колдовство

 Женщина. Красивая или не очень, добрая иль злая, стервозная а может быть нежная, пухленькая худая весёлая грустная – разная. Но про женщину вернее говорить – счастлива она и любима – только так будет правильно. Потому что когда ей хорошо, то радость приходит во все сердца, облечённые её душой. Светлеет до солнечной яркости ближний круг семьи, и от каждого родича отражаясь сияние расходится дальше – закадычным друзьям да товарищам; казалось бы, всем своим хватило – но зарево любви и счастья до таких сил ослепительно, что достаётся в охапках сердечного пыла даже дальнему кругу сослуживцев, знакомых, прохожих. Женщина прекрасна как сошедшая на землю богиня небес, когда искренне – без капельки чуждого соблазна влюблённой в неё души – и щедро – до смертной жертвенности любящего её сердца – исполнена счастьем семьи, материнства, и непреходящей мужеской верности – без края, без времени.
 Нравится мне одна замужняя баба. И вроде бы всё у ней ладно в семье; улыбается каждое утро, цветёт словно дивная роза, которая всю свою бутонную а потом зрелую жизнь провела лелейно под негой заботливого хозяина, и никогда не страдала в бирючливой дикости от глода и засухи. Но вот оттого ли что я в неё вдруг влюбился такую, или может по праву патриархальной мужицкости – я решил для себя, будто она моя уже, и все их семейные радости принимаю как ревнивую тягость. Мы с ней почти не разговариваем; только здороваемся изредка – салюты, приветы – но эти добренькие улыбки и взоры настроили меня на доверительный лад, будто исповедника совести, коему милая дама покаялась в чувствах порочных и этой интимной с ней тайной он обречён на придуманную надежду.
 Я сознаю распутную тщету своих желаний, но совладать с собой не могу. Потому что кажется есть возможность теснее сблизиться с ней – ведь не внапрасну её радость при встречах – и то что она так счастливится всему белому свету, меня совсем уже не смущает, и призрачные химеры возлюбленных грёз в душе моей яво облекаются плотью.

 Случилось так, что после дня Победы я сел в твою машину с георгиевской ленточкой – и меня повело. Ведь я уже много лет живу один и отвык от запаха бабьева тела – твои волосы, губы и глаза, жесты и запястья, голые коленки. А особенно голос. Грудной. От грудей, из внутря, завораживает. У моей жены был такой же. Я клал ей голову на бедляжки, и вдыхал голос, слушал запахи, а она читала мне вслух разную дребедень из женских журналов. И я умирал по сто раз – душой, отмерено вечностью.
 Я уже думал что всё моё в прошлом. Но с тобой сердце вновь засбоило. Не веря ещё полнамёку, ещё ошибаясь впустах, оно вдруг запуталось в платье, в чулках и ажурных подвязках, пытаясь узреть хоть край белизны, окоёмок от тела, где живое не прячет загар, где распалось сплетение тканей. Поначалу я думал, что плоть с голодухи командует мной, и срывал на ней злость, даже злобу свою – я руками сворачивал голову ей. Сил и терпенья моих хватало на дни; потом на часы, и минуты.
 Не плоть, не она только. А душа тобой мается, грезит – надёжа меня.

 Давно уже пришло ко мне понимание толковой серьёзной любви. Хочу суетиться от радости, спеша к ней родной на свидание, как раньше башмаки выбивали дробь - и густым жеребячьим топотом, и нарочито степенным гусиным шагом, и неуклюжей медвежьей увалью. Настроенье менялось от одного лишь взгляда её – вот он обиженный, я чуть опоздал – а вот смущена она, оттого что знакомую встретили – и конечно же, счастлива, когда её на руки взял, поцелуя милуя лилуя в полыхнувшие нежностью губы.
 Врать не стану: было и так – сунул, вынул, ушёл. Но всю эту грязь я с себя оттирал пемзой, наждаком и напильником, так что сам истончился, что хер свой истёр в карандаш – зато душу отмыл добела. И теперь она при любом воспоминании о тех разгульных днях выдаёт мне большой красный гроб, в котором могильщики схоронят все грёзы да помыслы, и меня самого.
 Неправильно бог создал любовь и поебушки. Он их, наверное, раскидал по разные стороны – ходи сам собирай – а нужно было запереть в одном просторном сарае, и пусть бы каждый человек подбирал к своей любви животную страсть, а уже после этого ёбся в усладу себе, небу и всему человечеству.
 Но пока всё не так. Прежде чем найдёшь на земле свою единственную, то перепробуешь десяток – а то и больше – проходящих баб, которые оставляют на сердце горькую, но и сладостную оскомину предательства. Я ещё не до последней косточки – как голодный пёс - отыскал любовь, а уже чувствую себя перед ней виноватым – за то что изза своего похотливого хера разменял её на жопастые да сисястые суррогаты, и что осуждение моё звучит в кающейся душе только сейчас – а когда стоял на коленях пред чужой голой бабой, когда клялся ей, а больше себе, что она неповторима на земле, то мечтал только лишь взять, загрызть, растерзать такое же развратное тело и блудливую душу, которая как и я в единый сей миг забыла все обеты, данные детям, мужу и богу, и уже не боится, не верит небесной каре.

 Я рад что ты есть у меня. В блокноте лежат фотографии, и я каждый вечер любуюсь тобой. И тяжёлая нудная работа мне больше не в тягость. Потому что мои крепкие руки сжимаешь ты своими нежными – я забываю про лом да лопату, про кувалду с отбойником – они пух лебединый, клок шерсти, я мну ими гранитный бетон словно глину для плошек – а ты за тридевять земель тоже смотришь в глаза мне, и любуешься силой да ратным трудом, что во славу тебя я сейчас величаю, хотя нету особой в нём прелести, в махании копке долбёжке – но хорошо в моём сердце от памятных глаз и улыбки, светло на душе, будто солнц миллионы зажёглись – в такой маленькой солнц миллионы, представь.
 Ты чудо как хороша. Другие все бабы мельчают рядом с тобой. Их лица почти не видны, и тела с каждым днём усыхают, черствеют – я их есть не хочу. Для своих мужиков они слаще тортов; но мне любишься ты с гордой статью своей, с блудным норовом плоти – жестокой, брыкастой – что до времени всех отвергая, рыгоча да ломая им кости – вдруг смиряется в песне любовной, тихой страстью тревожа себя каждый миг, каждый вздох – но в гордыне молчит исступлённо.

 Любовь. Почему она так стыдлива изо всех чувств на свете? Ведь самая лучшая; а прячется тайком от людей, будто маску позора на себя нацепила. Говорить трудно, слушать больно, и в глаза смотреть почти невозможно. Влюблённый становится просто пионером-колокольчиком, у которого до этого дня не было и одного поцелуя, обьятия. Ей бесполезны любые запреты: любовь может настигнуть даже самого циничного кобеля и самую легкодающую сучку, преображая их одним только наитием своим в праведных лотов, терез и иосифов.
 Святая – обожаемая – райская. Забываются как сивый бред все случайные попихоны в кустах, или на пьяной блатхате. Прочь из головы, сердца, памяти вылетает весь похотливый опыт наработанных связей; и в присутствии любимой ненаглядной единственной вдруг отнимается язык, и ноги, и хочется пасть на колени чтоб ползти к ней поближе, сталкивая всех и вся в пропасть по обе стороны своего коленопреклонённого пути. Невозможно видеть в этот миг рядом с ней никого, хоть невинного друга, товарища – только я должен стать для неё всем на свете. Если кто из мужиков просто подойдёт к ней о работе, о жизни – то я уже словно хищный сыч кружусь возле, чтоб хоть краем уха услышать – о чём они, как, зачем рядом? А если ещё она улыбнётся ему, а тем паче добрым смехом ответит на шутку – то всё, ррразорву их обоих.
 Я тут написал – коленопреклонённо ползти; но нет: для меня в любви появляется особая гордость, даже гордыня – чтобы не просить, не унизиться – и если у неё на глазах станут в клочья терзать моё тело, я на волю не выпущу звука, и стона, заткнув любовью все свои кровавые дыры.

 Мы с тобой нашли друг друга. Как: по запаху? или жестам? по цвету глаз или росту? Что же нас привлекло неразгаданное?
 Будь я маленьким, будь курносым, с тёмной бородавкой на щеке – ты б на меня не посмотрела. Я точно знаю: мой лёгкий но жёсткий характер вместе с верной любовью к тебе послужили лишь стойким дополнением к моему мужицкому обаянию. Какое счастье, что господь дал мне меня такого как есть, а не иного – иначе не видеть мне тебя рядом, а только выглядывать из-за угла в надежде хоть мельком узреть твой чарующий променад под взглядами осовелых местных мужиков.
 И ты бога благодари, за то что создал тебя такую – никакую не знойную и ей в противоложность не холодную красоту, а как посмотришь в глаза да чуть приопустишь ресницы, в смущеньи заправив за ушко чёрный вихор, то мне жутко погладить хочется колёса машины той, что тебя привезла сегодня ко мне.  

 Время тормознуло около нас. Так бывает на широкой многополосной магистрали, когда две машины слегка целуются бамперами, и спокойно останавливаются посреди спешки и суеты, от большого любопытства мигая друг другу фарами. У них простой интерес в чужеродной неясности города – и они железяки. А мы с ней два сердца в биеньи одном, и если её пока чуточку колется жмёт – то в моё уже забивают стодлинные гвозди по самую шляпку.
 Душа любящая очень быстро меняется. Вчера ещё она ходила гордой и неприступной, и многие говорили что трудно покорить её – что любовь в ней не выживет, отвергнет притязания к радости ото всех своих знакомых и даже друзей, которые всеми силами развлечь её пытаются. И на фотографиях она была сплошная тоска – та что разливается по белому свету поздней осенью, и всю зиму брызжет на белый снег грязной слякотью.
 Но вдруг она узнала любимого. Неждано, негадано. А в глазах его прочитала ответное чувство, как девчонка то первое слово из азбуки, к которому шла, спотыкаясь, от бабкиных сказок. И всё расцвело в ней самой – красное платье, и бела улыбка, и черень волос на плечах – хоть вокруг весь мир прежним остался, пыхая дымом да гарью в раструбы буден своих.      
 И мне бы обрадоваться, подпрыгнув до небесного потолка – что сама, великосветская гордячка ценящая себя превыше перед ней склонённых голов, опустилась всем телом к моим ногам, и приходится лишь взять сей подарок, растерзав её может в лохмотья за прошлое небрежение мною – но мне уже невыносимо стыдно, не к ней выскомерной, а к её страдающему сердцу и к великой материнской душе, которым она пыталась равнодушием застить глаза, да не вышло – и ещё я понял, что всерьёз полюбил её.

 Поэтому теперь не спешу. Что толку, если сегодня возьму я своё от любви, а назавтра забуду и имя её. За это короткое сучье знакомство я не разнюхаю запах, как уличный пёс волочась за поднятым хвостом мил-подружки, не учую пожатия тёплой ладони, влажной слегка от сладкого ожиданья греха, что меж нами  ещё не возник осязаемо, но виденья уже растревожили сердце - сердца - и они как снаряды прут наружу навстречу друг другу, всё же силясь загасить свой мощный запал хоть остатками воли да разума. Я слышу твой голос за тысячу вёрст - он невмятно зовёт меня, стынет во сне моим именем, сам боясь своей нынешней смелости, и я  пробудясь середь ночи, уже не молюсь в то что утром, а колдую клятую ведьмачу.
========================