Настя здесь, с ним.
Вот это и есть последний шанс. Он не искал Настю – не смел! – судьба сама свела их опять.
Простит? Лукин поднял глаза, взглянул в зеркальце. Насти видно не было: она молча сидела за его спиной. И только когда «номенклатурная» теща вышла у одной из дач, обняла его через кресло за шею.
Лукин выключил двигатель, закрыл глаза. Тихо. Лишь ветер в соснах, да ее дыхание на щеке.
- Настя, я тебя увезу… Прямо сейчас…
- Больше не боишься?
«Обо всем знает…, - понял Лукин, - …и простила!»
- А ведь я ему законная жена…
Лукин покачал головой:
- Ты мне предназначена… Издавна. Ты даже не представляешь, как велико это «издавна».
- Увози… Увози, Вадим… Вон по той дорожке. Она как раз в объезд…
XIX
И Лукин, как бы внезапно отрезвев, понял: нельзя медлить. Настя права, лучше ехать в объезд, минуя «Волгу» с шофером-охранником. Так. Что дальше? Дальше – в Москву. Взять деньги, все, что есть… Потом… Потом уезжать. Сразу же. У них очень мало времени. Сколько его пройдет, пока Настю не хватятся? Стоп! К шоссе надо ехать прежней дорогой!
Лукин развернул машину.
- Настя! Нужно, чтобы твой шофер видел, что такси уехало пустое. Там, на заднем сидении, места много, спрячься как-нибудь…
«Волга» стояла все там же, на крыше сушились свечи зажигания. Шофер выглянул из-под капота, и пока Лукин подъезжал, смотрел на него, видимо, в раздумье: может попросить помощи? Но Лукин мчался, не сбавляя скорости, давая понять – он спешит, не остановится.
В зеркало было видно, как шофер, поглядев ему вслед, полез снова в мотор.
«А номер, наверное, запомнил», – отметил про себя Лукин.
- Настя! Как ты там?
Он обернулся и увидел, что она… спит. Как прилегла бочком на сиденье, так и заснула внезапным, спасительным сном. Лукин вдруг почувствовал к ней небывалую прежде жалость и отчаянную решимость больше ее не терять – хоть и перевернулся бы мир.
А пока… в Москву! Уже подъезжая к кольцевой, Лукин вспомнил своего школьного приятеля. В Московском пароходстве он руководил дальними туристическими маршрутами.
План сложился сам собой.
XX
От автора
Читатель! Не стал ли утомителен мой рассказ?
Я мог бы поведать еще о том, как Настя и Лукин очутились на теплоходе; как плыли они вдоль старинных российских городов, тихих селений, пустынных лесов – по Белому озеру, Вытегре, Онеге… Как молилась Настя в одной из северных церквушек, древней, закопченной, но не смолкшей, не сдававшейся времени; как хотели они исчезнуть в человечестве, сойти в каком-нибудь небольшом городке и зажить его неторопливой жизнью.
Как сошли они, наконец, на маленькой пристани, на реке Свирь – два уже обреченных человека. Обреченных потому, что предал их приятель, узнав, кто ищет беглецов.
Надо ли все это описывать?
Когда они были метрах в пятидесяти от пристани, Лукин обернулся и увидел спешащих к ним людей. Он крикнул Насте, которая задержалась у продававшего клюкву мальчугана:
- Настя! К лесу!
Лес начинался невдалеке. Они уже были у его кромки, у раскидистого кустарника, когда прозвучал одинокий, нервный - шальной выстрел.
Настя вздрогнула и упала, сразу убитая –кровь на блузке и затихшие глаза.
Лукин вынул пистолет, взглянул на поле, на бегущих по нему людей и пошел им навстречу. Он стрелял в голубую солнечную дымку над их головами и ждал своей пули. Она ударила небольно, но с силой опрокинула навзничь.
Мелькнули облака, и встал в глазах старинный парк, из глубины которого шла Настя, ему навстречу. Войдя в луч света, она улыбнулась.
И круг замкнулся…
1991
Палаты трехъярусные, на подклети
Зариком звала его еврейская родня. Мы звали так же. Зарик – это от Елизара. У нас же были все Василии, Николаи, Веры, да Лены, потому что семейство мы русское – и вглубь, и вширь. Зарик влился в него в 1945 году, женившись на моей тетке.
В войну он служил на флоте, сорвался с мачты, и его демобилизовали по инвалидности.
Я не знаю наверняка, как приняли у нас Зарика (родился значительно позже), но мне кажется, что без труда – однажды узнав, что он еврей, сразу же об этом и забыли. Обычно, если кто-то, впервые оказавшись у нас, шепотом спрашивал: «а Зарик – еврей?» – на гостя недоуменно хлопали глазами, соображая: о чем это он?
Помню, как часто Зарик приходил к нам с сыном Петей, забирал меня и сестру, и мы шли гулять по московским улочкам. Был он коренной москвич, с рождения жил на Хитровке, в деревянном двухэтажном домике с сырой, пропахшей котами лестницей, которую он то и дело ремонтировал. По соседству с ним, в той же огромной коммунальной квартире, жила его старшая одинокая сестра Тина. Она ходила в синагогу и по еврейским праздникам готовила фаршированную щуку.
В те годы, а речь о начале 60-х, вообще все жили в коммуналках. При этом слове мне живо представляется, как снуют тени в тусклом коридоре, на кухне жарят рыбу, в ванной гудит колонка – стирают белье, а от угловой комнаты тянет дихлофосом – изводят клопов.
Праздники были отрадой и занимали в жизни особое место. Отмечали их вскладчину, собираясь у кого-нибудь из родственников. Обычно это был наш дом, поскольку мой отец, израненный на последней войне офицер, владел трехкомнатной, отдельной – немыслимое богатство! – квартирой.
Все приходили к условленному часу принаряженные, торжественные: тетя Зина, тихая, сухонькая, с мужем Николаем, который – наоборот, был шумный и здоровенный; двоюродная моя тетка, Лена, одна, потому что замуж вышла за алкоголика Махова, а тот вечно где-то пропадал; ее сестра Вера, тоже одна, потому что замуж еще не вышла, - пышнотелая, русоволосая, необычайно женственная, она и сейчас, на шестом десятке, (побывав, конечно, замужем и тоже за алкоголиком) – красавица; дядя Вася, человек невоздержанный во хмелю, но с ним – жена Маша, которую тот сильно побаивался. Наконец, тетя Таня с Петей и Зариком.
Зарик всегда приходил с сюрпризом. Так он называл то, что с собой приносил. А приносил он: трехцветную пленку на экран телевизора, отчего изображение должно было казаться цветным; часы наручные с будильником (они тогда только появились); последний номер «Недели», которая поначалу, когда ее возглавил хрущевский зять Аджубей, была нарасхват; особый гуталин, благодаря которому обувь становилась непромокаемой, а также разнообразные истории. О том, например, как встречался с Гагариным или Титовым.
Зарик был худ, просто тощ – это болезнь его высушила, почти лыс, с отчетливо обозначенным контуром черепа и глазами, как вишня - карими и круглыми. Говорил он сипло, картавя, и много врал. Этот грех за ним знали все. Хотя иной раз он мог соврать так, что вдруг ему начинали верить. Вера эта длилась не больше минуты, но именно ради нее Зарик и старался. Ему вообще доставляло удовольствие удивлять.
- На прошлой неделе, - рассказывал Зарик, - к нам на предприятие (он всегда говорил «предприятие», а что это? – завод, КБ, «почтовый ящик» – оставалось неизвестным) Кастро приезжал
- Какой Кастро? – простодушно удивлялась тетя Маша.
- Какой, какой… Рус!
- Ну да, а, поди, врешь, Зарик! – не верила тетя Маша.
Зарик переходил на сип:
-Спроси вон у Янковича (или еще у кого-нибудь, присутствующим незнакомого, что Зарику, якобы, было невдомек). Да и в «Неделе» писали. У меня газета дома лежит!
- Ну и что Кастро твой Рус?
- Пообщались. По плечу меня похлопал: «Как дела, Елизар Давыдыч?»
- Это ж он как с тобой: по-кубински или по-нашему?
- Через переводчика.
- А тебя-то он откуда знает? – вступалась за правду Лена.
- Ну, ему там подсказали, с кем пообщаться. Вот, автограф подарил.
Зарик доставал записную книжку, а там, и в самом деле, на чистой страничке было: Фидель Кастро Рус. Размашисто, вполне достоверно. Но по-русски.
- Ты смотри! – всплескивала руками тетя Маша.
Наступала минута веры, и Зарик торжествовал, что становилось ясно по его зажигавшимся глазам.
- Зарик! Черт! – догадывалась, наконец, тетя Маша. Опять обманываешь! Чего это он по-русски расписывается?
- Ну и что? – не смущался Зарик, ни на чем, однако, не настаивая. – Он может по-всякому: и по-испански, и по-нашему.
Приходили с перекура мужики. Рассаживались, выпивали по очередной стопке и заводили песню. Здорово это у них получалось! Вот уж когда разливалась русская душа! Все, что есть в ней – широкого, чистого, что не пересыхает и не замутняется, несмотря на вечные наши пороки: лень, да пьянство, да рабскую терпеливость – все звучало в этих песнях и голосах. У них еще получалось, а мы уже не поем.
Зарик подтягивал сипло, но с желанием.
- Зарик, ты поешь? – спрашивал отец, наклоняя к нему ухо (он не видел с фронта), - что-то я не слышу.
- Пою, Сергей, пою! – отвечал Зарик, добавляя голоса в сипенье.
- Ну, а как Палаты? Стоят? – спрашивал отец в передышку между песнями, под стопочку да грибок.
- К Теплякову надо идти. От него все зависит. А то сходили бы вместе? Звездочку надел бы. Герою, наверно, не откажут.
- И охота тебе, Зарик?
- Вот и я говорю, - соглашалась с отцом тетя Таня. Ты бы лучше квартиру себе выхлопотал. Живем в кладовке, честное слово.
- Квартира мне как инвалиду и так положена. А Палаты исторический памятник, их сносить нельзя.
Палаты боярина Игнатьева возвели в Колокольном переулке в ХVI веке. Узнав о том, что их собираются сносить, Зарик первым делом пошел в Общество охраны памятников. Там обещали помочь, но когда стало известно, что на месте Палат будет Дом политпросвещения, отступились: не ввязывайтесь, Елизар Давыдович, бесполезно. Зарик собирал справки, подтверждающие историческую и архитектурную ценность Палат, писал от лица общественности ходатайства, осаждал кабинеты – толку не было. Наконец, ему подсказали: чтобы дело сдвинулось, нужна подпись Теплякова.
Кем являлся Тепляков, сказать не могу, потому что тогда, в 12-ть лет, не разбирался в чиновничьей иерархии. Думаю, что был он не слишком высоким начальником, судя по тому, что вошли мы в учреждение, где тот заседал, беспрепятственно (Зарик все-таки уговорил моего отца, а я при нем был всегда провожатым).
- Зря ты, Сергей, Звездочку не надел. Солиднее было б, - сетовал Зарик, пока мы поднимались по лестнице.
- Да мы его и так возьмем.
- Эх, не знаешь ты их.
- Вы по какому вопросу? – строго спросила секретарша. – На прием записывались?
Зарик, человек опытный, записался заранее, а к назначенному сроку пришли мы минута в минуту.
Тепляков запомнился мне очень хорошо: щуплый, совсем лысый, ушастый. Его ушные раковины примыкали к черепу также, как и мои, - под прямым углом, и , сострадая, я испытал к нему симпатию.
Но Тепляков нахмурился.
- А ребенок зачем?
Отец объяснил.
- Так… А он? – кивнул на Зарика.
- Я с товарищем Героем Советского Союза, представитель общественности.
Подали бумаги – справки, ходатайства.
- Редкий исторический памятник, - картавил Зарик, - трехъярусные палаты на подклети, ХVI век. Подпись ваша нужна. Вот здесь.
- Слушайте, - не понял Тепляков, - а вам-то что до этих царских палат? Как ваше, кстати, фамилие?
- Моя фамилия Гольден. А фамилия «Помыслов» вам о чем-нибудь говорит?
Тепляков насторожился:
- Это какой Помыслов?
- Тот самый. Кстати, однополчанин
