столе, что-то перепи¬сывала в тетрадь.
- Сегодня тема: «Воинские звания».
В училище мне случайно попалась книжка, из которой я
узнал, например, что «прапорщик» - первое офицерское звание в русской армии, а в кавалерии – «корнет», что «мичман» флота соот¬ветствовал чину армейского поручика, т.е. старшего лейтенанта, что полковник носил чистый погон с двумя просветами, а подполковник с тремя большими звездами - как полковник теперь.
Все с интересом слушали. Нина, отложив тетрадь, тоже внима¬тельно смотрела на меня.
- Высшим воинским званием является «генералиссимус», - торжественно заключил я. - Какие есть вопросы?
- Рядовой Костиков. А были, кроме Сталина, еще генералис¬симусы?
- В России их было четверо: Шеин, Меньшиков, Антон - Ульрих Брауншвейгский и Суворов.
Настроение мое упало, потому что я уже догадался о следующем вопросе.
- А этот Антон - кто?
В книжке говорилось о нем единственной фразой: отец малолетнего императора Иоанна VI. Добавить к этому я ничего не мог.
Вдруг Нина подняла руку:
Разрешите, товарищ лейтенант?
- Пожалуйста.
- Антон-Ульрих Брауншвейгский – отец малолетнего императора Иоанна VI.
Все удивленно повернулись к Нине.
Первым опомнился Костиков.
- Что-то я о таком царе не слышал. Петра Первого знаю, ну, Екатерину,Ивана Грозного… Это не он случайно?
- Не он. Грозный был Иваном Четвертым. Так вот, про Петра Первого вы слышали, а о брате его Иоанне Алексеевиче, конечно, нет. Они поначалу вместе царствовали, потом Иоанн умер. Внучку его звали Анна Леопольдовна, она и была женой Антона-Ульриха Брауншвейгского, немецкого принца.
Нина говорила легко, спокойно, но в лице ее стала появляться какая-то напряженность.
- Их первенец, Иоанн, через два месяца после рождения стал
российским императором и был им в течение года. Правила за него мать, Анна Леопольдовна.
- А что было потом?
- Престол перешел к Елизавете, дочери Петра Первого, а Анну
Леопольдовну с мужем и детьми сослали в Холмогоры. Кроме Иоанна, которого заточили в крепость, у нее было четверо детей: Петр, Алексей, Екатерина и Елизавета, очень на нее похожая.
- А что дальше?
- Анна Леопольдовна скончалась при родах Алексея, а остальные прожили в Холмогорах больше тридцати лет.
- Ясно вам теперь, кто такой Антон Брауншвейгский? – справился я, наконец, с изумлением. – Спасибо, Нина Петровна, за интересную справку. Соболев! Выводи взвод на построение!
Когда мы остались одни, я не удержался, спросил:
- Нина, откуда вы все это знаете?
Она пожала плечами:
- Зачем вам?
- Вы бы меня подтянули что ли. По истории.
Она рассмеялась.
- Вас совсем не история интересует. Вы встречаться со мной
хотите?
Екнуло сердце, я умолк.
- Хочу, - признался, наконец.
Она посмотрела на меня мягко, с улыбкой:
- Какой вы…
- Рыжий? Я в детстве еще хуже был.
- Почему хуже? Лучше! Рыжие от Солнца!
- Говорят, от беса.
- Да? И это возможно. Вон у вас глаз какой... шалый.
- Ничего не могу с собой поделать.
Я выразительно обвел ее взглядом - тонкую, ладную, загорелую.
- Так согласны вы со мной встречаться?
- Согласна. За околицей.
- Отшучиваетесь...
- Ну не в городке же у всех на виду, - рассмеялась она.
Я не верил собственному счастью, которое просто свалилось с небес.
Нина была удивительна. Чем ближе узнавал я ее, тем больше в этом убеждался.
Она родилась в Палищево. Отец ее после войны заканчивал здесь службу, женился и остался в части сверхсрочником. Жили они в селе, в собственном доме. После школы, в отличие от многих, Нина никуда не поехала, стала работать в библиотеке. Общаясь с ней, легко можно было подумать, что она из Москвы или Ленинграда или другого большого города. Конечно, она много читала, была умница, но угадывалось в ней еще одно, особенное – какая-то благородная стать. Этому оставалось только удивляться, зная ее родителей. Однако было в ней и нечто странное.
В одну из встреч «за околицей», решив, что достаточно уж сказано об Истории, звездах и прочем, в теплый, пахнувший цветами вечер, я, дал себе полную волю. Она не сдерживала моих смелеющих рук, но и никак не отзывалась мне, будто осталось лишь тело, а самой ее нет.
- Нина, что с тобой?
Я заглянул ей в глаза. Они были где-то далеко, в звездном небе,
широко открытые, тихие. И только теперь, вздрогнув ресницами, приземлились на моем лице. Нина протянула мне руки за плечи.
- Не сейчас. Ладно? Не сейчас.
Мы встречались каждый свободный вечер – «за околицей», чтоб никто не знал. В этой потаенности ощущалась особая прелесть, когда мы сталкивались где-нибудь днем: она проходила мимо, одними глазами улыбаясь мне, а я горделиво ею любовался, поглядывая вслед. Хотя, конечно, оба мы понимали: надолго в городке ничего не утаить.
И, в самом деле, прошло совсем немного времени, а меня уже поздравляли со всех сторон: ну, ты даешь, лейтенант! Шустрый парень!
По большому счету, похлопывания да подмигивания мало меня беспокоили, боялся я только того, что найдется «доброхот»- старо¬жил и поведает мне о каком-нибудь взводном, моем предшественнике. Подобное я вполне допускал (Нине был 21 год), но только рассудком. В общем, мы уже особенно не таились, хотя и не выставлялись напоказ.
С ее отцом у нас сложились странные отношения. По службе мы общались редко, и всегда он ограничивался только делом, несмотря на то, что я пытался его разговорить. Правда, старшина вообще был молчун. Когда же я появлялся у него дома, он звал Нину и, не перемолвившись со мною и словом, уходил.
В тот субботний вечер встретила меня Нинина мать, Вера Николаевна, не старая еще женщина, приветливая, добрая, мне она очень нравилась.
- Нездоровится Ниночке. Идите, Коля, посидите с ней.
Она лежала, укрывшись пледом, и, отложив книгу, смотрела в окно.
Я взглянул на обложку: И.Ильф и Е.Петров «Золотой теленок».
- Ну вот, с такой книгой и скучаешь.
Я прочел первую попавшуюся на глаза строчку:
«Бога нет, - сказал Остап, вызывая ксендзов на диспут».
- Нет, есть, - продолжила Нина и захлопнула книгу, едва я ус¬пел закончить цитату: «возразил ксендз Алоизий Морошек».
Она помолчала.
- Расскажи что-нибудь. Ты завтра не служишь?
- Нет.
- Приходи утром, пораньше. Ну, рассказывай.
Нина закрыла глаза, и вскоре я понял: она спит.
На следующий день Нина была посветлевшая, улыбчивая.
- Проводишь меня в Михалево?
- Конечно. А зачем нам туда?
- В церковь.
Я пошутил:
- На экскурсию или венчаться?
- Венчаться, - не в тон серьезно ответила Нина и, сразу смягчившись, добавила: мне туда очень нужно.
До Михалева с полчаса езды на автобусе. Озадаченный, я промол¬чал весь путь.
Нина тоже молчала, иногда улыбчиво взглядывая на меня.
В церкви почти никого не было. Несколько старушек вскоре ушли, и мы остались вдвоем – под высоким куполом, между прохладных стен, в аромате и свете горящих свечей.
Я переходил от иконы к иконе, а Нина все стояла у одной из них, всматриваясь в нее и время от времени крестясь. Когда мы вышли, она вдруг сказала:
- Ну, вот и все, Ванечка.
Я опешил:
- Нина, тебе что-то померещилось…
И с горечью понял:
- У тебя Иван до меня был?
Она посмотрела с удивлением:
- Иван? Но у меня никого никогда не было!
Нина торопливо пошла в сторону леса, мыском подступавшего к церкви. Что-то произошло с ней, я чувствовал это по тому, как разблестелись ее глаза, как покраснели, сквозь загар, щеки.
Войдя в лесок, она сбросила блузку, обхватила меня за шею и, сразу отяжелев, потянула к земле.
- Никого, кроме тебя не любила...
Звуки голоса тихо возникали и таяли, и молчание было как сладкая дрема.
- Ты же сержантом служил, разве не помнишь?
Я слушал, забыв себя.
- А Алексей Ильич мне только нравился.
- Кто это? - отозвался я из какой-то дальней дали.
- Бибиков, генерал. Он в меня влюбился, когда к отцу при¬езжал.
Я чувствую на лице ее дыханье, я растворяюсь в нем, плыву, свободно, легко, словно воздух, и кто-то нашептывает мне печальную историю о принцессе, жившей в заточении, о ее любви к одному из стражников, о несчастных ее близких.
Колдовство сошло внезапно. Нина толкала меня в плечо:
- Коля, пора, милый. Пора!
Я в недоумении: что это было? И где - в яви? Во сне? Я пытливо смотрю на Нину, но она лишь спокойно улыбается мне и, запрокинув руки, выгнувшись красивой грудью, закалывает волосы на затылке.
«Да какая разница! Все равно!» - вдруг вспыхивает во мне. Ясно помню ее безмятежное лицо, эту позу - извечное воплощение женственности, и свой порыв, причудливо запечатлевшийся шероховатостью ее подмышек, прохладой кожи у сосков.
Счастье, как известно, подобно здоровью: оно есть, если его не замечаешь. Так и я безотчетно прожил ту пору, ощущая лишь вокруг и внутри себя неуходящий свет. Она любила меня как-то пленительно мягко, ненавязчиво. Лишь потом я узнал, что бывает от любви и приторно, и горько.
Лето кончилось, стоял необычно холодный сентябрь. Теперь на наши посиделки «за околицей» Нина надевала пальто и укутывалась в шаль.
- Да, - отмечал я с солдатской прямотой, - теперь до тебя не доберешься.
- Я мерзлячка. Да и грех тебе жаловаться. К речушке нашей
пойдем?
Листья рано облетели, лес тянулся хмурой стеной, редко зеленея елями, небо – в облаках без просвета.
- Скорей бы уж стемнело, - сказала Нина, - не так бы мрачно было.
Она слегка поежилась; прислонившись ко мне, закрыла глаза.
- Какой в этом году сентябрь… Будто конец осени. Однажды
такой осенью я умру.
- А как же я?
- А ты останешься и будешь еще долго жить.
- Ну тебя, Нинка. Сочиняешь неизвестно что.
- Осень… Меня эти хмурь и неподвижность гнетут. В них кажется предвестье беды. Хотя никакой беды не случится. Ветры, поземка, снег. И так долго-долго. А умрет он в мае.
Я удивленно повернулся к ней:
- Кто умрет?
- Принц Антон.
Теперь глаза ее были открыты, и стояла в них никогда не
виданная мною боль, стояла покачиваясь, как темная вода реки. Изумленный, я подобрался, притих.
- Учителей нам в Холмогорах не полагалось. Полагалась лишь
стража, да две девушки, помогавшие нам с Катей. Время от времени императрица посылала корсеты, только никто не знал, как их носить. А учились читать по церковным книгам – отец нас учил. Он обычный был, с пороками, слабостями. Господи, какая нелепость: генералиссимус!
Я вдруг понял, мне не грезилось тогда, в лесу – это Нина говорила со мной!
- А брат твой – император Иоанн?
- Да. Его заключили в крепость до моего рождения.
- А Катя, Катя кто?
- Сестра. Еще со мной братья жили, Петр и Алексей.
Мне открылось вдруг: она – (слово выплыло откуда-то само,
не моим мозгом рожденное) сумасшедшая! (но удивительно, я не вздрогнул, не ужаснулся).
- Однажды в Холмогорах появился Бибиков. С поручением
императрицы. Уговаривал отца оставить нас и уезжать к своей сестре, датской королеве.
- И что ж?
- Он отказался. Так и умер в Холмогорах.
Нина сидела неподвижно, глядя на воду.
- Ты помнишь, как он ходил к коменданту? Просил, чтоб нас не
разлучали.
- Нет, милая, я все забыл.
- Ты потом женился, стал офицером.
Я обнял ее, сердце вот-вот разорвется:
- Тебе не повезло со мной?
- Я тебя люблю. Что ж тут поделаешь.
- Но мы же вместе! И все теперь по-другому, мы оба другие!
Слышишь, Лиза?! – я взял ее за плечи. – Тебя ведь так зовут?
Она закрыла глаза и долго молчала. Потом вдруг сказала:
- Поздно уже. Дома заждались.
Я возвращался в городок. Безлюдно,
