значит стрелять без остановки один за другим, пока не поступит команда прекратить. Ух, и давали!… Клочья летели.
Повторяю команду: «Десять снарядов, беглый огонь!» Всё смешалось с дымом с пылью и гарью, ничего не видно, не поймёшь, не разберёшь. До сих пор я уверен, что мы сделали для пехоты всё, что могли. Физически невозможно было вести более интенсивный огонь, чем тогда.
Но не успели мы перевести дух, чтоб хоть немного рассеялся дым, перед нами, как из-под земли, выросли несколько человек. Пехотинцы бежали прямо на батарею. С ошалелыми лицами, спотыкаясь, грязные как черти, они неслись, ничего не замечая. На перерез выскочили три батарейца с автоматами наготове и заорали: «Стой, славяне …, стой! Стой, твою мать! Назад! Расстреляем первого же …! Назад!» Они добежали уже почти до самых пушек. Я молча смотрел им в лица. В их глазах был ужас и растерянность. Они остановились, тяжело дыша и широко разевая рты, согнулись пополам. Из такого положения они смотрели на нас и ничего не говорили. Некоторые упали на землю. Над головами стоявших впереди комвзвода выпустил автоматную очередь. Залегли и они. Начали приходить в себя и окапываться тут же, прямо перед орудиями.
Мне нелегко писать об этом, но я обещал не приукрашивать.
Та атака немцев захлебнулась. Через два часа повторилась вторая. Предварительно батарею пробомбили вражеские самолёты. Потом на мгновение всё стихло, и заурчали вдалеке танки.
Слышались громкие торопливые команды: «Танки справа! К орудиям! Приготовиться к бою! Первому по левому! Второму по головному! Прицел десять!»
Расчёт Дроздова вёл беглый огонь, наводчик только и вертел маховички, но один из танков всё равно подошёл слишком близко. Я подаю общую команду: «Огонь!» У орудия Дроздова промах метров на пять. Ай-ай-яй, как плохо! Остаётся ещё одна попытка. Танк прёт, будто не заметив первого выстрела. Слишком близко, слишком близко! Наверняка третьего выстрела уже не будет. Наводим, стреляем. Есть! В гусеницу! Машина завертелась, обречённо подставляя бока.
С танками кое-как отбились с помощью тяжёлой артиллерии с левого берега. Без этого бы нам, скорее всего, было не выстоять.
Вражеская пехота несла большие потери, но продолжала яростную атаку. С ними оказалось ничуть не проще, чем с танками. Я тогда подумал, что немцы сражаются как смертники. Они бежали, стреляли, падали, вскакивали и опять бежали. Вот они уже перестали выглядеть одноцветной и одноликой толпой. Немцы подошли настолько близко, что я различал их растрёпанные серые мундиры, всклокоченные волосы, чаще других светлые или рыжие. Их лица горели яростью. «Ну и фрицы, они с ума спятили!» - крикнул заряжающий. А рядом со мной кто-то тихо, но твёрдо проговорил: «Сейчас нам всем будет капут». В этот момент я понял, что к смерти нельзя привыкнуть никогда. Эх, и надоела эта война! Только и знаешь, что хороших людей убивают, да по госпиталям развозят! Но умирать тоже надо умеючи.
Взводный крикнул:
- Смерти в лицо надо смотреть глазами человека, а не скотины! Рано ещё умирать!
Я заторопился его поддержать:
- Правильно! Надо, чтоб враг тебя боялся, а не ты его! Бей фашиста, ребята, чтоб на земле валялся падло! Выживем только через его смерть, а другого выхода на войне нет! – Во рту пересохло. Глотнул. – Батарея! Картечью! Огонь!
Хорошо, что была эта картечь. Мы ей почти никогда не пользовались, а тут пригодилась. Орудия ударили почти в упор. В воздух полетели клочья, дым, пыль, огонь, и всё вместе смешалось. Пушкари не подвели.
На нашем участке немецкая атака захлебнулась. Зато справа от нас творилось что-то страшное. Враг теснил нашу пехоту. Бойцы бежали, обезумев от страха, и бросались прямо в Днепр. Сквозь грохот пальбы неслись крики, стоны и вопли отчаяния. Я видел, как они барахтались у самого берега, кишели, словно рыба в сетях, и хватались друг за друга. Это была настоящая паника. Командный состав пехоты почти весь выбыл из строя, командовать было некому. Тогда сам комбат заорал «Назад!» и так заматерился, что я не повторю, пожалуй. Потом Меншун кричал: «Постреляю как собак… Назад!» И выпустил им вдогонку автоматную очередь. Он попал в двоих. По-моему, он их ранил. Хотя, точно не скажу. Остальные вышли из воды и скучковались вокруг командира.
Подразделения нашего полка стойко оборонялись, удерживая захваченную территорию. Сильно выручала артиллерия с левого берега. Но силы наши были не бесконечны, и узкая полоска плацдарма начала таять. Один из «фердинандов» находился уже примерно в 150 метрах от нас, когда ему навстречу с противотанковым ружьём в руках пополз сержант Сабодахин. Три раза выстрелил сержант, прежде чем подбил самоходку, и она остановилась, а потом попятилась назад. Мои батарейцы подбили уже второй танк. Массированно лупили наши с левого берега, а солдаты и танки у немцев не кончались и не кончались. Они давили всё сильнее. Пули так и резали лозу у нас на огневой. Головы не поднять. На пехоту я был так зол, что сейчас и вспоминать не хочется.
За спиной у нас был Днепр, впереди обезумевший от ненависти враг, а сверху его же самолёты. Короче говоря, в любых смыслах, выход был только под землю.
С левого фланга немцы напирали на батарею особенно сильно. Они как будто только что увидели орудие Дроздова. Забарабанили по щитку пули и осколки. Противник подступал всё ближе и ближе. В расчёте ранило наводчика, и Дроздов сам встал на его место. В рваной гимнастёрке, грязный, мокрый от пота, согнувшись над панорамой, он сам для себя выкрикивал команды. Да и не команды это были, строго говоря. «Десять снарядов за Родину! Десять снарядов за Сталина! Десять снарядов за жену!... Огонь! Огонь! Огонь!»
Мы на батарее собрали всех, кого можно было освободить от стрельбы, чтобы табельным оружием отстреливались от напиравших немцев. Развернули трофейный пулемёт, вытащили поближе гранаты. У орудий росли кучи стреляных латунных гильз. Снаряды только свистели и свистели один за другим, кося вражескую пехоту. Но немцы творили что-то невообразимое. Огонь, не переставая крыл их, а они смыкали ряды над упавшими, быстро перестраиваясь и изредка залегая, подходили все ближе и ближе, и ближе.
Вот-вот фрицы займут батарею. Я вытащил из обоймы один патрон и зажал в руке. Похоже каюк. Вспомнились мне тогда слова Мехлиса, что все пули, кроме последней, врагу, а последняя – своему виску. Хотя, в плен они нас вряд ли стали бы брать, судя по всему, не то у них было настроение. Поэтому, видать, зря я беспокоился. Шансов на жизнь почти не было, но и страха не было.
Для меня слова «сражаться с отчаянием обречённых» не просто литературный штамп. Я по себе знаю, что это такое. Нет ничего на свете важнее, чем эта секунда, чем это «здесь и сейчас». Все прожитые годы: станица, школа, мама, залитый солнцем двор, первый раз на коне, умерший в поле отец, мои слёзы, красные вагоны фронтового состава, чертковский дом отдыха, санитарка Зина, сено в палатках под Севском – всё это кончается прямо здесь. Меня вряд ли даже похоронят. В лучшем случае столкнут в реку. Вот это всё и сводит мышцы в последнем рывке. Нет, нет, не так просто. И остаётся только ярость. Только бить, бить и бить.
Немцы решили обойти нас с фланга, но там поднялась пехота. Ура-а-а!!! Неужели?
Командир 2-го батальона нашего 467-го полка старший лейтенант Меншун поднял солдат в атаку. Он привстал над траншеей и, что есть силы, крикнул: «За мной! Вперёд! Делай как я!» Отчаянное «Ура-а-а!!!» сотрясло раскатами воздух, наполненный дымом, гарью и страхом. Меншун первым рванулся в атаку, нам хорошо это было видно. В руках у него был пистолет и граната. Это был бросок обречённых на смерть. Все видели, что выхода нет. Только вперёд, только так, может быть, останешься в живых. В контратаку пошли все, кто мог, даже раненые. И тут началось самое страшное, что может быть в бою. Началась рукопашная. Стреляли в упор, кровь вырывалась брызгами. Сблизившись, начали махать прикладами. Немцы дрогнули, побежали назад, некоторые потеряли оружие. Наши бросились за ними и ворвались в траншеи, как говорится, на плечах.
Вот тут-то мои артиллеристы и разгулялись. Гвоздили без остановки уже по позициям немцев.
Воины 467-го полка выстояли. Особенно храбро дрались бойцы третьей роты 1-го батальона. Когда они увидели, что немцы поднялись в атаку, то сами вскочили и бросились им навстречу, ошарашив врага.
Мы воспрянули духом. Нам удалось сдержать натиск врага. Настроение было у нас превосходное. Это чувство ни с чем не сравнить. Ты уже с жизнью распрощался, а тебе как будто говорят: «Подождите, товарищ, это ещё не ваша остановка. Посидите пока ещё». Как заново родился, точнее не скажешь.
В тот день в батарее случился самострел. Это самое настоящее ЧП. Был у нас такой боец – Омаров Оглы. Струсил, запаниковал уже почти под конец дня и прострелил себе руку. Торопился, толком не огляделся, а бойцы видели. Навалили ему для начала по шее, а потом доложили, как положено. Он хотел в тыл уйти, своей трусостью ослабив расчёт. Это уменьшало шансы на жизнь остальных. Такие вещи не прощали никогда. Тройка ревтрибунала присудила ему расстрел. Говорили потом, что заменили штрафбатом. Правда, не помню, каким сроком.
Вообще, самострелов в нашем полку и батарее я больше не припомню, но вот другие способы выбраться в тыл, подорвав своё здоровье, к сожалению, были. Пусть не сочтут это разжиганием национальной розни, но я пишу о том, что действительно было. Некоторые выходцы из Казахстана и Средней Азии отличались тем, что ели мыло. Они целенаправленно вызывали у себя понос. Причем, иногда слишком переедали, и в стуле появлялась кровь. Таким образом, они на несколько дней попадали в лазарет. А там, глядишь, самые страшные бои уже позади. А когда следующие, кто знает? Главное, сегодня не убили и ладно.
В сумерках октябрьского вечера, на обезображенной воронками земле догорали вражеские танки, поле боя было густо покрыто трупами. Немцы потеряли свои позиции в непосредственной близости к Днепру.
Воины 2-го и 3-го батальонов нашего полка, в ходе преследования спешно отступающего врага, ворвались в деревню Глушец и освободили её. Таким образом, плацдармы 12-ой и 81-ой дивизий сомкнулись. Это позволило перейти к масштабным работам по переброске частей и техники с левого берега. Начали наводить временный мост. В ночь на 8-ое октября по нему были доставлены на правый берег оставшиеся полки, батальоны и батареи наших дивизий.
К утру артиллерия врага разбила переправу. Её быстро восстановили. Не успели возобновить движение, как появились «юнкерсы». По два десятка они заходили над мостом. В тот день была низкая облачность. Это мешало лётчикам наверняка выйти на цель. Самолёты кружили на большой высоте. Энергично отбивались наши зенитчики. Люди двигались по переправе, всё шло своим чередом, несмотря на угрозу. И тут над мостом совершенно неожиданно взлетели две жёлтые ракеты. Немецкие диверсанты сигналили самолётам. Первая группа «юнкерсов» сразу же пошла на вираж, чтобы выйти точно на переправу.
Я посмотрел на небо. Ну, думаю, сейчас начнётся мясорубка. А на батарее уже кричат: «Воздух! Воздух!» Самолёты заходили на круг. Страшный рёв моторов навис над батареей и всё более и более, почти физически ощутимо, давил на нас.
