роли, слишком глубоко всадил в Симин костлявый зад «цыганскую иглу» Млинского?…
Правда, в непосредственном исполнении нота вышла немного похожей на поросячий визг. Случилось это потому, что «до» была исполнена не на слоге -он- в слове «сон», а на слоге –ить- в слове говорить. Дело в том, что от волнения Сима слишком быстро произносил свою фразу «что говорить, когда нечего говорить». И потому несколько меланхоличный Пегасов замешкался, и совершил свое черное дело с опозданием. В слове говорить он не успел попасть на слог -во-, но зато попал на слог –ить-. Со сцены же, в исполнении Млинского, вся фраза прозвучала так:
Пусть это был только со-о-и-и-и-и-ть !…
Но у кого поднимется рука бросить камень в артиста, исполнившего ноту такой высоты, пусть даже при этом чуть исказившего слово «сон»? Нота была взята еще на целую октаву выше той, которую не мог взять Млинский.
Специалисты, прочитавшие об этой «до» в статье В. Романовского, категорично заявили, что человеческий голос ноты такой высоты не берет, и даже обвинили автора статьи в некомпетентности и плохом знании сольфеджио.
Насчет сольфеджио не знаем, поскольку с В. Романовским не знакомы, но то, что «берет», и не только берет, но и держит ее добрых пол минуты – за это мы ручаемся гонораром.
Кстати, такая длительность была совершенно излишней по роли, но кто мог об-винить в этом Млинского, который и сам, вытаращив глаза в сторону закулисья, смот-рел на производящего внеземной ультразвук Симу?
Когда на следующий день к «Детям Занзибара» пришли прочитавшие статью специалисты из филармонии, театра оперы и балета, а также театра оперетты, которым для прорыва из финансовых дыр ой, как не хватало такой «до», Млинский не смог про-петь им и половины показанного вчера диапазона.
-Я же вам говорил, что газеты всегда врут, - с сильным грузинским акцентом сказал своим коллегам бывший дирижер из «Ля Скала», о новой постановке которого мы уже упоминали. Дирижер этот, к слову сказать, примчался первым, хоть и убеждал всех, что газеты врут. Еще бы! Привези он такую «до» в выгнавший его «Ля Скала», и имя его золотыми буквами впишут в историю театра.
Увы, золотых букв не будет. То есть, если о ком-то они и будут, то не о нем. По-тому, что Млинский «до» таких октав не берет.
Сима же, которого Цезик, пользуясь оказией, представил ценителям, тоже себя больше не проявил. И сколько после этого его не тыкали иголками, ничего вразуми-тельного, кроме самых гнусных слов родного языка в историю мирового певческого искусства он не внес.
От дальнейшего же участия в спектаклях Сима отказался категорически. Он еще долго прихрамывал на исколотую безжалостными исследователями его таланта ногу, ругался непристойными словами, но никогда впоследствии не упускал случая вспом-нить, ноту какой высоты он сумел взять однажды. Впрочем, тем, кто не понимал в му-зыке, его воспоминания были безразличны, а специалисты ему попросту не верили. Потому что стоило им попросить Симу взять хоть одну правильную ноту, неважно, какой высоты, как наш певец сразу оказывался одиноким путником в вакууме непонимания – как можно так, без зазрения совести, врать?
Что же касается «Сильвы», то дальнейшее протекание спектакля, который мы прервали для описания «звездных тридцати секунд» двух его участников, прошло в обсуждении залом все того же, взятого толстым Эдвином, звука. Нет, в зале не появилось новых знатоков музыки. Просто все, услышавшие эту ноту, разделились на несколько групп, каждая из которых по-своему объясняла происхождение непонятного звука. Кто настаивал на пришельцах, кто на возмущении торсионных полей. Самая маленькая группа придерживалась земной природы звука. И никто, кроме сидящей в первом ряду театралки и корреспондента газеты «Вечерний Харьков» В. Романовского не мог поверить, что нота была извлечен голосовыми связками человека.
Обсуждение звука произвело такой шум в зале, что все происходящее на сцене впоследствии осталось зрителями неуслышанным. И после спектакля выходящие из зала зрители только из обрывков увиденного пытались восстановить представление о том, чем же там у них все закончилось? – Вернулась ли убежавшая коза, и поймала ли она ту кошку? А также, женился ли японец на толстой женщине с Козьего болота, или на ней женился кто-то другой, а к японцу вернулась его сбежавшая жена, которую аме-риканец хоть и пожелал взять с собой, но с одним условием – без детей? И что стало со свиньями? – Теми самыми, которыми японец так хвастался вначале, а потом, видимо решив, что сболтнул лишнего, вообще ни разу больше не вспомнил.
Словом, большинство зрителей сошлось на том, на чем, обычно, и сходятся те-атралы – если театр еще где-то и жив, так это только в провинции. Но, в отличие от столичных театралов, которые после такого единодушия идут и, заранее обрекая себя на муки, берут билеты в Большой или на Таганку, наши зрители решили поступить по другому:
Многие из них заявили, что если завтра, как это было сегодня, в их домах опять отключат свет, и они не увидят репортаж с чемпионата по футболу, то обяза-тельно пойдут в театр снова.
-А вообще-то, - сказал один из зрителей, - на этом чемпионате такие команды, что и смотреть противно. То ли дело театр…
-Чего тогда смотришь? – спросил его другой зритель.
-Смотрю, и мучаюсь, - с горестью сказал первый. – Посмотрим, что еще покажут наши серенькие футболисты в игре с черненькой командой Нигерии. И если снова бу-дут играть как всегда - до конца жизни ничего, кроме оперетты смотреть не буду.
Вот так-то, братья мои по искусству, други мои, артисты… Вот он, зритель-то откуда берется.
Что ж, в таком случае, да не будет света в домах ваших зрителей. Что тут еще скажешь? Разве что – побольше команд, сереньких и скучненьких.
ГЛАВА 16
Театр продолжается
Премьера по вине оркестра хоть и не случилась, однако праздновали ее, по из-вечной традиции подмостков, долго и тщательно.
Вопреки всем ожиданиям, предсказаниям и недоумениям, «Сильва» принесла такой доход и успех, которого многие, из служивших ныне артистов, в своей жизни и не видывали. И теперь, хорошо отметив успех спектакля, артисты, уставшие, пьяные и счастливые, предавались мечтам и воспоминаниям.
И только старик Заблудский, который после падения со стула не только не по-грузился больше в сон, а, казалось, вообще утратил способность к этому процессу, не-ожиданно помолодевшим голосом, саркастически заметил:
-Разве ж это аншлаг? Вот, помню, гастролировали мы в девятьсот пятнадцатом году в Евпатории. Так сам государь император присутствовал на нашем спектакле…
-Да полно, Заблудский. – перебил его вечно сующийся не в свою очередь Вио-лончель. - До того ли, в девятьсот-то пятнадцатом, было государю императору?
Заблудский строго посмотрел на Виолончель, и не удосужил выскочку ответом.
-Заблудский не сказал самого важного, - вмешался в разговор главреж Скоробо-гатько, еще отец которого работал в этом театре. – Я не знаю, как насчет государя им-ператора, но то, что сам Заблудский действительно собирал аншлаги, здесь он не врет.
-Заблудский?! Аншлаги?! – посмотрев на замшелого артиста, не поверила моло-денькая субретка, выходившая в «Сильве» на десять секунд в роли мальчика-посыльного. ( Хотя Млинский, зазывая ее в театр, обещал ей для начала хоть малень-кую, но со словами роль Юлишки в первом акте).
-Женщины толпились у дверей моей грим-уборной пачками, - сладко завспоми-нал Заблудский дни своей незабвенной молодости. – Ах, как же я был хорош…, - скромно добавил он, закатив глаза.
Давно принято сравнивать актеров с детьми. И ничего неправдоподобного в та-ком сравнении лично мы не видим. Они так любят, чтобы их хвалили, чтобы о них помнили… Взрослые мужчины и женщины, а точно - дети.
Попробуйте лишить своего ребенка, которого вы всегда баловали и капризам которого потакали при малейшем их появлении, хоть малой толики своего внимания. Да ведь он жизни вам не даст, ежеминутно напоминая о себе, крутясь под ногами, и всячески предлагая вам вспомнить о том, что он есть в этом мире.
Так и артисты. Они привыкли всю жизнь быть на виду, кто-то из них познал ус-пех, восторг, поклонение и воздыхания женщин…
И вот, приходит возраст, когда вдруг оказывается, что они уже не нужны, а если нужны – то не они. А о них забывают, как будто никогда их и не было. И потому нет ничего более трогательного, и ничего более естественного в том, что постаревшие артисты так любят говорить о себе.
Эту мысль автор, конечно, придумал не сам. Он услышал ее от многих и многих, ушедших со сцены старых мастеров, да и не мастеров тоже. Ведь кто из них признается в том, что в младые годы он вовсе не был мастером, а только простоял всю свою карьеру в массовке, повторяя в многоголосом хоре единственную за всю свою жизнь реплику: «Что говорить, когда нечего говорить».
Был ли действительно в своей молодости Заблудский таким великим артистом, что сам государь император в пятнадцатом году наплевал на судьбы своего народа, гибнущего на полях Первой Мировой, и махнул в Евпаторию – смотреть Заблудского? Или этим артистом был кто-то совсем другой, чью биографию за давностью лет наш старик, и, правда, привык считать своей – нам уже никогда не узнать. Но вспоминал он об этих временах сладостно. Вспоминал о них самозабвенно.
-Да чем же вы были так хороши-то, Заблудский? – не могла понять безжалост-ная в своей молодости субретка, исполнившая роль мальчика-посыльного. – Не станете же вы утверждать, что были выше на пол метра, или что имели правильный греческий профиль, а не ваш, простите, нынешний?
-Такой профиль, как у Заблудского, - повернувшись к Первой Скрипке, негром-ко добавила субретка, - один мой знакомый называет каркалом.
-Нет, - снова вмешался в разговор Скоробогатько, еще от отца нашпигованный театральными байками. – Заблудский был хорош чем-то другим. И хитро добавил: – Он был хорош куриной косточкой.
-Чем???? – хором не поняли субретка, Первая Скрипка, артистка Пильгуева, и, почему-то, Бутенко.
-Ему, действительно, приходилось выступать в амплуа героя-любовника, - про-должал свой рассказ главреж. – Я ничего не упускаю, Максимилиан Валерианович? – испросил он комментариев у романтично прикрывшего глаза Заблудского, впервые оповещая присутствующих о имени и, оказывается, отчестве старика.
-Все так и было, - томно промурлыкал старик Заблудский.
-Чего только не выделывал Заблудский в те времена, чтобы нравиться женщи-нам! Он красил волосы, отращивал усы, потом сбривал их, носил вот такого размера каблуки. Но никогда у него не было такого успеха, как после того, что он придумал с куриной косточкой. Заблудский натягивал на себя самое узкое трико, в какое только едва-едва мог влезть, чтобы оно не расползлось по швам. И вкладывал в него, между ног, эту самую косточку от куриной ножки. Отец рассказывал, что билеты на спектакли с его участием раскупались за сезон вперед. И только по великому блату в те годы можно было попасть на Заблудского.
(Так что, насчет государя императора может и врут, но вот что касается го-сударыни…).
-И чем же все кончилось? – спросила субретка Плешанская.
-Однажды, во
