Spoudogeloion. История Европы в романах

между мужчиной и женщиной, исходя из учения Спасителя. Так где же нам выпить?
– Пошли, я знаю одно местечко, – Иоганн отдал Якобу оплетенную соломой бутыль с вином, а сам взял корзину с едой.
– Ой, какая тяжелая! Далеко ли идти? Я быстро устаю от таскания тяжестей, – ты же знаешь, брат Иоганн.
– Ничего, пройдешься немного. У тебя уже три брюха одно над другим свисают, – вон, камзол даже не можешь завязать. Меньше надо кушать и больше двигаться, брат Якоб.
– Нет, ты не прав. Видно, что ты слаб в медицине. Жир образуется не потому, что человек сиднем сидит целыми днями и съедает каждый день десятки разных кушаний. Нет, образование жира связано с характером человека! Толстеют люди вдумчивые, склонные к глубоким размышлениям и предвидению будущего. Как установил Аввероэс, в основе всего мира лежит двойственная истина; она определяет, в том числе, существование людского общества и каждого человека по отдельности. Это значит, что тот, кто мыслит глубоко, во всем видит две истины и, следовательно, думать ему приходится в два раза больше, чем тому, кто видит только одну истину. Но размышления требуют много энергии; мыслительная работа очень тяжелая, – чтобы с ней справиться, надо много кушать, к тому же, всегда иметь что-то в запасе. Вот поэтому в теле человека, видящего две истины, образуется жир: его запасает организм для размышлений, как рачительная хозяйка запасает дрова для очага, готовясь приготовить обед на большую семью. А тот кто живет поверхностно и видит мир однобоко, тот, конечно, не толстеет, – зачем ему жир?
– Ладно, пошевеливайся, глубокий мыслитель! Я, может быть, вижу только одну истину, но вижу ее отчетливо. Сейчас она состоит в том, что скоро поставят рогатки на улицах, и мы не пройдем через посты и ночные караулы, если не поторопимся. Двигай ногами быстрее, брат Якоб!
– Какая тяжелая бутыль! – задыхаясь и пыхтя, сказал он,. – Кстати, откуда у тебя взялась серебряная монета?
– Заработал.
– Заработал? Когда? Где? Мы с тобой с лета получаем одни лишь медяки; в трактир и то ходим всего раз в неделю. Что за жизнь!
– Перестань стонать, ты уже это говорил.
– Так откуда у тебя серебряная монета?
– Я получил ее от женщины.
– Ты – от женщины? – Якоб от удивления остановился. Поставив бутыль на землю, он недоверчиво посмотрел на Иоганна, пытаясь различить в темноте выражение его лица, чтобы определить, не шутит ли он. – Вот уж не знал, что ты – женский угодник!
– Спаси бог! Чтобы я угодничал перед этим дьяволовым семенем?! – послышался возмущенный возглас Иоганна. – Наоборот, – та, которая дала мне монету, сама заискивала передо мною.
– Черт тебя возьми, доберешься ли ты когда-нибудь до сути? Разговаривать с тобою, – все равно, что отправиться в дальнюю дорогу на старой полудохлой кляче. До места не доберешься: либо кляча сдохнет в пути, либо сам откинешь копыта!
– Ты спросил, я отвечаю, – обиделся Иоганн. – А будешь обзывать меня клячей, не буду ничего тебе рассказывать.
– Я не обзывал тебя клячей. Какая же ты кляча? Тощим мерином еще можно было бы тебя назвать, но уж никак не клячей.
– Опять обзываешься? Бери бутыль, жирный боров, и пошли! Слова тебе больше не скажу!
– Видишь, ты и сам обзываешься! Но я на тебя не обижаюсь: зови, кем хочешь, – меня от этого не убудет… Ну скажи же, брат Иоганн, за что женщина дала тебе серебряную монету? Я просто сгораю от любопытства!
– Вот привязался! Ладно, слушай, будь ты проклят, но если снова станешь перебивать, клянусь Симеоном Столпником, больше рта не открою!
– Даю обет молчания на все время твоего рассказа, – Якоб приложил палец к губам.
– На Духов день или около того я убирался в храме Умиления… Тьфу, прости Господи, я хотел сказать – в нашем молельном доме! Никак, хоть убей, не привыкну к новым словам и порядкам. В общем, убирался в бывшем храме Умиления Девы Марии…
– А где я тогда был?
– Мне это тоже интересно было бы знать. Но ты обещал не перебивать меня.
– Молчу, молчу!
– Из храма я вышел поздно, так что ни одной живой души на площади не было. Вдруг подкатывает крытая колымага, в которых обычно знатные господа разъезжают, за ней – всадники, и все несутся к храму. Колымага останавливается прямо передо мной, всадники спрыгивают со своих лошадей, открывают дверцу, приставляют лестницу, и из колымаги выходит дама, – не то чтобы молодая, но и не старая. Она бросается ко мне и кричит: «Как хорошо, что я вас застала! Я неслась к вам, как стрела, чтобы вы срочно растолковали мне непонятный отрывок из Писания! Вот это я не пойму, это выше моего разумения, – на вас, единственно на вас уповаю!». Достает Ветхий Завет и зачитывает мне несколько строф из книги Левит о том, что если кто переспит с рабыней, которую некий мужчина захотел взять в жены, но еще не выкупил, то эту рабыню и прелюбодея надо наказать, но не до смерти, ибо женщина та еще не свободна. «Ах, преподобный! Как все это понимать? – говорит мне дама. – Ясно, что слова эти – аллегорические, потому что рабынь у нас давно нет, но Библия писана на все времена, до скончания веков! Господь, когда это диктовал, знал, что рабов не будет, – и что же тут тогда запрятано, какой глубокий смысл скрыт за этими строками? Просветите меня, преподобный, умоляю!».
Пришлось мне поднапрячься, вспомнить риторику, логику и софистику.  Отвечал же я в том роде, что понимать эти строки, конечно, надо аллегорически. Рабыня, которая уже обручена, но еще не выкуплена, – есть образ женщины, готовой принять учение Спасителя, но пока еще пребывающей в рабстве невежества и суеверий. И если совершит она прелюбодеяние, то наказывать ее смертью нельзя: с того, кто устав не принял, и спроса нет.
Дама вдруг как рассмеется, да еще с таким облегчением! «Спасибо, преподобный. Теперь у меня глаза открылись, теперь-то я все поняла! А это вам, возьмите, – и дает мне серебряник. – Нет, нет, не отказывайтесь! Я знаю, что вы найдете хорошее применение ему… А вы такой милый; о вас ходят слухи, что вы строгий, а я вижу, что вы совсем не строгий. И чего я боялась раньше к вам приехать? Прощайте, прощайте, преподобный, – увы, я спешу, но я обязательно еще к вам приеду, обязательно!». Вскочила в свою колымагу, – и была такова!.. Вот такая, брат Якоб, история. Чего ты смеешься?
– Ой, не могу! – давясь от смеха, еле выговорил Якоб. – Да неужто ты до сих пор не понял, что та дама приняла тебя за Готлиба?
– За Готлиба? – растерянно переспросил Иоганн.
– А то за кого же? Посуди сам, ты вышел из бывшего храма, где он всегда читает свои проповеди. Ты длинный и худой, как он, – а даме наверняка описали его внешность, – у тебя постный вид, как у Готлиба. Вот она и приняла тебя за него; но ты дал ей хорошее разъяснение, – клянусь Богом, теперь она пустится во все тяжкие, уверенная, что Господь ее не покарает! За подобное разъяснение она бы для тебя и золотого не пожалела! – Якоб даже согнулся от хохота.
– Ну и дьявол с ней! – с досадой выпалил Иоганн. – Кто захочет найти оправдание для своих грехов, тот его найдет. Хватит смеяться! Бери бутыль, и пошли. Гляди, вон уже идут ставить рогатки. Быстрее, пошевеливайся, если не хочешь ночевать на улице!
***
Бутыль была почти выпита, а из еды остались только пара луковиц и ломоть хлеба.
Иоганн спал, растянувшись на досках пола. Якоб укрыл товарища охапками соломы, а сам сел на трухлявое бревно, заменяющее здесь и стул, и стол. Взяв бутыль с остатками вина, Якоб отхлебнул из нее, – и замер, прислушиваясь к шуму дождя.
Иоганн нашел необычное место для ночевки. На востоке города, внутри крепостной стены был пруд, образованный подземными водами; на нем – небольшой остров, а на острове стояла сторожевая башня, воздвигнутая в незапамятные времена, когда здесь еще  и города не было. Позже практичные горожане пытались отвезти воду из пруда, чтобы использовать это место для строительства, но напрасно: подземные источники вновь наполняли пруд. Не удались и попытки разобрать башню – уж очень крепко она была построена. В конце концов, к башне перекинули мостик и устроили тут приют для паломников, приходивших в город поклониться мощам, что были в храме Умиления Девы Марии.
При новой власти башню передали гильдии городских хирургов, под анатомический театр. После этого горожане с наступлением сумерек боялись близко сюда подходить, а сторож, которому вменили в обязанность присматривать за анатомическим театром, каждый вечер напивался допьяна от страха, – таким образом, от заката до рассвета башня никем не охранялась. Нижний ее этаж, где был ледник и хранились трупы, закрывался на замок, но лестница наверх была открыта,  – поднявшись по ней, можно было попасть на второй и третий ярусы башни. Третий ярус представлял собой бывшее чердачное помещение, но без крыши, которая давным-давно обвалилась. В щелях стен здесь гнездились стрижи, а осенью эту территорию занимали вороны, с наступлением весны вновь изгонявшиеся дружными стрижиными семействами. На втором ярусе была большая комната с настланным деревянным полом, с очагом и ставнями на окнах: в ней ранее располагались на ночлег наиболее почитаемые паломники. После того как приют был разорен, всю мебель отсюда вынесли, но для неприхотливого человека, не считавшего зазорным спать на полу, место для ночевки было совсем недурным. Главное, можно было не тревожится, что тебя кто-нибудь побеспокоит, – покойники, лежавшие на нижнем этаже, были лучшими сторожами от чужого вторжения.
Когда Иоганн привел Якоба в эту башню, тот согласился со всеми подобными доводами своего товарища и выразил радость, что найдено такое замечательное место для выпивки и ночлега. Однако сейчас, когда Иоганн уснул непробудным сном, Якобу стало жутковато. За окнами лил сильный дождь, его капли размеренно стучали по ставням; Якоб вдруг отчего-то подумал, что если покойники встанут и начнут подниматься по лестнице, то их окостенелые ноги точно так же будут стучать по деревянным ступенькам.
Он передернул плечами, взглянул на спящего Иоганна и тихо выругался:
– Будь ты проклят и я вместе с тобой! Нашли подходящий ночлег, нечего сказать. Тихо, спокойно, сухо и не холодно. Ну, а если кто-нибудь из лежащих внизу сюда притащится? Один знакомый кладбищенский сторож рассказывал мне, что у него на кладбище по ночам призраки толпою ходят. «Сколько лет, – говорит, – сторожу, а все никак не привыкну». Понятное дело, как к такому привыкнуть?  Смерть – это ужас, холод и мрак; жизнь – радость, тепло и свет. У того, кто любит жизнь, смерть обязательно должна вызывать отвращение. Как подумаешь, что станешь мертвецом, – противно делается и даже стыдно, будто подцепил нехорошую болезнь... Как не хочется умирать, – Господи, если ты существуешь, дай мне пожить подольше! Обидно, Господи, сам должен понимать: ты для чего мне дал жизнь, – чтобы отнять ее потом?  Как игрушку ребенку – поиграл и отдавай назад?  За то, что ты дал мне жизнь, тебе, конечно, огромное спасибо, но не отбирай назад, – а, Господи?.. Не слышит или делает вид, что не слышит. Если есть, кому слышать… Те, кто лежат внизу, уже наверняка знают, есть что-нибудь после смерти или ждет нас всех темная пустота. Эй, внизу! Ответьте, что вы сейчас видите и чувствуете?.. Хотя, коли пребывают они в пустоте, то и ждать ответа от них – пустое