Spoudogeloion. История Европы в романах

прижала ее к своей щеке. – Я сама чувствовала, что мы с вами… с тобой – одно. Но могла ли я представить хотя бы в мечтах, что стану твоей женой?
– Аннета! Аннета! Ты… нет, мы… – Готлиб не смог больше ничего сказать.
– Мы созданы Господом друг для друга. Я знаю это, – она снова поднялась на цыпочки и поцеловала Голиба, на этот раз прямо в губы.
***
Бывший епископский дворец, в котором заседал теперь Городской Совет, сильно изменился. Все украшения со стен были сняты, а мозаичные полы, которыми так гордился епископ, безнадежно испорчены: местами разбиты, а местами выворочены, и эти пустые куски забиты обыкновенными досками. Ковры, гобелены, мебель – все исчезло; звуки шагов далеко разносились по длинной анфиладе пустых залов. Граф Рауль в своей роскошной бархатной одежде, украшенной золотым шитьем и драгоценными камнями, выглядел в разоренном епископском дворце, как король в лачуге нищего. Те пять или шесть человек, которые встретились ему, с изумлением смотрели на графа и спешили обойти его стороной. Графа Рауля это развеселило; посмеиваясь, он вошел библиотеку епископа, где надеялся найти Готлиба.
Перемены, произошедшие во дворце, коснулись и этого помещения: бюсты Платона, Аристотеля, Сенеки и Марка Аврелия были вынесены отсюда; шкафы из красного дерева и сафьяновые диваны также пропали, а вместо них стояли криво сколоченные дощатые стеллажи, беспорядочно заваленные книгами, и простые деревянные скамьи, под которыми лежали кипы бумаг. Около большого слюдяного окна (раньше оно было стеклянным, мозаичным) за конторкой сидел Готлиб и проверял длинную колонку цифр, испещряющих лежащий перед ним свиток.
– Рад приветствовать вас, месье председатель Совета, – зычно крикнул граф, подкравшись к Готлибу.
Тот вздрогнул и уронил свой свиток.
– Ваше сиятельство, – растерянно произнес он. – Я не слышал, как вы вошли.
– Где же ваш секретарь, или лучше сказать секретари, месье председатель? У его преосвященства их было не меньше десяти. Он, однако, жаловался, что и этого мало, тем более что они постоянно опаздывали, –  если не по своей вине, то по вине тех клириков, которые тоже опаздывали, и тем самым, заставляли опаздывать секретарей его преосвященства, а уж секретари заставляли в итоге опаздывать самого епископа.  А у вас в приемной нет ни одного секретаря, но вы-то теперь не менее важная персона, чем его преосвященство! Где же ваши секретари, месье председатель? – шутливо допытывался граф.
– У меня есть секретарь, – очень хороший, скромный молодой человек, – но он бывает только днем, когда Советом разбираются текущие дела и приходят посетители. Вечером я отпускаю этого молодого человека домой, потому что я не могу задерживать его дольше положенного времени, – объяснил Готлиб.
– Да, я заметил, что у вас тут кое-что переменилось, – сказал граф, с кряхтением опускаясь на скамью. – Я помню вашу проповедь, которую ныне отпечатали и распространяют под названием «Большие перемены во славу Спасителя». Идолов вы, действительно, сокрушили. Вот здесь, помнится, стоял бюст Аристотеля, а здесь – бюст Сенеки. Наверно, их разбили? Ну что же, это я еще могу понять, но мебель-то куда дели? «Не пожалеем в грозный час имения мирского», – так поется в вашем гимне? Имения, хранившегося во дворце, вы точно не пожалели. Надеюсь, мебель горожане растащили по своим домам? Обидно, если все это просто было разломано или сожжено; его преосвященство ценил хорошую мебель, – у него была не мебель, а произведения искусства.
– Я не знаю, куда делась мебель. Вам же известно, что восстание в городе произошло, когда я скрывался  в вашем замке в горах. Я застал дворец в том виде, в котором он сейчас находится, даже в худшем. Недавно мы сделали здесь ремонт, – столь же серьезно, как раньше, объяснял Готлиб.
– Не обижайтесь, месье председатель, мне, ей–богу, нет никакого дела до епископского добра! Так, к слову пришлось… Прежде всего, я хотел поздравить вас с женитьбой. Эту новость обсуждает весь город. Не успел я приехать, как мне не меньше двадцати человек сообщили, что вы женились. По вам видно, что вы женаты: дырка на вашем камзоле аккуратно зашита, воротничок и манжеты у вас свежайшие, из белоснежного полотна, – как славно быть женатым! Мне, что ли, жениться в восьмой раз?.. Ходят слухи, что вы взяли в жены вдову с тремя детьми?
– Да, у моей жены трое детей от первого мужа, погибшего на войне.
– Это вы мудро поступили, что взяли женщину уже с готовыми детьми. Ни тебе прелестей женской беременности, ни младенческих криков. Я не представляю, как можно вынести около себя беременную; ни у одной из моих жен до беременности не дошло, как-то не получилось, но и без того мне не удавалось с ними ужиться. Эх, месье председатель, искушаете вы меня, – женюсь, обязательно женюсь, и тоже на вдове с детьми!
– Если бы вы взаправду решились на это, Христос вошел бы в ваше сердце.
– Я своего сердца для него никогда не закрывал. Пусть входит, когда захочет… А забавно было бы, если Христос вошел бы в мою жизнь вместе с женщиной! Пока с женским полом ко мне приходил лишь дьявол, – и не только ко мне. Видимо, он большой женолюб, если вечно ходит с ними под ручку.
– Дьявол ходит с теми, кто позволяет ему ходить с собой. Зло неизбежно в мире, но горе тому, через кого зло входит в мир.
– Это мы слыхали… Кстати, как продвигается ваш перевод Библии?
– Почти закончен.
– Невероятно! Когда вы все успеваете, ума не приложу. Вы подарите мне один экземпляр с дарственной надписью, после того как ваша Библия будет напечатана?
– Вам?! Подарить Библию?!
– По-вашему, я недостоин этого?
Готлиб смешался.
– Нет, вы не так меня поняли. Конечно, я вам подарю ее, – очень хорошо, что вы хотите почитать Библию. Но я не ожидал, что вы заинтересуетесь ею.
– Отчего? Неужели я произвожу впечатление неисправимого грешника? – улыбнулся граф. – Впрочем, может быть вы и правы, но Библия все равно интересует меня… А, я понял, отчего вы не захотели подарить ее мне! Вы, видимо, вспомнили наши беседы и опасаетесь, что я использую ваш перевод для критики Священного Писания? Упаси господи, месье председатель Совета! Я мог позволить себе такое лишь в сугубо доверительном разговоре с вами. Во-первых, зачем мне неприятности? У меня нет ни малейшего желания быть поджаренным на костре церковниками или побитым камнями фанатиками. Во-вторых, как я могу покуситься на чувства, из-за которых люди становятся религиозными? Для кого-то это страх, для кого-то – надежда, для кого-то – любовь, для кого-то – защита; есть и такие, кто горой стоят за веру из ненависти ко всему роду людскому, из желания поставить себя выше других, хотя бы в страданиях и смерти, ну, а также из властолюбия, честолюбия – и так далее, и так далее… И чтобы я покусился на все это? Спаси бог! Вообще, людям надо во что-то верить, – мы все уверены, что миром правят некие высшие силы, как бы их не называть и не представлять себе. Мне рассказывали моряки, вернувшиеся из-за моря, что тамошние дикари, например,  верят в великого и свирепого бога Кецалкоатля и приносят ему кровавые жертвы. Точно так же иудеи, а вслед за ними христиане верят в великого и грозного бога Саваофа и тоже приносят ему жертвы, в том числе человеческие, совершая воссожения на кострах в его честь. Христиане, помимо того, верят в Иисуса, который сам стал жертвой, – впрочем, его тело они до сих пор охотно кушают во время евхаристии. Магометане верят в Аллаха, а индийцы, как писал Марко Поло, в каких-то там Будду или Кришну. Все в кого-то или во что-то верят, значит, людям это нужно – верить…
А по-моему, мы и не представляем себе, даже в самых общих чертах, что за силы управляют нашим миром. Мы даем им имена, мы приспосабливаем их под привычные для нас образы, но мы никогда не сможем постичь их. Однозначного и определенного ответа мы не получим, и до конца дней своих человечество будет мучиться от этого.
– Ответ уже дан, – нервно произнес Готлиб.  
– Да, да, да! Знаю, что вы сейчас скажете. О божественном откровении, опять-таки, о Священном Писании – и прочее, и прочее. Но точно такую же фразу – «ответ уже дан» – произнес бы и служитель свирепого бога Кецалкоатля у жертвенного алтаря, и мулла в мечети, и индусский жрец в своем храме. Фраза была бы та же самая, – только каждый подразумевал бы учение своего бога или своих богов… Господь милосердный, как вы побледнели, месье Готлиб! Ну, не переживайте так, я не хотел обидеть вашего Иисуса, а вас – тем более. Не принимайте всерьез болтовню выжившего из ума старика; как говорили латиняне, «старые люди во второй раз становятся детьми». Мы, старичье, подобно детям болтаем всякий вздор и задаем вопросы, на которые не может ответить человек, уже вышедший из детства, но еще не состарившийся.
А ведь я приехал к вам с просьбой, месье председатель… Святые угодники, о чем же я хотел вас попросить? Вот видите, что делает старость! Каждый раз со мной такая петрушка! А, вспомнил! Я к вам прибыл как ходатай: хочу попросить вас за монашек из обители Святой Бригитты. Этот монастырь находится на самой границе городских владений; можно сказать, что он одним боком стоит уже на моей территории. Наш род лет, эдак, восемьсот помогает монашкам Святой Бригитты. В этой обители похоронены некоторые представительницы нашего семейства; в частности, все семь моих жен погребены там. Но бог с ними, с костями мертвых, им все равно, где гнить, – я ходатайствую перед вами о живых насельницах монастыря. Большая часть тех, кто сейчас находится в Святой Бригитте, это несчастные девушки, для которых монастырь – единственное и последнее прибежище, больше им некуда идти. Однако ваш Совет принял решение о закрытии этой обители, после чего толпы городских бездельников ринулись туда, чтобы попользоваться монастырским имуществом и самими монашками. При виде опасности сестры заперли ворота, залезли на стены и не хуже солдат отбивали атаки нападавших до тех пор, пока не подоспел отряд, который я отправил на помощь монашкам. Но сами понимаете, поскольку этот монастырь все-таки расположен на вашей земле, то долго держать в нем моих людей нельзя, – я уже и так формально дал вашему городу повод к войне; надеюсь, вы не начнете против меня военные действия?..
Надо что–то предпринять, месье Готлиб, – пожалейте несчастных девушек! Если вы непременно хотите закрыть Святую Бригитту, то придумайте, по крайней мере, куда пристроить ее обитательниц. Нельзя же, в самом деле, на пороге зимы выгнать их на улицу и бросить на произвол судьбы?
– А почему бы вам, ваше сиятельство, не позаботиться о них? – недовольно спросил Готлиб, которому был неприятен этот разговор, с одной стороны,  из-за богохульных высказываний графа; с другой стороны, из-за того что было непонятно, как поступать с монашками закрываемых монастырей.
– Каким образом? – удивился граф Рауль. – Если я захочу сохранить их монашеское житье, то должен буду построить для них новую обитель где-нибудь в своих владениях. Вы представляете, чем это чревато для меня в нынешние времена? Меня тут же назовут ярым папистом, – ваш же городской Совет первым назовет меня так, и вы, месье председатель, вряд ли станете возражать против этого. Или вы все же советуете мне открыть новый