Spoudogeloion. История Европы в романах

продаваться всё хуже и хуже. Меня укоряли в том, что я повторяюсь; говорили, что заказчики пресыщены моей живописью и хотят чего-то иного. Глупцы, они не понимали того, что поиск нового лишил бы меня возможности продавать картины, - интересно, чьи бы полотна вывешивали в своих домах эти дураки, если бы я оставил постоянную работу и стал экспериментировать? Им пришлось бы покупать пачкотню тех бездарей и халтурщиков, которые не имеют ни мастерства, ни таланта, - но разве мои произведения не выше их грубых поделок? Творить новое! Но кто оценил бы это новое, даже если мне удалось бы создать нечто гениальное? Тупоумная невежественная публика только тогда воздает дань гению, когда он уже признан, – а сколько непризнанных гениев умерло в нищете!
Наши идиоты не понимали и того, что гений им просто не по карману: гениальность, признанная гениальность, стоит очень дорого и немногие могут купить творения гения. Мои же произведения были доступны не только богачам, но и людям среднего достатка; о бедняках я, естественно, не говорю, – им не до искусства.
И вот, невзирая на все эти здравые доводы, мои картины продавались, как я сказал, хуже и хуже. И тогда мои конкуренты осмелели, - нет, не осмелели, а обнаглели! Откуда ни возьмись, появился какой-то юнец, о котором распустили слухи, что он – новый Рафаэль. Ха, ха, Рафаэль! Да этот «Рафаэль» и кисть-то в руках держать, как следует, не умел! Видел бы ты его мазню! Настоящий Рафаэль перевернулся бы в гробу, если бы узнал, с кем его посмели сравнить!
Тем не менее, мазня этого юнца продавалась очень хорошо, а мои картины вовсе перестали покупать. Тут же изменилось и мое положение в городе: я как будто умер, обо мне говорили в прошедшем времени.
Как я их всех возненавидел! Ладно бы так отзывались обо мне люди, разбирающиеся в искусстве, люди, чьим мнением я дорожил, – может быть, я вызвал бы их на дуэль и убил, но все-таки мне было бы не так обидно. Но эти тупые скоты, визгливые свиньи, похотливые обезьяны, - я не намеривался терпеть их мерзкое поведение! Я решил уйти из города и вообще удалиться от людского общества, которое мне стало отвратительно.
Вначале я собирался купить себе дом, но после передумал: готовый дом был бы построен так, как этого хотелось его архитектору, но не мне; дом, доставшийся от прежних хозяев, напоминал бы мне о них, – жилище всегда впитывает в себя настроения, мысли и чувства тех, кто в нем живет. Построить для себя новый дом? Но для этого нужно было сначала договариваться со строителями, а потом постоянно следить за их работой, дабы они, по своему обыкновению, не обманывали, не крали, не ленились, не строили вкривь и вкось, - а мне и это было противно.
Что же оставалось? Я не знал… Без всякой цели я разъезжал по провинции и наткнулся на эту заброшенную ферму. Она мне сразу приглянулась своей уединенностью и обширностью земельных угодий. Я купил ее, собственными руками перестроил так, как я того желал, – и вот живу здесь, предаваясь невинным удовольствиям. Я сплю, когда хочу и сколько хочу, по этому же принципу питаюсь и пью вино; часами гуляю по лугу и лесу; когда есть охота, мастерю для себя какие-нибудь вещицы или копаюсь в земле. Я был бы полностью доволен, если бы мое мирное тихое существование не было отравлено лютой ненавистью моих соседей. Казалось бы, что им до меня? Я ушел от мира, не имею желания общаться с людьми, но им какой от этого вред? Однако они считают меня алхимиком, колдуном, вампиром, оборотнем и еще бог знает кем. Они давно убили бы меня и разрушили мое жилище, если бы не боялись моего колдовства и моей пищали. Но, даже смертельно боясь меня, они все-таки приходят сюда, чтобы навредить и нагадить мне. В прошлом году они переломали молодые саженцы дуба, которые я посадил на опушке леса, выкорчевали мой огород и едва не подожгли мои постройки, забросав их в мое отсутствие какой-то горючей гадостью. Сейчас я хочу купить щенков от свирепой сторожевой собаки, - мой дурачок обещал их принести в ближайшее время.
Понтормо разлил остатки вина из бутылки себе и Бенвенуто и выпил.
– Поразительно, но твое присутствие меня не очень тяготит, – сказал Понтормо. – Наверно, ты смог бы пожить у меня, – я, пожалуй, выделю тебе помещение в хлеву. Там у меня склад, но мы расчистим уголок, чтобы тебе было удобно. Еды и вина у меня хватит на десятерых, – я покажу тебе, где что взять. Конечно, слишком часто мы встречаться не будем, но раза два в месяц ты сможешь приходить ко мне в гости, в этот дом: надеюсь, что я это вытерплю.
– Но я-то не вытерплю такой жизни, – возразил Бенвенуто. – Спасибо тебе, Понтормо, за предложение, но я у тебя только переночую, а утром поеду дальше. Хочу повидаться с нашими друзьями – с Антонио и Андреа. Кстати, ты не знаешь, где их разыскать?
– Ну, Антонио тебе вряд ли удастся найти, - произнес Понтормо угрюмо. – Лишь я, да Андреа знаем, где он похоронен.
– Как? Он умер? – вокликнул пораженный Бенвенуто.
– Покончил с собой, - мрачно отрезал Понтормо.
– Антонио?! – Бенвенуто не поверил своим ушам.
– Да, покончил с собой, - подтвердил Понтормо. – Вот он-то искал новые формы в искусстве. Впрочем, он писал все свои картины на один сюжет - Мадонна с младенцем Иисусом на руках – но постоянно экспериментировал с цветом, освещением и так далее. На каждую картину у него уходила уйма времени; понятно, что жил он в бедности, но это, похоже, его не трогало. Три года назад Антонио написал такую Мадонну, что сам Господь на небесах возрадовался, наверное, глядя на нее: чистейшая неземная красота и великая светлая скорбь была в ее облике. Люди плакали, рассматривая эту картину, а наш друг Антонио вроде бы малость сошел с ума, -  он заперся в мастерской и целые дни проводил там наедине со своей Мадонной. В конце концов, его нашли мертвым; он вскрыл себе вены и истек кровью. Церковь отказалась хоронить его, и тогда мы с Андреа тайком погребли бедного Антонио на старом сельском кладбище. А Мадонну забрал себе наш епископ, она теперь  услаждает его взор.
– Ох, Антонио, Антонио! – покачал головой Бенвенуто. – Он вечно искал идеал – и в искусстве, и в жизни, – а когда нашел, не вынес разлада этого идеала с действительностью. Бог простит его за самоубийство, ибо душа Антонио всегда стремилась к Господу… А что же Андреа? О нем тебе что-нибудь известно?
– Свихнулся, – коротко бросил Понтормо. – Забросил искусство и с головой ушел в науку. Он живет отшельником в собственном доме, где совершает бесконечные научные опыты.
– Что же, поеду к нему, - всё равно, больше ехать не к кому! - сказал Бенвенуто.
– А твой ближайший друг – Франческо? Почему он тебе не поможет? – спросил Понтормо.
– Он погиб на войне, – сообщил Бенвенуто и погрустнел.
В горле у Понтормо опять забулькало, глаза его нехорошо заблистали, и он сказал с жутким выражением лица:
– Антонио покончил с собой, Франческо погиб, Андреа свихнулся, Понтормо должен был удалиться от общества, а Бенвенуто – беглый преступник, не имеющий пристанища! Славно обошлись с нами люди! Нет, не зря я заперся на этом скотном дворе, – будь проклят наш мир и будь проклято наше пребывание в нем!
***
Бенвенуто удалось найти Андреа без особых проблем – при расспросах о нем первый же встречный крестьянин скорчил насмешливую физиономию и воскликнул: «А, этот сумасшедший! Конечно, я знаю, где он живет, но я бы не советовал вам, синьор, ехать к нему. В его доме столько всякой мерзости, что не каждый это выдержит, а вонь оттуда слышна за милю. Впрочем, если вы не боитесь, что вас стошнит, я охотно укажу вам дорогу, коль вы не пожалеете для меня пару медяков».
Невыносимый запах действительно начал ощущаться задолго до того, как Бенвенуто подъехал к дому Андреа. Вонь была такой густой и въедливой, что Бенвенуто уткнулся в платок и старался дышать только ртом, а крестьянин-проводник жалобно попросил причитающиеся ему деньги и, получив их, бросился наутек.
Несмотря на холодную погоду, дверь и окна в доме были открыты настежь. Войдя вовнутрь, Бенвенуто понял, что закрывать их было нельзя ни при каких обстоятельствах; всюду – на столах, стульях, на полу, в шкафах и на шкафах – стояли склянки с разноцветными, отвратительно пахнущими жидкостями, но, хуже того, тут были еще человеческие внутренности и конечности, плавающие в больших банках, а также экскременты, наложенные в железные коробки.
Сдерживая спазмы тошноты, Бенвенуто откашлялся и гнусаво прокричал:
– Андреа! Андреа! Ты дома?
– Кто там? – отозвался недовольный голос с чердака.
– Это я – Бенвенуто, твой друг! Я еще водил тебя в анатомический театр, когда вы с Понтормо и Антонио приезжали в Рим несколько лет назад, чтобы навестить меня, – на всякий случай напомнил Бенвенуто.
– Бог мой! Конечно, я помню тебя! Подожди, я уже спускаюсь, – по лестнице застучали шаги и через минуту перед Бенвенуто предстал длинный и худой Андреа, с головы до ног перепачканный теми органическими и неорганическими веществами, с которыми он совершал свои опыты.
– Прости, я не могу тебя обнять, – сказал Андреа, по рассеянности вытирая руки о край плаща Бенвенуто. – К сожалению, мой последний слуга удрал от меня на прошлой неделе, - даже жалование не получил, каналья! Раньше он меня умывал и переодевал, потому что сам я не имею времени на подобные пустяки. Конечно, ходить постоянно грязным не очень-то удобно, но поскольку представился удобный случай, я решил поставить на себе эксперимент по влиянию грязевого покроя на защиту организма от болезней. Тебе никогда не приходилось, мой друг, подолгу не мыться?
– Недавно у меня была такая возможность. Более того, грязь помогла мне спастись от определенных неудобств, а может быть, от смерти, - улыбнулся Бенвенуто.
– Вот, вот! Вот, вот! – обрадовался Андреа. – Я не зря предполагал, что грязь обладает целебной силой. Настоящий ученый в своих изысканиях обязан руководствоваться двумя источниками познания: откровением и опытом… Великие боги, до меня лишь сейчас дошло, что слова «откровение» и «опыт» начинаются на одну и ту же букву! Это неспроста, - поверь мне, мой друг! Это доказывает, что откровение и опыт имеют одно и то же начало, следовательно, все наши знания проистекают из одного и того же источника. Обрати также внимание, что буква «о» в точности похожа на круг, а круг – самая совершенная из геометрических фигур, бесконечность, замкнутая на себя, построение, включающее все другие построения. Великие боги, сколько чудных открытий дает нам пристальный взгляд на природу вещей! С тех пор как я занялся наукой, я как будто попал на духовный пир с такими изысканными блюдами, что получаю от них удовольствие, несоизмеримое с животным удовлетворением от жалкого плотского чревоугодия!.. О чем, бишь, я? Ах да, о грязи на теле! Я догадывался, что она полезна; откровение, выраженное в священных книгах, говорит нам о святых отшельниках, которые не мылись десятки лет, но при этом ничем не болели. Почему так, спрашивается? По моему мнению, две причины объясняют этот феномен: божья благодать, снизошедшая на отшельников, и грязь, покрывающая их тела. О первой причине известно всем, о второй я расскажу миру, когда доведу опыт до конца. Я думаю, что лет, эдак, двадцать будут достаточно доказательным сроком в данном