бумажник Лапенко и до сих пор храню его. Ой, как жалею я своих погибших боевых друзей.
Когда командир полка узнал о нашем участии в атаке, то… он снова меня обматерил. Теперь за то, что я бросил батарею и «попёрся на рога» вместе с пехотой. Мягко говоря, он мне сказал, чтобы я больше так не делал, так как батарею ни при каких условиях бросать нельзя. Я стоял и не знал, что подумать, и, тем более, не знал, что сказать. «То, - говорит, - был не приказ. Я хотел тебя попугать». Я ничего не нашёл другого, как сказать, что я не из пугливых. На том и закончили.
На второй день Рыбченко дал мне восемь человек пополнения, и мы начали обучать их стрельбе. Надо было готовиться к наступлению. Недалеко уже была Висла.
За десять суток боёв на территории Польши мы продвинулись более чем на сто километров. Направление главного удара было перенесено с левого фланга на правый. Весь 21-ый корпус, в котором были и мы, вывели во второй эшелон для того, чтобы усилить фланг танковыми соединениями, артиллерийскими и инженерными частями.
Командир 3-ей армии генерал В.Н. Гордов торопил войска, чтобы к исходу июля достигнуть Вислы. Передовые отряды должны были форсировать реку и захватить плацдарм на правом берегу. В общем, всё как обычно. Но до Вислы было ещё 50 километров, и противник упорно сопротивлялся. Ночью 28 июля только одной дивизии 3-ей армии удалось пробиться к реке. На другой день подобрались ещё несколько. В центре нашего участка фронта велись упорные бои, направленные на ликвидацию остатков замостенской группировки врага.
В конце июля выбрались к Висле и мы. Это произошло где-то в районе Аннополя. Приближались к Якубовице. С целью выяснения условий переправы вперёд ушла разведка.
Оказалось, что Висла в этом участке достигает 400 метров в ширину и метра 3-4 в глубину. Западный берег отличается от восточного. Он представляет собой низкую заливную песчаную пойму шириной примерно 1,5-2 км. Ограничивалась эта пойма почти отвесными обрывами высотой до 40 метров. На этих высотах были укрепления противника. Это, впрочем, можно было и не выяснять. Рельеф давал настолько очевидные преимущества, что не заметить их и не воспользоваться ими немцы просто не могли.
В 23 часа 1 августа, как и на Днепре, первыми форсировали Вислу бойцы 3-го стрелкового батальона 467-го полка. Они захватили плацдарм шириной около 1 километра и глубиной до 200 метров.
Пушки переправляли на тот берег на самодельных плотах одновременно с пехотой. Батальон использовал войсковые и подручные переправочные средства. При форсировании Вислы мы потеряли полностью один орудийный расчёт. Погиб Филимонов. Мы воевали вместе ещё с Курской битвы. Снаряд угодил прямо в плот. Никто не выплыл.
Тяжело было и на том берегу.
На следующий день, когда на востоке едва начала краснеть кромка облаков, гитлеровцы предприняли контрудар с севера и юга. Более опасным был удар с юга, из района Мелец.
Мы удерживали плацдарм. Бойцы сражались героически. Сильнее всего одолевала физическая усталость. Люди просто валились с ног от напряжения и недосыпания. Нужен был отдых. Батарейцы с почерневшими лицами и ввалившимися от бессонницы глазами, в перерывах между атаками, собирались в окопах и жадно курили. С едой были проблемы. Не каждый день старшине удавалось к нам попасть.
О чём разговаривали в такие минуты? Да о войне, конечно. Говорили о чём-то конкретном, чаще всего, о прошедшем бое, о том, кто погиб или чуть не погиб, а если не погиб, то как остался жив.
Наш плацдарм постепенно расширялся, и примерно к середине августа мы отбили у немцев участок до 2 км длинной и до 500 м в глубину. Тяжело было продвигаться, очень тяжело. Местность была хорошо пристрелянная, и позиции у противника во сто крат выгоднее, чем у нас.
И вот где-то уже к исходу второй недели наших мытарств, немцы предприняли массированную атаку. Силой двух батальонов при поддержке танков они насели на второй батальон нашего полка. Командир 3-ей роты нашего батальона решил ответить немцам лобовой контратакой. Это для солдата самое страшное, здесь жертвы бывают особенно велики с обеих сторон, если кто-нибудь не дрогнет и не побежит. Так вот, ротный поднялся в рост и крикнул: «За Родину! За Сталина! Ура! За мной, вперёд!». Обычно пехотные командиры так и кричали, редко опуская, что-либо из этих призывов. Если только немцы головы не давали поднять, то тогда могли ограничиться первыми двумя предложениями.
Тогда на призыв лейтенанта ответило раскатом стоголосное «Ур-р-а-а-а!!!», и рота лавиной пошла на врага. Глядя на этих героев, мы даже забыли про усталость – так воодушевил нас их отчаянный поступок. Батарея изо всех сил старалась поддержать пехоту, мы лупили беглым, чередовали противотанковые снаряды с разрывными.
Потом мне рассказывали, как перед командиром роты выросла фигура высокого и хорошо сложённого немца, с перекошенным от ярости лицом. Он сжимал в руках гранату и готов был броситься на отчаянного офицера, его рука пошла на замах, ещё немного, и первая цепь не досчитается бойцов. И тут один солдат на бегу, прямо с лёта, в прыжке бросился на противника. Немец упал от столкновения, наш оказался сверху, удерживая его руку. Они схватились, даже не матерясь, не кряхтя, а рыча от ярости. Наступательная инициатива на этом участке осталась на нашей стороне. Подбежавший к борющимся командир роты выстрелом пистолета положил конец этой схватке. Я не знал того солдата, да и ротного помню только по имени. Сослуживцы звали его Сашей.
Атака продолжалась. Ползли танки врага. Батарея вела массированный огонь. Я только и кричал: «Первое орудие по головному, подкалиберным, огонь!» Прямо на наши позиции двигалось несколько вражеских танков. Выстрел. Ага! Первый дёрнулся и густо задымил, остановился, а два других стали его обходить. И снова выстрел за выстрелом. Вот танк слева завертелся на одной гусенице. Ненамного дальше его прошёл и тот, что был справа. Он закоптил и вспыхнул после первого же попадания. Повезло.
А вокруг гудело, гремело, грохотало, свистело.
Хотел написать «уже привычно», да только подумал, что к этому не привыкаешь. Это слово не подходит. Начинаешь относиться к этому как-то по рабочему, что ли. Может быть, как к неизбежному, но не привычному. «Привычное» - это когда ты можешь сделать что-то с закрытыми глазами, или машинально, не отрываясь от своих, часто посторонних, мыслей. А тут такое не пройдёт. Чуть отвлёкся, расслабился и всё – капут.
Расчёт действовал как хорошо налаженный механизм, каждый боец знал своё место, свои задачи. После многих боёв редко бывало, чтобы никто не выбыл, но если это случалось, то любо-дорого было посмотреть, как действуют батарейцы. Точные, слаженные движения, от которых зависит успех в бою и жизнь товарищей.
Земля, объятая огнём, ходила ходуном. По щиту орудия тревожно застучали осколки.
Замковый у орудия схватился за голову, между пальцев потекла кровь, залила глаза. Он потянулся к замку, открыл его, ладонью размазал кровь по лбу и щекам, ждал, пока заряжающий втолкнёт снаряд в казённик орудия. Я видел, что парню плохо: пятна и струйки крови резко выделялись на мгновенно побелевшем лице. Дело худо. Замкового заменил заряжающий, а заряжающего – подносчик снарядов. Это отрабатывалось неоднократно. Каждый хорошо знал, что ему делать в случае, если выбывал тот или иной номер.
В батарее людей оставалось всё меньше и меньше. Танки продолжали атаковать. Мы посылали снаряд за снарядом. Иногда удачно. Проще всего было сбить гусеницу, сложнее – поджечь машину. Отбили и эту атаку.
Три дня были голодные. Старшины не могли переправить к нам пищу. Рядом с позициями обнаружили грядки свеклы. Ночью выползали из ровиков и, рискуя быть подстреленными, откапывали её и приносили себе и товарищам. Ели сырую. Песок отвратительно скрипел на зубах.
Только на четвёртые сутки наша «диета», наконец, кончилась. Первым удалось добраться на батарею старшине миномётчиков.
Надо сказать, что это тоже был маленький подвиг. Легко ли протащить бачки с кашей и сумки с хлебом под ураганным огнём, разрывами снарядов и мин? А какой из тебя будет боец, когда ты три дня не ел? Я знаю, какой. Потому и считаю, что старшинам тоже приходилось совершать свои героические поступки, и убить их при этом могли вполне натурально, так же, как и любого другого. Но, то ли дело сказать: «Он погиб, бросившись под танк со связкой гранат». Или скажут: «Он погиб с бачком перловки на спине». То-то и оно. Несправедливая штука эта война.
Многие наши бойцы уже побывали у миномётчиков, наших соседей, и чуть-чуть подкрепились. Мой ординарец Митя Шокур тоже уже смотался туда и обратно и предложил мне проползти к ним. Подняться в рост, или хотя бы перебегать согнувшись, было совершенно невозможно. Всё пространство просматривалось и простреливалось. Вокруг бухало и жужжало. Пришлось ползти от воронки к воронке, надолго залегать.
Кое-как мы добрались до окопа командира миномётной батареи старшего лейтенанта Сергея Рыбчихина. Ровик у него был глубокий, но сильно обвалившийся. Песок плыл, и из-за этого он более походил на землянку без перекрытия, чем на окоп. Здесь мы, наконец, поели. Горячего, правда, уже не осталось, зато консервов и хлеба для нас не пожалели.
Не успели мы перекусить, как позиции накрыл залп миномётного огня. В соседнем с нами ровике один боец, всё время, пока мы ели, усердно уничтожал вшей. За этим занятием его и застала немецкая мина, влетевшая прямо к нему в окоп. Мина упала у его ног и не взорвалась. Боец взял её обеими руками и медленно-медленно начал поднимать. При этом он приговаривал: «Иди, иди, милая». Мы смотрели, затаив дыхание и втянув головы в плечи. По-хорошему, надо было бы залечь в окоп, но любопытство взяло верх, и мы, пригнувшись пониже, всё же наблюдали за этой сценой. Только когда он донёс мину до края бруствера и резко бросил в сторону, мы попадали на землю. Мина взорвалась, но никто при этом не пострадал. Повезло парню. Значит судьба у этого миномётчика такая – жить ему.
Потом мы вернулись обратно таким же образом, как и выбирались на обед.
А вечером немцы начали с особым усердием обрабатывать наши позиции миномётным огнём.
Рядом разорвался снаряд, на меня полетела земля. Ровик у меня был узкий и мелкий, с подкопом для головы. Я залёг как можно глубже, прижался к земле. Опять взрыв, ещё ближе. Чувствую, на меня обваливаются стенки моего окопа. Стало темно. С каждым взрывом меня всё больше и больше вдавливало в песок. Рядом стонал раненый. Я подумал, что его стоны приглушает завалившая меня земля. Очень сильно придавило грудь, и она невыносимо болела, казалось, что рёбра трещат. Я почувствовал, что задыхаюсь. Песок забивался в рот и в нос, рукой не повернуть, лёгких не хватало, чтобы захватить хоть толику воздуха. Перед глазами поплыли яркие круги. Я застонал от отчаяния и беспомощности. Думал, что всё – капут мне. И тут кто-то потянул меня за ноги и вытащил. Я закашлялся и с хрипом начал хватать ртом воздух. Так и сидел, привалившись к стенке окопа. Долго не мог прийти в нормальное состояние. В конце концов отдышался, ожил.
Я думаю, что тогда не настолько я задохнулся, как испугался, и прийти в себя не мог не от удушья, а от шока. Пожалуй, во время боёв на
