себе. Они в начале не поняли, а Ерошенко даже начал объяснять мне, что «мою» никто не трогал. Ну, что ты будешь делать? Я сел на коня и поехал в роту связи. Пошёл прямо к командиру роты. «Забери, - говорю, - своих девок, чтоб у меня их не было. Дай ребят». Тот смеётся: «Что случилось?» «Что, что? Передрались!» - отвечаю. Ротный связистов поменял мне телефонисток на ребят, и сразу всё успокоилось. Вот так бывало на фронте.
После некоторой передышки, 9-го ноября наступление в междуречье Днепра и Брагинки продолжилось. Противник отходил на запад всё дальше и дальше.
Из состава соединений Центрального фронта была выделена специальная группа войск, в которую вошла и наша дивизия. Эта группа должна была наступать по северным берегам рек Припять и Птичь в направлении городов Калинковичи и Жидковичи.
Части нашей дивизии освобождали Юрьевичи. Гитлеровцам отрезали путь на юго-восток, где была удобная переправа. Они бросились на северную окраину местечка, откуда им удалось вырваться и уйти к Калинковичам.
Нашей следующей целью была деревня Буда. Она располагалась в 12 километрах от города Калинковичи, который удерживали немцы. На подступах к нему Буда была одним из наиболее важных пунктов обороны врага.
В начале января, глубокой ночью мы сдали свои позиции соседней дивизии, а сами вышли на марш, пытаясь вплотную приблизиться к этой деревне. В течение всего следующего дня шёл бой за Буду. К вечеру противник отступил к Калинковичам.
Части дивизии преследовали отступающих и с ходу ворвались в город. Сразу же удалось захватить железнодорожный вокзал. На путях стояли четыре состава с продовольствием и другими грузами, приготовленные немцами к отправлению. В городе была обнаружена и уничтожена группа факельщиков, что, без преувеличения, спасло этот населённый пункт.
Одновременно с 81-ой дивизией бои за город вели и другие соединения. К 3 часам ночи 14 января 1944 года, через сутки после взятия Буды, освободили и Калиноковичи.
Почти 30-ти соединениям и родам войск было присвоено почётное наименование «Калинковические». Это стало их особым отличием. Москва салютовала освобождению этого белорусского города двадцатью залпами из 224 орудий.
Дивизию опять вывели во вторые эшелоны корпуса, где пополнили личным составом. На третий день отдыха (17 января) был торжественный митинг и концерт. И снова вперёд.
До города Пинска было ещё 200 километров, но болота и заросли, встречающиеся у нас на пути, бойцы уже называли «пинскими». А добра этого было, надо заметить, хоть отбавляй.
Помню бой на подступах к селу Броды: по колено в воде, грязь, орудия увязают. Надо было пробиваться дальше – к реке Птичь, на село Петрики.
В болотах воевать очень тяжело. Окапаться можно только на небольших высотах. В остальных местах – на два-три штыка дёрн, а ниже уже хлюпает. Спрячешься, разве что за кочку? Короче говоря, слякоть, трясина, болота непролазные.
Бойцы наловчились сооружать укрытия из дёрна. Снимали примерно на штык его верхний слой и городили шалаш. Старались, чтоб стенки были потолще, а сам он как можно ниже. Получалось что-то вроде собачьей конуры, в которую надо было заползать задом. Это делалось не для того, чтобы вести огонь, хотя если необходимость возникала, то можно было. Несмотря на всю видимую хлипкость, эти конурки спасали от осколков.
В этот период в прямое столкновение с врагом мы не вступали. Одно в этих болотах было хорошо – не надо было опасаться танков. Плюс немаловажный. Правда, снаряды и мины летели так, что мы из своих шалашей днями не вылезали.
Аукнулись мне те лёжки много лет спустя. Там и оставили мы наше здоровье.
Залезали мы внутрь этих холобуд, завернувшись в плащ-палатку. Полежишь полчаса, чувствуешь, что бок уже мокрый, переворачиваешься на другой. Ещё через полчаса ты мокрый уже весь. Так и вертишься с бока на бок. А на дворе был не май месяц. Только по ночам мы могли растопить печурку, сделанную из ведра. Возле неё мы сушились и грелись. Утром, чуть свет, снова начинается обстрел, и снова мы прячемся по конурам. И так до самого вечера, до темноты. Немцы били осколочными и фугасными снарядами. Падая рядом, они булькали в болоте, многие не разрывались.
Дивизия не имела на тот момент достаточно сил для продуктивных наступательных действий, и в болотах мы увязли в прямом и переносном смысле.
Рядом с нами, немного левее, на пригорке располагалась наша дивизионная батарея 76-мм пушек. Противник хорошо пристрелял это место. Артиллеристы недолго раздумывали, снялись и ушли на другие позиции. Наше же положение – по колено в воде – было уже, хоть плачь. Поэтому, день или два спустя, мои бойцы пробрались на позиции бывших соседей, обследовали их и сочли очень удобными. Там были вырыты ровики, чего мы сделать не могли физически. К тому же, они были сухие. Надо было перемещаться метров на 150 или даже чуть меньше.
Мы перетащили туда свои пушки. Батарейцы начали занимать ровики. Там была мягко постлана солома. Сухо, хорошо. Вечерело. Сначала было тихо, и мы уже настроились на то, что ночь пройдёт спокойно, и, впервые за несколько дней, нам удастся отдохнуть и выспаться в сухой одежде.
Вот написал и думаю сейчас, сколь малое в военном быту часто казалось счастьем, и как глупо, в сравнении с тем временем, уже после войны расстраиваться из-за какой-нибудь бытовой неприятности. Вообще, после войны расстраиваться уже не из-за чего.
Один из ровиков в тот день занял и я. Потом только заметил, что соломы в нём нет. Да, незадача. А тут из соседнего ровика меня начал звать мой связной – Митя Шокур. У него соломы было много. Я заколебался: спать будет неудобно. Я сказал, чтоб он сам ко мне пришёл и захватил с собой соломы. Митя быстро переметнулся в мой ровик с целой охапкой в руках. Не успел он присесть, как послышалось «бум… бум… бум». Немцы открыли по нам огонь.
Снаряды летят без звука, поэтому ожидаешь чего-либо, только если слышишь выстрел. А его всегда слышно, если более или менее тихо.
Рвануло рядом. Кто-то упал с лёгким криком, кто-то заорал в голос. «Мать твою …, - выругался я про себя, - перешли на свою голову, выспались в сухом». И тут оранжево-красные языки пламени и клубы дыма взметнулись прямо перед нами. Горячая волна взрыва ударила в лицо и отбросила на стенку ровика. Мы попадали на дно, отплёвываясь и ругаясь с перепугу. Снаряд попал точно в тот ровик, откуда только что перебежал ко мне Шокур. Митя смотрел на меня округлившимися глазами, зрачки его почти полностью поглотили радужную оболочку. Я сам испугался, но когда глянул на него, не смог удержаться от смеха. Вид у парня был, что надо. Дошло до него, что если б была у меня в ровике солома, то его самого уже не было бы.
Этот случай мы с ним часто потом вспоминали. Значит, рановато нам было ещё умирать. Повоюем пока. Кстати говоря, много дорог предстояло нам ещё пройти с Митей Шокуром. Он провоевал до самой победы, не погиб и даже не был серьёзно ранен.
Долго тогда мы ползали по этим болотам. Пушки застревали в трясине, лошади падали. Солдаты на руках и лямках тащили орудия, подталкивали упряжки. Всегда были мокрыми и грязными. Спали на дне окопов, хорошо, если хотя бы на соломе. Никогда не раздевались для сна, не выпускали из рук оружия, не разувались, не снимали касок. Трудно было нам. И в дождь и в снег шли мы с боями по болотам, по лесам, по воде. Как говорили, солдат есть солдат, дождь его поливает, ветер продувает, а он всё такой же бывает. Вот и мы под ветрами бывали, и дождём нас промывало, в Днепре купались, спали на снегу, в болотах застревали, да, правда, многие там и остались.
Однако в заключении хочу я с казать о пехоте, потому что труднее чем ей, не было никому. Смотрел я на них всю войну и поражался, как там вообще кто-то мог живым остаться. Тонкая полоска нейтральной полосы отделят пехотинца от врага. Пехота всегда лицом к врагу, всегда первая под пулями, её мнут и топчут танки, секут пули и осколки.
Но самое страшное – это атака. Скажу совершенно определённо: подниматься из окопов и бежать на врага – хуже этого ничего не бывает. Это игра со смертью, вроде как русская рулетка. Только разница в том, что там один патрон в барабане, а тут всего одного нет.
Пехота мёрзнет в окопах, засыпанных снегом зимой и заливаемых дождём во всё остальное время. Тёмными ночами они роют траншеи, до крови стирая руки. Пехоте позже, чем другим, приносят еду (редко, когда больше чем 2 раза в сутки), к ней к последней доходит почта.
Пехота в снег, в дождь, в пургу топает на марше, несёт на себе пулемёты, миномёты, снаряжение, вещмешки. На войне пехоте хуже всех. В бою они гибнут сотнями и тысячами. Пехоту называют «царицей полей». А ещё у неё есть другое название – «пушечное мясо». И я не знаю, какое из них более точное.
Наша дивизия к концу января – началу февраля сильно поредела. Наступать дальше было невозможно. Слишком тяжёлыми и кровопролитными были бои в Белоруссии. Поэтому мы перешли к обороне занятых в ходе наступления позиций.
Храбрость начальника заразительна. Она электризует массы и вселяет в них страсть к успеху.
М.И. Драгомиров
Смотрите врагу прямо в лицо! Вы его одолеете. Но для этого нужны воля и время.
Р. Ролан
ГЛАВА 5
На Украине. К границе. Польша.
В феврале 1944 года приказом Ставки Верховного Главнокомандующего 81-ая дивизия была выведена из состава 61-ой армии и направлена на переформирование в тыл.
16 февраля 1944 г. мы начали погрузку на станции Калинковичи, а потом по железной дороге отправились до Курска.
Дислоцировалась наша дивизия в районе села Отрешково Курской области.
В самом Отрешкове ничего примечательного не произошло. И не стоило бы вовсе упоминать о нашем пребывании в этом селе, если бы не отменная кормёжка во время пути следования оттуда на передовую. Но самое главное – это источник того изобилия и обстоятельства, при которых я о нём узнал. Источником, как выяснилось, была изворотливость нашего старшины, а рассказали мне об этом бойцы, уже полгода спустя, на Аннопольском плацдарме, когда из-за ураганного огня Ерошенко не мог к нам добраться с пищей, и мы три дня питались сырой свёклой.
Батарейцы, когда чувствовали, что могут вот-вот погибнуть, бывало, начинали рассказывать о каких-то тёмных делах, будто каялись. Если потом мы всё-таки выкарабкивались из сложной ситуации, я никогда не поминал и не попрекал их этими откровениями. Так было и на Висле, в боях за Аннопольский плацдарм, когда они рассказали о проделках в Отрешкове.
Но, прежде всего, несколько слов надо сказать о самом старшине. Михаил Алексеевич Ерошенко был родом из Ростова-на-Дону, и я считал его своим земляком, как это принято у всех ставропольцев, кубанцев и ростовчан. Ерошенко был примерно такого же возраста, как и я, невысокого роста, крепкий, чернявый, вёрткий казачок. У него не было родителей, и его сиротское детство и юность только усилили его врождённую деловую хватку.
Старшина – это особый человек на войне. На передовой он появлялся, главным образом, только с термосами с пищей или чем-то подобным. Ему должны были доверять и рядовые и начальники. В условиях фронтовых лишений это было особенно важно. Надо сказать, что Ерошенко был почти идеальным старшиной. Для того чтобы накормить
