темно.
«Бедная, бедная моя! Что же делать? И можно ли ее вылечить?»
Я заглядывал в низкое черное небо, а сердце то стягивалось
холодком, то ныло протяжной, как зов, болью: древний инстинкт взывал к тому Всесильному, который был в моем сознании только мифом. Но именно тогда впервые я подумал о Нем с Верой и отчаянной Надеждой, будто решалось, жить мне или умереть.
Болезненное состояние наступало у Нины неожиданно и длилось недолго, словно рассудок вплывал в короткую тень. Невольно стал я задумываться над ее холмогорской историей. Судьбы этих принцев и княжон, от рождения вычеркнутых из жизни, поражали. Так и ушли они в небытие – безбрачные, бездетные, почти никому неведомые. Да и что могли оставить они? Лишь огромную муку души? Как если б она бесследно не исчезла, а растворилось в мире, словно дыханье, чтобы потом вместиться в чью-то другую душу. Но это невозможно: все уходит вместе с человеком. Тогда откуда у Нины эта боль? И, может, она совсем не больна?
Я как-то сразу повзрослел, во мне открылось другое зрение. Оттого, наверно и понял: не надо ничего менять, жить нужно тем, что есть.
До декабря держалось ненастье, но холодная эта осень вспоминается с отрадой. Гудят балконные перила, скрипят раскаченные ветром качели во дворе, бьется дождь о подоконник, а на кухне пахнет мятой и клубникой, мы пьем чай с вареньем, которое Нина принесла из дома. Никогда потом не бывало мне так уютно.
Декабрь наступил морозный и солнечный.
Незадолго до Нового года я ездил в командировку, в Округ.
Нина пришла почти сразу, как только я вернулся. Видно, она торопилась ко мне, была взволнована - часто дышала, а глаза то и дело вздрагивали тревогой.
- Нина, что случилось?
- Вернулся. - Она уткнулась в меня лицом, вздохнула. - Лукин сказал, что ты приехал.
- Ты в штаб ходила?
- Ходила. Я туда уже неделю хожу.
- Пришлось задержаться... Так разволновалась, будто я на войну ездил.
Она откинула голову, внимательно посмотрела на меня:
- Не по себе мне. Как только ты уехал, не по себе стало. Страшно…
- Ну, что ты? Что? - прислонился я к ее прохладной щеке. - Я и сам весь извелся.
Губы у нее пахли морозцем и еще таким знакомым, родным теплом.
- Погоди, милый, - зашептала она. - Я к тебе только на минутку. Мне домой надо: я ведь болею. Врач сказал никуда не выходить.
- А что у тебя?
- Потом. Ты приходи вечером. Придешь?
Как сейчас вижу бревенчатый дом с высоким крыльцом, дорожку от калитки мимо заснеженного куста жасмина, комнату, подсвеченную лампой, и маленькую ее ладонь на моей руке.
- Тебя знобит?
- Теперь мне лучше.
- Простыла? - спросил я и осекся.
- Врач говорит «нервы»... Скажи, ты тоже считаешь, что я... не в себе?
- Не говори так. Вообще не надо об этом.
- Но это есть, есть во мне, - она сжала мою руку, - и я знаю, что я - она, Лиза!
- Хорошо. Успокойся. Мне все равно, кто ты.
- Все равно?!
- Пойми, мне хорошо с тобой. Просто хорошо. Вот и все. Все, милая!.. Руки у тебя совсем ледышки.
Она гладила свободной рукой мою склоненную голову и шептала:
- Ладно, пусть. Только больше не уезжай. Я умру без тебя.
Ах, этот милый женский шепот! И все-то там преувеличено, и все-то там вперехлест, но как мягко стелется он по душе!
Когда я уходил, она, обняв меня, долго не отпускала, так что я стал различать толчки ее сердца, частые, неспокойные.
- Все будет хорошо, не волнуйся.
- Да, конечно. Коля, если тебе мой отец что-нибудь начнет говорить, не обижайся на него. Они с мамой меня очень любят. А понять... - этого и тебе, кажется, не дано.
- Зачем ты снова...
- Ну, хорошо, - перебила она. Завтра обязательно приходи.
Ее отец ждал меня на крыльце.
- Закурим, лейтенант? Что-то задержались вы в командировке.
- Да. Так получилось.
Он облокотился на перила.
- А моя Нина все глаза проглядела, тебя ожидая. Поначалу вроде бы ничего, а потом…заговариваться стала. Или ты про болезнь ее не знаешь?
- Знаю.
- А знаешь, что года три как у нее все прошло. Мы с матерью уж
думали насовсем. С детства мается. И мы с нею вместе.
Он затянулся папиросой.
- Ну, вот что: ты оставь ее в покое. И доктор тоже так считает.
- Какой доктор?
- Из Округа. Велел в больницу везти. А пока – чтоб никаких
провоцирующих факторов. Ясно тебе? Ты ведь и есть этот фактор.
Невольно я содрогнулся: да ее просто погубят!
- Петр Николаевич, - я старался говорить спокойно, - Петр Николаевич, вы сделаете Нине только хуже. Ей нельзя в больницу. И разлучаться нам нельзя.
- По-твоему, пусть болеет?
- А от чего вы ее лечить собираетесь? От себя самой? Разве вы не видите – она не такая, как мы, она особенная, необыкновенная. Вы это болезнью называете? И что тогда делать? Душу, разум другие вложить? Думаете, смогут доктора?
- Раз берутся, значит вылечат. Не тебе, лейтенант, с медициной
спорить.
Он сделался мне ненавистен – сразу, вдруг.
- В данном случае, - отшвырнул я окурок, - плевать мне на вашу
медицину! Не поедет она никуда!
- Тихо, лейтенант! Здесь я командую!
- Командуй. Своей женой. А я своей буду.
- Это Нина тебе жена?
- Нина.
Старшина опешил. Но, помолчав, недоверчиво усмехнулся:
- Что ж вы и в ЗАГСе были?
- В церкви.
- А… Ну, ну…
И снова усмехнулся:
- В церкви…
- Какая разница – где, да что. Жена она мне! Понимаешь, старшина?
Он покачал головой.
- Это сейчас ты так говоришь. А насколько тебя хватит?
Он выпрямился, стряхнул снег с рукава.
- Нет уж. Мой крест, мне и нести.
- Петр Николаевич! Никуда вы Нину не повезете! И завтра я приду опять!
Он молча вошел в дом.
* * *
Ранним утром полк подняли по тревоге: приказ о срочной передислокации. Только потом стало известно, что путь наш – в Афганистан.
Активных боевых действий еще не велось, но все-таки там была
война. В Союз вернулся через год, после ранения. Лечили, направили в Академию. В общем, все как у многих.
Нина ответила на письма один раз, когда я еще находился в Афганистане. Впрочем, она не знала, где я: мой адрес был нем и безлик. Нина писала, что ее совсем вылечили, чувствует себя пре¬красно, недавно вышла замуж, он - врач, замечательный человек. И желала мне большого счастья. Холодное, гадкое письмо. Показалось даже, что писала его не она. Однако почерк был ее. И в последних строчках тоже - была она, прежняя:
«Коленька, тебе плохо? Прости! Что же делать? Ты вспоминай обо мне. Хоть раз в году. 20 октября - мой день».
На последнем курсе Академии, выписывая отпускные документы, вдруг решил: поеду в Павлищево.
В Нинином доме жили новые хозяева. Его продал им мужчина лет 55-ти – куда-то срочно уезжал. И также немного узнал я в бывшей моей части: прапорщик Н* уволился с действительной военной службы три года назад, и, где он теперь, никому неизвестно.
Спустя год я женился. Служил в Прибалтике, на Урале, наконец, перебрался в Москву.
Казалось, совсем растворились во времени радость и боль той поры.
Нет, я ошибался.
Минувшей осенью в витрине книжного киоска, где продавались цветные настенные календари, на одном из них, посвященном Дому Романовых, я увидел... Нинин портрет. Под ним было: «Правительница России Анна Леопольдовна с сыном, императором Иоанном VI Антоновичем».
Я замер, и только в памяти промелькнуло: Лиза очень походила на мать. Не знаю, сколько простоял я ошеломленный, а по дороге домой никак не мог отделаться от внезапного вопроса: насколько же вымышлена Ниной та холмогорская история?
О коротком правлении Анны Леопольдовны и судьбе ее близких, кроме старшего сына Иоанна, отыскать что-нибудь оказалось сложно. В доступной мне литературе говорилось о них мало, вскользь. Но и Нине было доступно только это! Нужная книга нашлась нескоро - совсем новая, недавно вышедшая!
В России тема «Брауншвейгского семейства» долгое время была запретной. Лишь в 1863 году известный критик Стасов, находясь на службе в рукописном хранилище, по личному указанию Александра II - и только для него! - составил жизнеописание этой семьи. Его рукопись, хранимая в Архиве, - наиболее полный источник, рассказывающий о близких свергнутого императора.
Вот откуда такая скудость сведений: сначала о «Браунгшейгском семействе» запрещалось упоминать, потом оно было никому неинтересно.
Как же Нина, в своем Павлищево, могла узнать эту историю?
Поразительно: в ее словах все оказалось правдой!
Был в Холмогорской команде рыжий сержант Иван Трифонов! Его полюбила Лиза, и принц Антон просил за них у коменданта. Не помогло. Разлучили. После сержант женился, вышел в офицеры.
И генерал Бибиков приезжал в Холмогоры! А уехал влюбленный в Лизу, так и не сумев уговорить Антона оставить детей. И даже то, что императрица присылала корсеты, которые княжны не знали, как на¬девать - было! Принц Антон умер в мае, а Лиза осенью - 20 октября.
Я отыскал Нинино письмо: «Вспоминай обо мне. Хоть раз в году. 20 октября - мой день».
Прошлое осветилось по-иному. Теперь я знаю наверняка: Нины давно нет! Не было ни выздоровления, ни счастливого брака. Была ложь, та самая - святая ложь.
И еще: это княжна Лиза приходила к нам, ее душа возвращалась.
Для чего? Пока я не знаю ответа.
1993
Испытательный срок
1
Лена смотрела в окно, на осень.
Во дворике, грея взгляд, краснели кучки собранной листвы, и ей было грустно от их света.
- Так что ничего-то я со своим Николаем Васильевичем поделать не могу.
Лена отвернулась от окна. У нее миловидное лицо, изящная фигурка. Ей – 38, но выглядит она моложе, потому что следит за собой. Правда, в последнее время стала полнеть. Она считает – от нервов. Лена – кладовщица в ресторане «Золотой берег».
- Дура ты, Ленка, - кассирша Зоя резала яблоко на дольки, -
сама его распустила! Попробовал бы мой Андрей!
Зоя - статная брюнетка, похожая на Элизабет Тейлор, - закончив с яблоком, взялась за плитку шоколада.
- Зой! – позвала Лена, - чего нести?
- «Монастырскую» давай. Сегодня пьем «влегкую», вечером
банкет обслуживать.
- А! Вот и Ёся пожаловал! – заулыбалась Лена.
Ёся – это кот. Почему его так зовут, не знает никто. Так же,
как никто не знает, каким образом он здесь появился. И хотя случилось это совсем недавно, весь персонал к нему сразу же привык, как будто жил он здесь всегда. Исключение составлял только хозяин ресторана, который время от времени требовал избавиться от «этой мордатой твари».
Кот – крупный, большелобый и почти целиком черный, белеют только щеки, да кончики лап.
- Ну, что? Плеснуть ему?
- Он только грузинское лакает, - напомнила Зоя.
- Как раз «Мукузани» недопитое есть.
- Тогда неси.
Разговор оказался долгим. «Влегкую» никак не получалось, и
Лена сходила за второй бутылкой «Монастырской избы».
Ёся, допив «Мукузани», сидел на углу столика и жмурился, вдыхая сигаретный дым.
Главным предметом разговора был, конечно, Николай Васильевич.В сущности, он являлся им всегда, так как регулярно «косил налево» (правда, иногда доставалось и Андрею).
- Где ты его только нашла?! – не переставала удивляться Зоя. – Жмот и бабник!
По причине скаредности Николай Васильевич одевался во что попало. Был он невысок ростом, плешив и немолод (55 исполнилось). Но дамы почти всегда отвечали ему взаимностью.
Воистину загадочно женское сердце!
Свое пристрастие к похождениям на сторону Николай Васильевич проявлял порой в обстоятельствах совершенно невообразимых. Ну, скажите, мыслимо ли в городском транспорте завязать отношения с контролершей, не пропадая при этом из виду
