забился в ближайший от обочины окоп. На дороге рвались снаряды, летела земля и осколки, поднимались султаны взрывов. Дым и пыль стояли стеной. В село бежали люди, артиллерийская упряжка без ездового неслась к огневым позициям в роще. Когда лошади добежали до опушки, они свернули налево и остановились возле орудия. Просто животные запомнили дорогу.
Расчёт быстро развернул передки, зацепил пушку за крюк. В этот момент начался интенсивный обстрел. Немцы шпарили по роще из миномётов и орудий. Пули свистели, ударяясь о деревья, разрывались и светились синими огоньками. Лошади испугались, рванулись и понеслись к деревне, где были мы. Упряжка сорвалась так быстро, что ни один артиллерист не успел её подхватить или запрыгнуть. Они мне сказали, что догнать не смогли, но я думаю, что они и не пытались. Очень это было опасно тогда. Лошади с орудием были превосходной мишенью. Но самое интересное, что Падий видел, как они приближаются, и поджидал их в своём укрытии. Когда лошади поравнялись с его ровиком, он выскочил из него и вспрыгнул на передки. Приехав в деревню, он доложил, что расчёт скоро будет здесь. Я пообещал ему награду. И слово сдержал – написал представление. Потом, когда я узнал всю правду, я был раздосадован. Но теперь, много лет спустя, думаю, что всё равно правильно, что его наградили, но гораздо большей награды заслуживали лошади.
Тем временем у крайних домиков села батарею развернули к бою. Пехота залегла тут же, в придорожной канаве, сразу перед пушками. Мимо батареи брели раненые, ещё не получившие медицинской помощи. Шли окровавленные, утомлённые, измученные люди. Мимо меня прошёл парень, прижимавший рану на груди. Сквозь его пальцы обильно сочилась кровь и частыми каплями падала на дорогу. За ним шли, поддерживая друг друга двое. У одного кровь стекала струйками по рукаву гимнастёрки, а у второго залила голову и лицо. Собственно лица его было не разобрать.
Раненых направляли в ближайшую медроту.
Я отвлёкся от этой процессии на какой-то вопрос бойца, а через несколько секунд снова взглянул на бедняг. Один из раненых близко подошёл ко мне. Я не сразу понял, что с ним случилось, а когда, наконец, разглядел, то у меня, казалось, на мгновение кровь остановилась в жилах. Дело даже не в том, что он выглядел ужасно. К тому времени я насмотрелся всякого. Но убитый человек это одно, а живой, идущий с таким ранением своими ногами – это совершенно другое. Вначале мне показалось, что у него нет полголовы. Так это и выглядело. На самом деле у несчастного отсутствовала нижняя челюсть. Из месива, на месте которого раньше был рот, ничем не придерживаемый, свисал красный окровавленный язык. Нёбо, верхняя челюсть, гортань – всё открыто. На грудь и плечи струйками стекала кровь. Страшно смотреть на такое, а он идёт, опершись на друга, своими ногами. Если бы дать ему зеркало, посмотрел бы он в него и упал бы в обморок наверняка. Жуткое зрелище.
К тому времени я уже давно понял, что смерть на войне – это не самое страшное. Глядя на этого бойца, я подумал об этом опять.
В ходе последующих боевых действий мы остановили врага, а спустя сутки, перешли в наступление.
С утра следующего дня я оформлял наградные листы на отличившихся батарейцев. В их числе, как я уже говорил, был и Падий. Я представил его к ордену Отечественной войны. Дали же ему, в итоге, Красную Звезду. А через месяц я узнал, что он на огневой вовсе не был, что лошади сами вытащили пушку. Так что, оказывается, это они были настоящими героями.
На фронте часто приходилось удивляться сообразительности этих животных. У нас в батарее лошади, в большинстве случаев, были сильные, крепкие, выносливые. Ездовые содержали их, как говорится, в теле.
Лошадь чувствительна, она побаивается свиста пуль и жужжания осколков, шарахается от разрывов снарядов и мин. Она боится смерти. У меня была лошадь, которая при свисте пуль начинала пригибаться, чуть не ползти. А если рядом разорвётся снаряд, и стоит мне при этом вскрикнуть, она тут же останавливалась, как вкопанная. Однажды был такой случай. Рванул рядом снаряд, лошадь отпрянула в сторону и налетела не молодое деревце. Я больно ушиб колено. (Каждый знает, что на чашечке есть особо чувствительные места.) Громко вскрикнул. Лошадь остановилась и ждала, пока я не «переойкал». Лошадь чувствует, когда с ездоком плохо, когда убивают хозяина, когда гибнет её пара. К сожалению, я видел такое не раз.
Вскоре мы снова вышли на марш, продвигаясь в глубь польской территории. Когда полк проходил через Замостье, то в городе горел спиртзавод, а остальные постройки были целы. От Замостья дивизия наступала в сторону Домбыловице, Жечице и Землянска.
В середине дня мы остановились на небольшой привал в живописной рощице. Впереди была какая-то деревня. Туда пошла разведка.
Мы пообедали и разлеглись прямо на травке. Щебетали птицы, лёгкий ветерок качал ветви деревьев. Солнце уже начало клониться к закату. Его лучи пробивались сквозь сосновые ветви и бликами скользили по спинам развалившихся на траве бойцов. Было тихо и тепло, и совсем не хотелось думать о войне. Помню, я даже задремал. Очень не хотелось вставать и снова куда-то идти, тянуться вслед за пушками. Хотелось, чтобы вот сейчас всё и кончилось. Пришли бы какие-нибудь ответственные люди, лучше если бы военные, и сказали бы, что война кончилась, всё, ребята, сдавайте орудия и отправляйтесь по домам. И до того мне стало тоскливо, что я даже оглянулся на батарейцев. Не смотрит ли кто на меня? Как будто эти мысли были написаны у меня на лице. Мы чувствовали, что война скоро кончится. Всё к этому шло. Я старался не думать о том, что я буду делать после войны. Я гнал от себя эти мысли, во-первых, из суеверия, во-вторых, потому, что они расслабляли и поглощали всё моё существо. Надо было надеяться выжить, но нельзя было в этом себя уверять.
Вернулись разведчики и сказали, что в селении и близлежащем хуторе немцев нет. Надо было вставать, строить личный состав и упряжки в подобие колонны и двигаться дальше. Когда же это кончится?
В двух-трёх километрах от села начиналась прекрасная асфальтовая дорога. Впервые за всю войну мы катили пушки по асфальту. Признаться, я до этого момента о таких дорогах только слышал. Ровный, блестящий, тёплый асфальт покрывал уходящую под уклон дорогу, словно стекло.
Пехота была уже далеко впереди. Голова колонны достигла села. Наши упряжки двигались вместе с обозом далеко позади. Дорога проходила по сосновой роще. С правой стороны деревья подбирались почти вплотную к обочине, а слева до них было метров пятьдесят, в некоторых местах меньше. Громко щебетали птицы.
Мы завершали переход, несомненным достоинством которого было то, что мы не встретили противника. Я шёл за последней пушкой, держался за нагревшийся на солнце ствол орудия, и о чём-то отвлечённом беседовал с бойцами. И вдруг с левой стороны, с опушки рощи застучал пулемёт. Пули ударили в щит орудия… дзинь-дзинь-дзинь… и отскочили горохом. Я машинально пригнулся, прячась за орудие, батарейцы шарахнулись, кто-то вскрикнул, кто-то упал. У первого орудия убита лошадь, застонали раненые, заматерились те, кто пострадал несильно. И опять долгая очередь. Снова падают люди.
Я спохватился, кричу: «Батарея! К бою! Противник слева!» Расчёты начали высвобождать и поворачивать орудия. А пулемётчик умолк. Не видим, откуда он бил, хоть ты тресни. Мы укрылись, изготовились, а он, гад, ни гу-гу. Когда же ты застрочишь? Так и стоим. Начали убирать убитых, перевязывать раненых. Пока занимались этим, разведчики сделали крюк по роще и прочесали предполагаемое место расположения пулеметного гнезда. Взяли поганца живым. Смотрим, ведут этого пулемётчика.
Это оказался поляк. Он был смертником. Немцы приковали его к сосне и к пулемёту. Это надо же, всю пехоту пропустил, видимо, с силами собирался, артиллерия и обоз тоже уже почти прошли, и тут, по самому нашему хвосту выстрелил.
Разведчики орали: «Смотри, смотри, сволочь, падаль! Что ты наделал?!» Я, конечно, смягчаю то, что на самом деле говорили тому поляку. Вид у него был затравленный, он озирался, слегка приподнимал руки к лицу, не решаясь вытирать плевки. Нос его распух, и под обоими глазами наливались фиолетовые подтеки. Каждый из нас готов был разорвать его на куски.
На самом деле, на войне не так часто удавалось посмотреть в глаза человека, который убил твоего сослуживца, друга, или хотел убить тебя. Так что событие это было нерядовое.
Батарейцам удалось крепко схватить его, и, если бы не разведчики, жить ему оставалось бы секунд десять. Но те вовремя спохватились, стали вырывать его обратно. Мои бойцы начали с ними спорить, мол, отдайте по-хорошему. Разведчики видят – дело плохо. Принялись уговаривать бойцов, чтоб не убивали. Поляк в это время старался отползти подальше от сыпавшихся на него пинков, прячась за ноги разведчиков. Те говорили, что он нужен как «язык», и дали слово, что после допроса они обязательно его расстреляют. Только так бойцы согласились отпустить.
В поле возле самой обочины вырыли могилу и похоронили убитых товарищей. Среди лежащих на дороге оказался наводчик Белоусов. Высокий, ладный, красивый блондин. Кровь ярко алела в его волосах. Прямо по центу лба у него была дырка, вторая в макушке. Пуля прошла навылет. Когда наклонились над ним, увидели слёзы на ресницах. Начали щупать пульс. Не может быть! Белоусов-то живой! Обрадовались этому. Санинструктор оказал ему помощь и отправил в медсанбат, а оттуда в глубокий тыл. Тогда говорили, что пуля прошла между полушариями мозга. Мы все очень хотели, чтобы он выжил. Это был смелый, сильный боец, грамотный наводчик и хороший товарищ. На фронте людей узнаёшь быстро. Там сразу было видно, кто чего стоит. Дальнейшая судьба Белоусова, к сожалению, мне не известна.
А был и совершенно другой случай с поляком. Возле села Мокре-Липе наших разведчиков встретил местный житель, со смешным именем «Тонька», который вызвался провести их в тыл врага. Гитлеровцев обошли с фланга. Они полагали, что наши войска далеко, и расположились обедать и отдыхать. Несколько немцев разделись и полезли купаться в озеро. В этот момент наши напали на них с двух сторон. Фрицы кинулись врассыпную. Около 40 человек тогда перебили, 15 взяли в плен.
С разведчиками был инструктор политотдела. Он хорошо знал немецкий язык и из-за угла дома крикнул разбегавшимся гитлеровцам: «Скорее! Ко мне!» В спешке они решили, что это их командир, и подошли. Это были четыре солдата. На них направили автоматы и скомандовали «Руки вверх!» Трое подняли, а один протянул сложенный листок-пропуск со своей фамилией. Он был австрийцем, и по этому его жесту было ясно, что он заранее готовился в плен.
Вместе с нашими воинами участвовал в том бою и Тонька, за что получил благодарность командования.
Преследуя врага, дивизия освободила десятки польских селений. В некоторых местечках оборона немцев была довольно сильной, и они оказывали нам фанатичное сопротивление. Наиболее тяжёлыми для 467-го полка были бои под Кольжульневом и Хрусцехувом. Но как бы там ни было, мы продвигались всё ближе к Висле.
На этом пути, в селе, близ Аннополя, произошёл один трагический случай, который я не могу себе простить.
Мы
