Дар Калиостро. Повести и рассказы.

Ровно поплыл тихий голос жены – она лежала уже в кровати, листая какой-то журнал.
Голос ее плыл и плыл, потом, на что-то натолкнувшись, прошептал:
– Опять летает, слышишь? – и тут же взорвался криком:
– Вон она, вон она!
Большаков вскочил. Муха сидела на одеяле и чистила задними ножками крылья. Удар газетой впечатался хлестко,  но торопливо.
– Ну, что? – приподнялась на локте Большакова.
Увидев досаду на лице мужа, сказала раздражаясь:
– Ложись уж... Все равно не поймаешь!
И в сердцах добавила:
– Ничего не может...
Большаков разделся, залез под одеяло и, лежа на спине, уставился в потолок, настраиваясь на какую-то приятную мысль.
Жена нервно перелистывала журнал. Наконец, сказала:
– У тебя сколько денег осталось?
– Ничего не осталось – нехотя ответил Большаков,
– Как? – азартно изумилась жена.
Взгляд Большакова утратил воздушность, как бы уплотнился и сверкнул:
– Не делай вид, что ты забыла: машину утром при тебе заправлял.
Жена успокоилась, но не надолго.
– Все мечтаешь? Знаю я, о ком ты мечтаешь!
– У… у.., начинается! – застонал муж и повернулся на бок.
– Видела я, как вы весь вечер переглядывались…
Большакова тоже повернулась к нему спиной и через пару минут начала редко всхлипывать. Большаков тоскливо закрыл глаза.
На подушке между супругами появилась муха. Погладив передними лапками себя по голове, она заползла на белую майку Большакова и оттуда на его волосатую спину.
Большакову стало щекотно. Он закинул руку и потёр спину. Догадавшись, что это муха, распахнул глаза. Муха со спокойным жужжанием пролетела мимо. Большаков вскочил и, схватив газету, начал метаться по комнате. В сумраке заплескались белизной его трусы и майка.
Вот они взмыли на стул у стены, послышался хлопок газетой и надрывный шепот:
– Чертова тварь...
Жену больше не интересовала борьба с мухой. Она несчастно притихла, пошмыгивая носом.
Большаков вернулся на место возбужденный, часто дыша:
– Ты сама-то чего, спрашивается, с Воропаевым весь вечер кокетничала? Скибнева ей не по душе...
– Дурак, – отозвалась жена и выключила свет.
Муха заползла под шкаф, утихла.
Слышно, как Большаковы по очереди вздыхают и ворочаются. Потом все смолкает. Наступает ночь.
1989
 
 
Люция

Она живет в небольшом литовском городке. В старой его части, той, что спускается к морю, все дома – как маленькие замки: из дымчатого камня, с острыми башнями и стрельчатыми окнами. Стоят они за оградами из аккуратно подстриженного кустарника. И за каждой оградой цветник. Прямые улочки, выбегая из городка, становятся дорожками между сосен и, подступив к самым дюнам, застывают перед сероватым простором моря.
- Езус Мари! – вздыхает Люция, идя с нами. – Как хорошо!
Моя жена и я с нею согласны, иначе не приезжали бы сюда каждое лето.
Люции за пятьдесят, хотя из года в год она утверждает, что ей сорок пять. У нее стройная фигура, великолепные золотые волосы, лицо давно устоявшейся и еще неспадающей красоты. Но все-таки… Уже проступают морщинки возле губ, уже истончилась и синеет жилками кожа на висках и сложилась уже глубокая складка на лбу.
Мы прогуливаемся по берегу моря, и поверх шелеста волн плавно звучит ее голос: как и все прибалтийцы, Люция говорит по-русски с характерной интонацией.
Люция и моя жена познакомились в парикмахерской. Люция – маникюрша.
Кроме того, что она легко сходится с людьми, в ней есть еще одно примечательное свойство: она готова откровенно говорить о чём угодно, без всяких запретных тем. Это поначалу меня шокировало и смущало жену. Затем я несколько привык к Люции, но начал удивляться жене, которая, в свою очередь, стала чересчур откровенна.
- А что тут стесняться? – не понимала меня Люция. – Не нужно
стесняться… Жизнь есть жизнь…
И тут же без смущения рассказывала что-нибудь о себе.
Немудрено, что все ее прошлое лежит передо мной, как на ладони, а если чего-то там и не разглядеть, то легко представить –  дело фантазии.
Главная печаль Люции – Казимир.
Когда они познакомились, Казимир был моряком торгового флота. Широкоплечий, мускулистый, он напоминал Люции одну из тех белокаменных статуй, что видела она в каком-то московском музее. Только был он бронзовый от загара и с чудесной шелковистой бородой. Люция уступила ему сразу же, а он, ветреный моряк, прирос к ней душой.
Настала лучшая пора ее жизни. Каждый день светился предчувствием огромного счастья, и лишь потом стало ясно: это предчувствие и было само счастье.
Люция жила тогда в портовом городе, в темной комнатушке, где оказалась с пятилетней дочкой после развода. Жили бедно, неуютно, окнами в стену соседнего дома. И вдруг… Будто бы даже светлее стало в их углу с появлением Казимира. Как часто вспоминает Люция свою комнатушку и праздники в ней, которые наступали, когда Казимир возвращался из плавания.
Поутру в кровать косо падал солнечный луч и мягко будил. Сквозь полудрему проступали пунцовое пятно арбуза, золотящиеся бокалы, настенный коврик с лебедем и на белизне подушки – красивая голова Казимира.
Вскоре они поженились. Казимир оставил флот. Жизнь налаживалась спокойная, ясная. Устроилось все и с жильем: они переехали сюда, в городок, невероятным образом обменяв свою комнатушку на трехкомнатную квартиру (Люция рассказывала об этом в подробностях).
Однажды Люция посчитала, что три комнаты на троих многовато, и одну  из них решила сдавать отдыхающим. Доход это приносило немалый, но законный, так как Люция заключила договор с туристическим бюро.
А через некоторое время, когда дочка выросла и уехала в Вильнюс, сдавалось уже две комнаты.
Каждое лето проходило в суете: с чередой новых лиц, с заездами и отъездами постояльцев, со сменой и стиркой белья.
Люция изматывалась за сезон и осенью уезжала к бархатному Черному морю. Денег теперь хватало и на то, чтобы купить «Жигули», и помогать дочери. Удивительно Люции вспоминать о своей прошлой бедности. И все-таки тоскует она по той поре…
Казимира видел я нечасто, а когда видел – бывал он молчалив, сумрачен. Как-то не верилось, что он мог улыбаться, шутить. Впрочем, дочь Люции рассказывала моей жене (с ней они почти ровесницы), что от детства у нее осталась память теплого семейного счастья, которого она, к сожалению, в своем супружестве не нашла (однако, это уже другая история).
Как бы там ни было, теперь Казимир тяготился домом. Он пил и временами исчезал.
- Казимир – это сука из сук! – горевала Люция. – Опять сегодня у своей потаскухи ночевал!..
Да, это так: у Казимира была женщина. И давно. Наверно, с того времени, как Люция стала ездить к Черному морю.
Люция, надо сказать, платила ему той же монетой. Ей это было просто: она всегда нравилась мужчинам. Да и как преображается она, почувствовав на себе заинтересованный взгляд! Глаза делаются озорными, разгораются щеки, и выражение на лице появляется какое-то девичье – словом, и молодеет, и хорошеет Люция удивительно.
- Езус Мари!  - неожиданно вспоминает она. – Вчера приходила на маникюр жена Артура. Я глаза опустила, слова сказать не могу. Вспомню, как он утром на коленях стоял, - стыдно, хоть плачь. Она молодая, красивая, а я – бабушка.
Что правда, то правда: бабушка она вот уже как шесть лет.
Артур же, муж и отец семейства, хоть еще и не подошел к черте, когда седина в бороду, а бес в ребро – ему тридцать с небольшим, - но после знакомства с Люцией сам не свой.
У него крупное, с мясистыми губами лицо и бобрик светлых волос. Глаза серые и несколько навыкате, чем напоминают Люции Автандила.
Автандил – сын ее давнего черноморского друга – художника. В комнате, за дверью, висит его работа: из небольшой рамки, из темноты полотна луч света вырывает обнаженную женскую грудь. Только ее. Больше ничего. В своем предположении насчет модели для этой картины я почти уверен.
Пару лет тому назад, по окончании института, сын художника гостил у Люции, и вот какой разговор случился у них с Казимиром.
- Что-то ты, Автандил, все дома сидишь, никуда не ходишь?
- Да неохота… Я домосед, люблю дома…
- Ага… Похоже, что и бабушке нравится, что ты домосед. Она теперь тоже все дома сидит…
Глубже вникнуть в суть отношений Автандила и Люции Казимир не успел: снова запил.
Поначалу пил он нечасто, но сильно. Люции не было все равно, но она терпела. Нестерпимо стало потом, когда Казимир начал пить зло, неудержимо.
- Лучше б ты ко мне не приходил такой! – кричала она в слезах. - Иди к своей потаскухе, синюшник проклятый!
Казимир не отвечал стоя в дверях, время от времени встряхивая русыми кудрями. Потом они молча сидели друг напротив друга и оба плакали. Потом он вставал и, если мог еще идти, шел к своей «потаскухе».
И тогда Люция срывала с вешалки его одежду, комкала и топтала ее, потрошила его сигареты…
Если же он никуда не шел, а засыпал, положив голову на стол, то становился Люции еще ненавистней – опустошенный, в слезах, с открытым ртом и струйкой слюны, сбегавшей на рукав…
Вот тогда-то… У Люции всякий раз останавливалось сердце, когда она шла звонить Артуру.
Артур приходил тихий, влюбленный и во избежание лишнего шума шел в комнату в носках. Под утро он обычно вставал на колени и умолял Люцию остаться с ним навсегда. Люция же, особенно не вслушиваясь в его мольбы, торопила:
- Иди, иди скорей, пока Казимир не очухался!..
Как-то раз Люция поделилась с моей женой предложением:
- Ты знаешь, я, наверно, шлюха…
- И что ты ей ответила?
- Что она лучше многих…
Я только пожал плечами…
Вскоре приехал её внук. Люция не то, чтобы сразу постарела, но потеплела как-то изнутри.
И это тепло лилось на всех окружающих. Включая, между прочим, и пуделя, которого Ивар привез из Вильнюса. Странный был пёс: ел только с рук.
- Бим, скушай котлетку, - просила Люция.
От котлеты, лежавшей на ладони, шел густой аромат, и Бим проворно ее съедал.
- Бим, собери крошечки.
И тот понятливо слизывал остатки лакомства с руки. Так на обед он съедал несколько котлет и, расцелованный в темя, шел отдыхать.
Тогда же, с приездом Ивара словно переменился и Казимир. С утра по выходным дням он сажал Ивара и Бима в машину, и они мчались к морю. А после обеда уже вчетвером, вместе с Люцией, отправлялись в лес, к реке. Казимир не пил и не исчезал. Казалось, что возвращается то благословенное время, по которому так тосковала Люция. Какая-то счастливая волна проплывала  по сердцу, но подступая к горлу, оборачивалась спазмом, и Люция едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться.
- Надо мне было тогда родить ребеночка… - корила она себя. - Да что ж теперь поделаешь?..
Проходил месяц, полтора. Ивар уезжал – и рушилось непрочное счастье ее дома…
Почти сон…
И так из лета в лето.
Мы идем берегом моря, босиком по легкому песку. Море лежит спокойное и ровно дышит, поплескиваясь о берег. Все остальное застыло: и солнце в небе, и горячий воздух. Даже чайки не летают, притихнув на воде. Кроме нас – ни души. Только поодаль бежит девчушка лет пяти, русоволосая, с крепкими загорелыми ножками, в ярком платьице.
Мы не виделись с Люцией два года: все не удавалось выбраться из Москвы.
Она как будто все такая же, разве что постарели, обесцветились глаза.
Прошлой осенью Казимир разбился на машине… Вместе с той женщиной…
Люция по-прежнему работает маникюршей и сдает две свои комнаты