прибытия на место, меня пригласили в штаб и предложили идти учиться в военную академию. Я отказался. Тогда меня направили в учебную часть, находившуюся в городе Дмитриеве-Льговском Курской области, где я продолжил службу в должности командира взвода курсантов. Фронтовики в той учебке шутили, дескать, перешли на преподавательскую работу.
Казалось бы, живи и радуйся. После стольких лишений и ужасов войны, чем плохо? Служба как служба: паёк, бытовые условия приемлемые, отношения с товарищами хорошие – всё вроде бы нормально было. Однако этот период я вспоминать не люблю. Тяжело мне было, потому что чувствовал я, что теряю время и занимаюсь не тем, чем мне хотелось бы. Каждый день я думал о том, куда бы я мог пойти учиться, в какой институт или техникум.
В конце концов, к середине мая я не выдержал. После того, как отметили первую годовщину Победы, я выждал несколько дней и пошёл к командиру части.
Я сказал, что карьера военного меня не интересует, и поэтому я хотел бы пойти куда-нибудь учиться. Я говорил о застарелых болезнях, о ранениях и контузиях, в общем, о том, что не годен для службы по состоянию здоровья. Рыбченко выслушал меня. Кажется, он хорошо понял, к чему я клоню и какое у меня настроение. Он ответил, чтобы я возвращался к несению службы и исполнению своих обязанностей. В случае моей «несанкционированной самодеятельности», или, тем более, попытки оставить расположение части пригрозил трибуналом.
К сожалению, я не был уверен в том, что военная комиссия, если и в правду коснётся, сочтёт меня не годным к службе по состоянию здоровья. Делать нечего, развернулся и пошёл.
В раздумьях, однообразных буднях и апатии прошли ещё два месяца.
Однажды мы собрались у кого-то из офицеров, как говорится, на дружеский ужин. С самогоном, разумеется. Выпили, разговорились.
Надо понять и почувствовать ту атмосферу. Война кончилась, и пошла совсем другая жизнь, к которой тоже надо было привыкнуть, притереться. То, что было до войны, казалось далёким, как какой-то каменный век. Не всем легко давался этот переход. У некоторых это и вовсе не получилось. К сожалению, я могу привести много примеров, когда фронтовики увлекались спиртным, спивались, рано умирали.
И вот, в той компании рассказал я о своих проблемах. Среди нас был один капитан, грузин по национальности. Это важное уточнение, потому что начальник нашей медицинской службы был его земляк.
Этот капитан спросил, нет ли у меня каких-нибудь ценных трофеев. К тому времени у меня остался один велосипед (тот, что мы нашли в Чехословакии в тайнике вместе с шёлковым бельём) и золотые часы. Разумеется, велосипед никого не интересовал. Я вытащил часы и отдал. Капитан ответил, что маловато для того дела, что он задумал. Тогда мой приятель старший лейтенант Гриша Морозов (никогда его не забуду) говорит, мол, для Николая не жалко, и отдаёт свои золотые часы. Капитан взял и их, взвесил на руке, как бы оценивая весомость аргументов, и сказал: «Считай, что ты уже дома».
После этого он пошёл к своему земляку и решил мой вопрос. Вскоре у меня на руках было медицинское заключение о моей негодности к воинской службе.
Больше года прошло после войны, а я ещё не был дома. Как же я обрадовался своему увольнению!
Меня очень тепло провожали. Командование выдало неплохие подъёмные.
Помню, на железнодорожной станции было яблоку негде упасть. Я вёз с собой чемодан и мой последний трофей – велосипед. Его оформляли отдельно, выписав на провоз специальные документы. Друзья довели меня до самого вагона. Я запрыгнул на подножку, бросил чемодан и велосипед в тамбур, вернулся и помахал им рукой. Прощай армия, прощай война, я еду домой.
Всю дорогу у меня было приподнятое настроение. В то же время я немного волновался. Какой я увижу Кубань, станицу, маму? Ведь я не был дома пять лет. Разве можно было судить о каких-то изменениях по их письмам, в которых они могли написать далеко не всё?
Я доехал до станции Кавказской, где мне предстояло сделать пересадку на Ставропольскую ветку.
И вот она – Расшеватская, железнодорожная станция станицы Новоалександровской. Здесь я когда-то толкался среди отправлявшихся на фронт в июне 41-го года. Отсюда я сам уезжал в своё училище несколько дней спустя. Мне не верилось, что это когда-то было со мной. Это было похоже на почти забытый сон, или рассказанную кем-то историю.
Когда я сошёл на перрон, уже почти стемнело. Зал ожидания показался мне неприглядным и слишком тесным. Я вышел на крыльцо, накрытое навесом, увидел лавку. Надо сказать, что добираться до дома, на ночь глядя, я не хотел, да и попутки, скорее всего, не нашёл бы. Я положил возле головы свой чемодан, в ногах пристроил велосипед, и уснул. Такой была моя первая послевоенная ночь на родной земле. Спал я сладко и долго, а когда проснулся, солнце уже светило вовсю, и мимо меня то и дело проходили люди.
Я сел, протёр глаза, осмотрелся. По-моему, было уже почти девять часов утра. Станция жила своей жизнью: пассажиры сидели на лавках, прохаживались по перрону, иные куда-то торопились, коротко поглядывая на меня.
Я пошёл искать попутку. Заглянул в ближайший к зданию станции дом и попросил оставить вещи, пока я буду искать машину. Тогда до Григорополисской брали рубль. Это я точно помню. Шофёр сообщил мне об этом, немного смущаясь. Но я даже не подумал обидеться. Хотя, мог бы фронтовика и бесплатно довезти. Во мне тогда всё пело, казалось, я готов был броситься обниматься со всеми подряд станичниками. К положенному рублю я предложил водителю ещё фляжку вина, которую вёз из самого Дмитриева-Льговского. Он, ещё больше смутившись, отказался.
Стоял солнечный, тёплый июльский день, точно такой же как тот, пять лет назад, когда я тоже ехал из Новоалександровки на попутке, только-только узнав, что началась война. Так же, как и тогда, уже с утра было ясно, что день выдастся жарким и пыльным.
Я залез в кузов и оказался в компании нескольких попутчиц. По дороге две из них спросили меня, не видел ли я их близких. Они назвали какие-то имена, которые мне ни о чем не говорили. Я с сожалением ответил, что не встречал таких. Видно было, что на другой ответ они почти не рассчитывали.
В кузове грузовика, на ухабистой сельской дороге особенно не наговоришься, поэтому большую часть пути мы ехали молча. Откровенно говоря, я был рад этому. Подъезжая к Григорополисской, я чувствовал сильное волнение. Сердце забилось, когда машина пошла в гору – последний подъём, за которым открывался вид на станицу.
На окраине Григорополисской, на самом въёзде, стояла пожарная вышка. Торная дорога сворачивала в сторону и уходила дальше. Водитель остановил машину и выглянул из кабины: «Слезай! Приехали!» Я поднял свои вещи и уже собирался перемахнуть через борт, когда женщины обрушились на водителя: «А ну, вези его до дома. Он что не заслуживает, чтоб ты его прямо к дому подвёз? Давай залезай обратно!»
Шофер в очередной раз смутился, и спорить не стал. Он спросил меня, куда ехать. Я показал направление и в двух словах объяснил, где наш дом.
Проезжая по станице, я испытывал непередаваемое чувство предвкушения того, что я вот-вот увижу свою семью, обниму маму, брата. Мелькали знакомые заборы, лавки, сараи, абрикосы. В одном дворе я увидел нескольких станичников и помахал им рукой. Они оторвались от своих занятий. Один прищурился, глядя на проезжавшую машину, а другой посмотрел вслед, приложив ладонь козырьком, и неуверенно кивнул. Не узнали. Мудрено ли?
И вот мы подъехали к нашему дому. Машина затормозила, подняв облако пыли. Я опять взялся за свою поклажу и встал. Не успел я перелезть через борт, как из дверей выскочила мать и младший брат. Как они изменились! Брат стал совсем взрослым парнем. А мама… Четыре года войны, два сына в противоположных концах страны, на разных фронтах, оккупация и ожидания, ожидания, долгие, тревожные ожидания. Я еле сдерживал слёзы. Мать откровенно ревела, обнимая меня, Алексей что-то болтал, поминутно прижимаясь к моему плечу. Тут же набежали соседи, тоже стали обнимать, целовать, расспрашивать. Все окружили меня.
Чемодан и велосипед я забыл в кузове. Пришлось шофёру лезть туда самому и подавать мой багаж. Принимая вещи, я попрощался со своими попутчицами. Женщины, вытирая слёзы, молча помахали мне.
О том, что я могу скоро вернуться, я стал писать матери после нового года. Но уверенности не было до последнего дня.
Но мама и так ждала меня каждый день. Она сохранила в погребе, свежие арбузы, ещё с прошлого года. Есть у казаков такой особый способ. Мама держала их специально к моему приезду.
Вечером того же дня накрыли стол, пришли родные, соседи, друзья.
Это было 22 июля 1946 года – один из самых лучших дней моей жизни.
Уже за столом я узнал, как на самом деле они жили здесь во время войны. Как пережили оккупацию. Мать рассказывала, что немцы вошли в станицу спокойно, вскоре после отступивших красноармейцев. Мощная танковая колонна прошла от Новоалександровской на Армавир.
Мама и брат забрались в подвал. Одна из соседок, слывшая в станице полоумной, ходила по дворам и кричала: «Чего вы попрятались? Вылезайте, это пришли наши спасители!»
Когда отступали советские войска, а немцы ещё не пришли, в станице возник период безвластия. Некоторые воспользовались этим для грабежа колхозного имущества. Был у нас один проходимец, который ткнул себе проволокой в глаз, чтобы его не забрали на фронт. Он залез в амбар, где осталось довольно много зерна, и таскал его оттуда мешками. Мама случайно застала его. Тогда он бросил мешок подошёл к ней и процедил сквозь зубы: «Если скажешь кому-нибудь, тётка Ирина, то немцы узнают, что твой сын красный командир».
Полгода оккупации мать дрожала каждый день. Когда наши начали наступать, немцы согнали часть станичников в большой сарай и закрыли снаружи. Мама не поняла, почему погнали её и Алексея. Видимо, всё-таки тот подлец донёс. Они уже простились с жизнью, когда стремительная атака наших войск спасла их от, казалось, неминуемой гибели.
Тогда же я узнал и о причине молчания Дуси, той девушки, которая скрасила последние дни моего пребывания дома в июне 1941-го года, и которую я просил ждать меня с войны. Какое-то время мы переписывались, а потом, после оккупации, она перестала отвечать. Так вот, этой причиной был двухгодовалая дочка. Я не стал вдаваться в подробности. Так было даже лучше.
Отдыхал я дома дня 3-4, а потом поехал в Ставрополь в медицинский институт. Я хотел учиться на хирурга. Зашёл к декану факультета. Оказалось, что надо сдавать вступительные экзамены. Их я, разумеется, никогда не сдал бы. Декан говорил, что даже двойка не помеха, что фронтовикам делают исключение, мол, потом выучите и сдадите. Я не хотел позориться и отказался. В тот же день поехал в сельхозинститут. Там повторилась та же история.
Так, не солоно хлебавши, я вернулся в станицу.
Здесь надо сказать, что была у меня сводная сестра, родная по отцу. Звали её Анна. Она была намного старше меня и жила замужем в Армавире.
Теперь я наметил себе поехать в Пятигорск, а перед этим решил повидать Аню.
Сестра была очень трезвомыслящей, практичной женщиной. Выслушав мои рассказы о Ставрополе и планы на Пятигорск, она сказала: «Куда ты поедешь? Вон, у нас в Армавире есть
