и проведу остаток моих дней, по мере сил излечивая заболевших людей.
Аким за его спиной выразительно покрутил пальцем у виска, а вслух сказал:
- Ладно, Иван Карлович, не будем горячиться. Мы уходим, а с вами майор хотел поговорить. Понимаю, вы устали, но впереди вас ждет отдых. До свидания, дорогой Иван Карлович!
Когда мы вышли из палатки, Аким ухмыльнулся:
- А доктор-то малость того… Двинулся, просидев год в подвале. Впрочем, к тебе он проникся доверием. Что же, ты его должен уговорить вернуться! По поводу моральных принципов, я думаю, ты найдешь с ним общий язык. Но намотай себе на ус и ему растолкуй, что он фактически является главным свидетелем обвинения против Кобылятского и Ангелины. Не понимаю, почему они его оставили в живых? Во всяком случае, теперь, когда он на свободе, дело обстоит так: либо они его уничтожат, либо он их! Ему не дадут спокойно жить в его тайной норе. Растолкуй ему это.
***
Относительно сроков нашего возвращения домой Аким ошибся. После перенесенных потрясений Иван Карлович заболел, и его отправили в областной город, в госпиталь. Акима эта непредвиденная задержка выводила из себя, он сделался нервным и раздражительным. Уезжать из военного городка, в который мы вернулись из лагеря спецназа, он не захотел, утверждая, что в областном центре абсолютно нечего делать. Таинственные исчезновения Акима из гарнизона продолжались, но я, как и прежде, не спрашивал, где он бывает.
Я наслаждался чудесной весенней погодой, - и блаженная истома охватила меня. Утром я уходил из военного городка, поднимался по дороге на вершину горы и там часами сидел под старым кипарисом на краю обрыва. Я смотрел на реку в ущелье, слышал шум потока, бегущего по камням, - и никакие тревожные мысли не беспокоили меня. Предавшись чистому созерцанию, я незаметно погружался в легкую приятную дрему, сквозь которую до меня доносилось жужжание пролетевшей пчелы и пение птиц в цветущем на склонах горы кустарнике. Пробудившись, я брался за книгу о похождениях некоего галантного кавалера во времена правления Людовика XV, взятую в гарнизонной библиотеке, и читал об увлекательных приключениях этого жизнерадостного дворянина. Почувствовав голод, я доставал из вещмешка полученные в столовой консервы и неспешно поглощал их, запивая чаем из термоса.
После еды приятные раздумья занимали меня. Я размышлял о невероятно отвлеченных вещах, не имеющих никакого отношения к моей жизни, вроде того, - будет ли найдена вода на Марсе, или в чем причина гибели неандертальцев? Решить эти проблемы до конца мне не удавалось, потому что я неизменно засыпал на середине своих размышлений; и спал я так сладко, что не чувствовал неудобства от того, что лежал на голой земле…
Когда я возвращался в военный городок, солнце висело уже над самыми вершинами гор, а в ущелье начинали сгущаться сумерки. В гарнизоне мне говорили, что мои одинокие прогулки могут плохо кончиться: не исключена вероятность появления в горах какого-нибудь отряда боевиков. Я соглашался с этим, но продолжал каждое утро подниматься к своему кипарису.
Моя нирвана была нарушена Акимом. Однажды он с радостным видом сообщил мне, что завтра мы уезжаем, поскольку Иван Карлович выздоровел и выписывается из госпиталя. В галантную эпоху Людовика XV сказали бы, что хрупкая идиллия разрушилась от столкновения с жестокой реальностью…
На следующий день мы приехали в областной город. Иван Карлович поджидал нас в офисе международной благотворительной организации, куда он пришел из госпиталя, и где получил новую одежду и небольшую сумму денег на первое время.
Аким коротко поздоровался с Иваном Карловичем и отправился хлопотать насчет билетов домой. Вопрос о возвращении доктора Штутгарта он считал положительно решенным, несмотря на то, что мне еще только предстояла беседа с Иваном Карловичем. С тяжелым сердцем я приступил к ней: меня мучили сомнения, я находил веские доводы в пользу возвращения доктора и не менее веские доводы в пользу его невозвращения.
Иван Карлович сидел за столом в комнате, которую нам любезно предоставили для разговора сотрудники офиса, и отрешенно смотрел в окно. В госпитале доктору подстригли волосы и бороду, и он был теперь похож одновременно на Антона Павловича Чехова и на Дон Кихота. Меня почему-то смешило это сходство; стараясь не глядеть на его клинообразную бородку, я сказал:
- Иван Карлович, я понимаю, что наша беседа неприятна для нас обоих. Поверьте, я никогда не стал бы ее начинать, если бы был уверен, что вам не надо возвращаться к прежней жизни. Но такой уверенности у меня нет. Позвольте, я приведу те причины, которые заставляют меня сомневаться в правильности принятого вами решения?
Он пожал плечами.
- Попробуйте.
- Итак, что будет, если вы не вернетесь? Первое, профессор Кобылятский и Ангелина продолжат свою деятельность, и ваша клиника, в которой на протяжении ста лет Штутгарты спасали жизнь людям, так и останется источником грязной наживы для Кобылятского. Второе, - вы, уважаемый Иван Карлович, вряд ли сможете осуществить свою мечту о тихой и праведной жизни. Посудите сами, вы сейчас для профессора - самый опасный человек, от которого зависит существование его бизнеса, - так позволит ли вам Кобылятский спокойно жить в вашем убежище? Получается, что путь к вашей мирной безмятежной жизни лежит только через разоблачение профессора Кобылятского. Только разоблачив его, вы сможете со спокойной совестью передать клинику в надежные руки и жить отшельником, если вам того хочется.
Иван Карлович улыбнулся.
- Простите, я смеюсь не над вами, - сказал он. – Дело в том, что в своем заточении я много раз, почти слово в слово, говорил себе то же, что вы сказали сейчас. В первые месяцы я просто-таки сгорал от ненависти к Кобылятскому и ужасно хотел ему отомстить. Правда, тогда я еще не думал о том, чтобы оставить клинику и удалиться на покой. Но позже, когда мой душевный настрой переменился, мне стало странно и смешно, что я стремился разыграть роль графа Монте-Кристо.
- Интересно, что же такое случилось с вами в плену? Откуда подобная перемена мыслей? – в свою очередь улыбнулся и я.
- Могу рассказать, если вам не надоело меня слушать.
- Пожалуйста.
- Хорошо, что ваш товарищ удалился. При нем мне было бы неудобно рассказывать. Убежден, что тончайшие переживания вызывают у него досаду, и он отбрасывает их, как паутину, мешающую ему двигаться к цели. Между тем, эти почти неуловимые нити управляют душой человека, и чем их больше, тем подвижнее и чувствительнее его душа.
В плену в первое время мои переживания упростились до простейших чувств: голод, жажда, холод или жара занимали меня целиком, не оставляя возможности для углублений в кладези моего сознания. Ненависть к Кобылятскому была единственным моим интеллектуальным чувством тогда. В известном смысле, я был просто животным, ненавидевшим своего обидчика. Страшная вещь неволя, - она превращает человека в зверя! Ведь человеку легко стать животным, - гораздо легче, чем остаться человеком.
Поняв, что еще немного, и я начну выть и кусаться, я страшно испугался такой метаморфозы, и страх этот помог мне спасти человеческое в себе. Поскольку невозможно было сохранить достойный внешний облик в тех условиях, в которых я находился, я стал заботиться исключительно о душе.
Прежде всего, я заставил себя презирать потребности моего тела, исключая самые необходимые, и не замечать неудобств, не представляющих опасности для жизни. Не скрою, было трудно. Животная сторона моей натуры отчаянно требовала удовлетворения своих желаний; я изнемогал в борьбе с нею, но все-таки победил ее. Прошло какое-то время, и меня перестали угнетать чувства голода и жажды, дурной запах моей темницы, грязь моего тела, нечесанность моих волос, перестали тревожить паразиты, ползающие по моей одежде, и нарывы, разъедающие мою кожу.
(Тут Иван Карлович гордо взглянул на меня, желая, видимо, получить мое одобрение. «Да-а-а!» – восхищенно протянул я, не смея обидеть доктора.)
- Победа над плотью была бы неполной, если бы она не сопровождалась духовным совершенствованием. Сидя в подвале, я подверг тщательному анализу содержимое моего внутреннего мира. Для того чтобы понять особенности своего «ego», мне пришлось взглянуть на ретроспективу его формирования, подумать о том, «откуда я пришел и куда направляюсь?» - «unde venis et quo tendis?». Мысленно я написал автобиографическую исповедь, в которой не утаил от себя никакие, даже самые неприглядные моменты моей жизни, и постарался вспомнить тайные стремления, овладевавшие мною, - что, безусловно, способствовало моему самопознанию и очищению.
Когда я уставал от непрестанного анализа своей личности, то вспоминал те произведения искусства, которые любил – книги, живописные полотна, музыку, - и в уме перечитывал, просматривал и прослушивал их. Не ограничиваясь простым восприятием, я обсуждал прочитанное, увиденное и услышанное с собою, а иной раз жарко спорил по поводу смысловых понятий и выразительных средств, свойственных отдельным авторам.
Ну, а помимо занятий по искусству, я старался в мельчайших деталях припомнить все, что касается моей области - медицины, - дабы не потерять профессиональные навыки…
Судьба благоволит тому, кто упорно движется к своей заветной цели. Вскоре моя борьба за сохранение в себе человеческого начала была неожиданно подкреплена. У горцев, державших меня в подвале, тяжело заболел старейшина рода. Проблема была в том, что ни один врач уже лет десять не появлялся в их селении, а везти больного старика в город мятежные горцы, естественно, не могли. Зная, что я врач, они приказали мне помочь старейшине, обещая обеспечить всеми необходимыми препаратами. Болезнь старика оказалась вполне излечимой, и я справился с ней. На горцев это произвело впечатление чуда, - они успели забыть, что такое медицина. Я получил послабление режима: теперь в подвал меня запирали лишь на ночь, питание мое улучшилось, мне позволили мыться в ручье и дали хотя и ношенную, но чистую одежду.
Отныне число больных, обращавшихся ко мне за помощью, возрастало день ото дня; волей-неволей я научился местному языку. Общаясь с горцами, я понял, что они искренне считают свою войну с российским государством борьбой добра со злом, и уверены, что вправе применять зло для победы добра. Согласитесь, весьма распространенная, но далеко не оригинальная идея! Но вот эта-то неоригинальность и заставила меня задуматься, и в результате долгих размышлений я пришел к следующим выводам.
Мир устроен так, что зло в нем универсально, а добро единично. Добро - это редкий талант, который дается избранным, а их немного в истории человечества. Талантом нельзя поделиться с другими, поэтому попытки распространения добра обречены на провал. Более того, такие попытки только увеличивают количества зла в мире, ибо зло использует их для расширения своего влияния. Приведу наглядный пример: Христос и Магомет хотели добра людям, призывали их к высокой нравственности и к спасению души. Но за сотни лет, прошедших после жизни Христа и Магомета, миллионы людей были убиты, зверски замучены, истреблены во имя торжества гуманных идей христианства и ислама.
