямил шелковой плащ. – С вашего позволения, я пойду. Мои сопровождающие ждут меня у входа, – боюсь, как бы они не повздорили с вашими горожанами. Не забудьте же: я жду от вас Библию в подарок! Прощайте, месье Готлиб.
***
Готлиб пришел домой поздно; он был пасмурен и неразговорчив. Закончив домашние дела, Анетта прошла в кухню, где он молча сидел на табурете перед очагом, пододвинула стул и присела рядом с мужем. Она взяла в свои ладони его руки, и  тихонько поглаживая их, стала рассказывать:
– Дети не хотели ложиться спать, тебя дожидались. Лизетта, маленькая проказница, глазки зажмурит, вроде как спит, а сама прислушивается, не слышны ли твои шаги на улице. А мальчишки хотели, чтобы ты рассудил их спор: они поспорили, кто сильнее – кабан или волк, кто кого победит в схватке. Жан говорит, что кабан сильнее, а Франсуа – что волк. Чуть не подрались, глупые! Мои слова для них ничего теперь не значат, – только тебе верят… Удивительно, как быстро к тебе привыкли дети, не только Лизетта – она,  понятно, отца своего не помнит, но и мальчики, – а ведь вначале они тебя побаивались, особенно Жан. По его заслугам другой отчим порол бы этого сорванца, как сидорову козу. Муж покойный и то пару раз взгрел его, хоть Жан был тогда совсем крохой. У меня чуть сердце не разорвалось от жалости, – я понимаю, что детей надо наказывать, иначе их можно погубить, но ничего с собой поделать не могу. Когда муж отшлепал Жана в первый раз, я потом час ревела, а во второй раз повисла на руке у мужа и так и не дала ему наказать этого шалопая.
– Детей наказывать не надо, – убежденно сказал Готлиб. – Дети – отражение своих родителей. Не разбиваем же мы зеркало за то, что нам не нравится наше отражение в нем. Если ребенок совершил что-то плохое – мы вложили в него это плохое, или, по крайней мере, не доглядели, когда он где-то набрался плохого. В любом случае, виноваты мы, а не ребенок, – и уж если кого наказывать, так это самих себя. Конечно, бывает, что дитя расшалится, не послушается родительского приказа или испортит что-нибудь в доме, но в этом нет ничего ужасного, – есть ли хоть один ребенок на свете, который не шалил, не портил вещи и всегда слушался родителей? Нельзя относиться к детям, как к взрослым, и спрашивать с них, как с взрослых. Детство имеет свои привилегии, которые надо уважать.
– Но как же в Писании сказано, что тот, кто жалеет дитя свое и не наказывает его, – тот губит его? – спросила Аннета не для того чтобы возразить, но желая, дабы Готлиб полностью рассеял ее сомнения.
– Это слова не Бога, а человека. В Писании есть то, что сказано Господом, а есть и то, что сказано людьми. Сколько в Библии персонажей! Среди них есть нечестивцы, есть великие грешники и носители зла. Не можем же мы считать законом то, что ими сказано! Но даже сказанное праведником не всегда истинно: человек может ошибаться, Господь – нет. Спаситель говорил о детях: «В них – Царствие Небесное. Кто обидит малых сих, тот меня обидит», – вот и получается, что тот, кто поднимает руку на ребенка, поднимает руку на Христа.
Аннета счастливо засмеялась.
– Я всегда чувствовала это, – проговорила она и прижалась щекой к ладоням Готлиба.
– Потому что сердцем ты с Христом, – сказал Готлиб и поцеловал жену.
– Ты чем-то расстроен? – решилась спросить Аннета.
Готлиб вздохнул.
– Сегодня я говорил с графом Раулем и не смог найти достойный ответ для него. Граф не верит в Спасителя, – да он ни во что не верит! Но при том он умный человек и по-своему благородный, – так что нельзя попросту отбросить его слова, не принимая их во внимание.
– Не думай об этом, – сказала Аннета.
– Нет, я не могу не думать! Отчего наша вера не захватила всех? Да, я знаю, что «много званных, да мало избранных», но прошло уже полторы тысячи лет, как Спаситель явился нам и указал путь, но даже среди нас, учеников его, нет единства. А иноверцы, – отчего они так упорно держатся за свои религии и кладут жизнь за них? Мне, вот, непонятно, как можно не принимать учение Христа и уж тем более отвергать Бога, – но ведь есть миллионы людей, которые не принимают истину Христову, и есть те, кто совсем не верит в Бога. Кто же они – заблудшие души? А если нет? А если мы что-то не поняли или поняли не так в словах Господа? Или передано было неправильно? Граф Рауль утверждает, что Писание сочинялось людьми невежественными, а порою – просто глупыми… Так где же правда, в чем она? О, моя милая Аннета, иногда душу мою терзают страшные сомнения, в голову приходят жуткие мысли! Я люблю Иисуса, – коли доведется мне умереть за него, то умирать я буду радостно, с его именем на устах, – но почему он не приходит во второй раз, как обещал? Где конец времен, о котором сказано в Евангелии, что скоро грядет? Где Суд Божий, когда же исчезнет несправедливость на Земле, закончатся страдания людские и восторжествует всеблагая воля Господа? Ах, Аннета, как тяжко жить, когда столько горя вокруг!
Готлиб заплакал. Аннета обхватила его голову и прижала к своей груди:
– Любимый мой! Поплачь, не стесняйся, я понимаю тебя. Да, много горя на свете, но у тебя есть Иисус, есть люди, которым ты нужен; есть я, есть дети. Как отвечать на твои вопросы – я не знаю, но просто будем жить, как завещал нам Спаситель. Ты сильный, ты сможешь, – а мы с детьми всегда будем с тобой, что бы ни случилось. Ничего, родной мой, поплачь. Ты устал, ты измучился, но я рядом, я тебя люблю. Ничего, милый мой, – все пройдет …
***
– Трактирщик! Пива!
– Заведение закрывается.
– Как это – закрывается? Да мы едва успели выпить по дюжине кружок! Еще пива, мошенник!
– Нет, сегодня больше не получите. Заведение закрывается.
– Да ты, видать, ополоумел? Закрывать в такое время? Говорят тебе, давай пива!
– Это вы ополоумели! Забыли постановление Городского Совета? С октября по март трактиры велено закрывать с наступлением темноты, а с марта по октябрь – как только солнце спрячется за шпилем бывшей церкви Умиления Девы Марии.
– До чего мы дожили! Что за порядки, что за город! То чума пришла – и пива нет, то бунт начался – пиво закончилось, то брат Готлиб стал председателем Совета – и пива не дают! – Якоб в сердцах стукнул глиняной кружкой по столу.
– Это еще что, – трактирщик придвинулся к Якобу с Иоганном и понизил голос, – я слышал, что в одном немецком городе ввели ограничение на продажу хмельных напитков и обязали трактирщиков строго следить, чтобы никто не напивался в их заведениях, а кто нарушает – того штрафуют или вовсе закрывают его трактир. Тех же, кто напьется – секут на площади прилюдно.
– Мой Бог! До чего докатились наши немцы! – всплеснул руками Якоб. – Теперь, стало быть, когда сидишь в трактире, ты должен с тоской считать выпитые тобою кружки, чтобы не было перебора?! Что же это за удовольствие такое, и где тут отдых душе, я вас спрашиваю? Нет, милые мои, так вы людей до революции доведете: сегодня человек не допьет, завтра не допьет, послезавтра не допьет, а потом озвереет и взбунтуется. Правда, брат Иоганн?
– Обязательно взбунтуется, брат Якоб, – мрачно кивнул Иоганн. – Со времен Ноя людям предписано пить, дабы не погибнуть. Когда был всемирный потоп, от воды погибли все, кроме праведного Ноя с его семейством, а праведным он был оттого, что много пил. «Кто пьет много, тот видит Бога», – сказано в Писании.
– Врешь! В Писании такого нет!
– Нет? А могло бы быть…
– Ну же, вставайте! – поторапливал Якоба и Иоганна трактирщик. – Смотрите, на улице уже совсем темно. Вы, конечно, мои постоянные посетители, господа, и люди вы славные, веселые, но я не хочу из-за вас ссориться с городским Советом. Ну же, поднимайтесь!
– Ох, что за жизнь! Не дают выпить, как следует, гонят в холодную осеннюю ночь…Пошли, брат Иоганн; лучше нам сдохнуть от такой жизни!
– Опять начинаешь стонать, Якоб... Стой, погоди, не тащи меня. Погоди, тебе говорят! Господин трактирщик, если нам нельзя пить у вас в кабаке, то с собой-то мы можем взять выпивку?
– Это – пожалуйста. Это не запрещено, – просиял хозяин заведения.
– В таком случае, вот тебе серебряная монета! Дай нам большую бутыль вина и закуски побольше. Мы найдем место, где выпить.
– У вас хороший вкус, господа! – засуетился трактирщик. – Еще старый Оноре, – вы не знали старика Оноре? –  ну да, откуда вам его знать, он умер задолго до того, как вы поселились у нас… Еще старый Оноре говаривал: «Вино на пиво – это диво!», – а вслед за ним эту поговрку стали повторять многие мои посетители. Старик за свою жизнь выпил море вина, пива и водки; он был большим знатоком питейного дела и умел составлять такие смеси, что они даже мертвого подняли бы из гроба. От одного глотка человека прошибало насквозь, будто ему в глотку шарахнули из аркебузы! Был у старика один излюбленный коктейль, который назвал он своим именем, – так поверите ли, месье, когда этот коктейль однажды пролился на стол, то прожег столешницу и ушел в пол, проделав в нем отверстие! Вот, поглядите, вот это отверстие в полу, а стол пришлось выбросить, –развалился. Бедняга Оноре, от своего коктейля он и умер: выпил как-то его с пинту, пришел домой – и взорвался. В клочья разнесло старика, и от дома – одни обломки. Как именно это случилось, никто не знает; люди думают, что Оноре хотел вечером задуть свечу, – тут и рвануло!… Возьмите бутыль, господа, лучшее вино вам налил. А здесь, в корзине, закуска: копченый окорок, жареная курица, бараньи колбаски, вареные яйца, несколько луковиц и коврига хлеба. Всего доброго, месье! Приходите завтра, коли пожелаете…
– Матерь Божия! Темень какая! И холодно, и дождик начинается, – передернул плечами Якоб. – Куда мы с тобой потащимся, брат Иоганн, ума не приложу. Если ты рассчитываешь на гостеприимство вдовы плотника, то напрасно: она нас с тобой на порог не пустит. Праведницей заделалась, – наслушалась проповедей Готлиба, понимаешь! С тех пор, как она выставила нас из своего дома, я, признаться, пытался подкатить к ней пару раз, но куда там! Еще и наставления пришлось выслушивать о том, что нравственно, а что безнравственно в отношениях