выиг-рышную систему, и скажу, что это он мне ее рассказал. Думаю, это был чересчур силь-ный козырь, потому что, когда я уезжал, Сергея Егоровича все еще откачивали валерь-янкой после моих слов.
-Ну и?..
-Ну и поверил, - сказал Пегасов, пытаясь определить, из чего же, все-таки, Бо-нифацию сделали уши? – Из чего это? – спросил он Симу, показывая на слоновьи уши собаки.
-Старик Заблудский, - начал рассказывать Сима, - сказал, что раньше они назы-вали это папье-маше. Он на пару минут проснулся, и сразу разрешил все проблемы. Вспомнил, что в театрах его молодости таким образом всегда выходили из положения. Взяли, обклеили те же самые барабанные тарелки газетами, обмазали их посильнее клеем, потом подождали, пока высохнет, сняли с тарелок – и вот, пожалуйста, уши го-товы
-А он что? – кивнул Цезик на Бонифация.
-А что он? Он уже и слоном побывал, и жирафом…
-Неужели бедному псу шею растягивали?
-Нет, - успокоил его Сима. – Пятнышки рисовали. Не очень, по-моему, похоже получилось. Но, кажется, Млинский будет вынужден отказаться от своей затеи с Бони-фацием.
-Почему? – расстраиваясь за пса, спросил Цезик.
-Да он, понимаешь, нажрался какой-то дряни…
-Этих же костей в казино и нажрался, - сразу поставил диагноз Пегасов.
-Во всяком случае, он теперь каждые пять минут выбегает за дверь. Сам пони-маешь, до спектакля ли ему? Выступление-то уже завтра. Млинский расстраивается. Только, говорит, нашел единственного толкового артиста…
-Как завтра? – вытаращил глаза Цезик. – Собирались же…
-Так завтра, - сказал Сима. – Оркестр уже ушел развешивать афиши. Причем, уже давно, - заметил он, глянув за окно. - Млинский говорит, что сюда звонили, якобы троллейбусники передумали сдавать клуб на целый месяц. Сказали, чтобы через неде-лю нас тут не было. Так что, сам понимаешь, больше репетировать некогда. А за деньги спасибо. Отыграем премьеру, и поеду.
-Тогда отдавай деньги назад, - тут же заявил Цезик.
-Зачем? – не понял Сима. - Я же говорю – отыграем премьеру, и поеду.
-Деньги должны делать деньги, - объяснил Цезик, - а не валяться неделю по карманам. Давай их сюда.
Сима нехотя отдал деньги, но взял при этом с Пегасова торжественное обеща-ние, что они сейчас же, немедленно, пойдут в киоск, и купят побольше хлеба, молока, консервов, собачьей тушенки. - А вы что хотите? – это не Ялта.- И, пока эти деньги еще не «начали делать деньги», наконец, нормально поедят.
Поскольку же, кроме питания, в этот вечер ничего интересного больше не слу-чилось, мы пропустим описание ужина, – людям, когда они едят, заглядывать в рот не-прилично, а собакам – опасно, и завершим этот день, плавно переходя ко дню следую-щему.
ГЛАВА 15
«Сильва…зажигает огни»…
Утро перед премьерой начиналось так, как, обычно, и начинаются такие утра – шумно и бестолково.
Общему шуму и бестолковости способствовала выпитая накануне водка. За прошедшее время, она, в силу какой-то невиданной стойкости, так и не выветрилась из организмов двух Пижаям, а только переместилась в более высокие сферы – к вискам. И там теперь шарахала по ним, точно молотами по наковальням, причиняя просто адскую боль сегодняшним «японцам».
Усугубилась бестолковость утра еще и тем, что, перед самым рассветом, в дверь громко и требовательно забарабанили.
-Какого черта? – крикнул в дверь Млинский, решив, что троллейбусники опять передумали, и пришли выселять их уже сегодня.
Но его вопрос не заставил задуматься того, кто стучал – а, действительно, какого черта? И он продолжал стучать.
-Третья скрипка! – позвал Млинский.
Третья Скрипка не отозвался.
Стук в дверь начал перемежаться раскатами громоподобных матюгов.
Тогда в голосе, произносившем неприличные слова, Млинскому почудилось не-что знакомое. Так, как, лишь недавно пришедшая в оркестр и потому выполняющая роль порученца Третья Скрипка, затаив дыхание, продолжала прикидываться спящей, Млинский провел свою перекличку дальше.
-Треугольник! – крикнул он.
Треугольник хоть и не был самым молодым участником оркестра, но, испокон веков, считался самым ненужным инструментом. Которому, вдобавок ко всему, в вея-нии последних, прямо скажем, не самых богатых, времен, постоянно грозило сокраще-ние. Потому преклонных лет Треугольник прикидываться спящим не стал. Он просто послушно встал, и в одних трусах пошел открывать дверь.
На пороге стояло грязное, заросшее до самых глаз щетиной, существо в лох-мотьях. Остатки его, охрипшего от пьянства и путешествия голоса поведали о том, что существом был не кто иной, как тот самый, «на минуточку забытый» в Симферополе тенор Бутенко. Глаза его от безостановочного пьянства приобрели совершенно беспо-добный разрез. И пусть плюнут в глаза тому, кто скажет, что Бутенко не выглядел сей-час чистокровным японцем.
-Что, сволочи, не ждали? – попробовал возвысить на присутствующих свой сев-ший тенор Бутенко.
-Костя! – вскочил и побежал ему на встречу забывший его Млинский. – Кос-тенька, я тебе все сейчас объясню!
-Что ты, боров недорезанный, можешь мне объяснить? – хрипло пищал тенор, которому по габаритам следовало родиться басом. – Что пропил меня в гостинице? Это ты мне объяснишь?
-Ничего не пропил, Костя! – возопил Млинский. – Ничего не пропил! Ты глубо-ко заблуждаешься!
-Нет, друг сердешный, - возразил ему Бутенко, - это ты глубоко заблуждался, когда обменял меня, спящего, на бутылку коньяку. Всего одну бутылку! - обвел он гла-зами присутствующих, словно ища у них поддержки, - коньяку «Десна».
«Так, ведь, коньяку», - подумал главреж Скоробогатько.
«Всего-то “Десны”», - подумала артистка Пильгуева.
-Бутылку чего? – стал прозревать Млинский, который, хоть и обвинял перед главрежем в пропаже самого себя Бутенко, но, на самом деле, ничего не помнил из происшедшего.
-Ты подарил меня за бутылку коньяку «Десна» кастелянше.
-Если за бутылку, значит, уже не подарил, - заметил, приподнявшись со своего матраца, главреж Скоробогатько.
-Иуда, за «тридцать серебряников», - продолжая хрипеть, бросал обвинения Млинскому Бутенко.
Здесь он, однако, хватил. Потому что за тридцать серебряников, даже в те биб-лейские времена, можно было купить коньяк и получше, чем «Десна».
-А это кто, билетеры? – показал на незнакомых ему Симу с Цезиком тенор. По-чему-то именно их лица сразу привлекли его, обостренное суженным разрезом глаз внимание.
-Как тебе сказать, Костя? – уклончиво начал Млинский издалека. – Это, как бы, не совсем билетеры.…Это, понимаешь ли, Пижаямы.
-Кто?..
-Пижаямы, Костя.
-А я кто? – спросил Бутенко, перепугавшись, не случилось ли чего спьяну с его головой.
-И ты Пижаяма, - заверил его Млинский.
-Их, разве, в сценарии трое? – совсем расстраиваясь за состояние своей головы, спросил Бутенко. – Слов на пол минуты, а их трое?
-Нет, - возразил Млинский, - он-то один. Вас, понимаешь ли, трое.
-Млинский, у тебя выпить есть? – спросил Бутенко, поняв, что без опохмела ему эту задачу с утра не разрешить.
-Что ты, Костя?! Только после премьеры, - осторожно озираясь по сторонам, свистящим шепотом сказал Млинский, пробуя убить этим заявлением сразу двух зай-цев. Во-первых, оповестить, что именно сегодня уже премьера, во-вторых, дать понять, что нужно быть круглым идиотом, чтобы при главреже просить у него опохмелиться. У него, человека, однажды уже пропившего одного из своих артистов.
-Млинский, не морочь мне голову, - попросил его Бутенко. – А если твоя пре-мьера состоится еще через неделю, я что, так и буду тебя ждать? И, вообще, Млинский, ты иногда становишься туповат.
-Премьера уже сегодня, Костя, - мягко пояснил Млинский Бутенке свой непоня-тый намек. – Сейчас уберем зал, выставим декорации…
-Чего выставите? – попросил уточнить Бутенко, думая, не попал ли он по ошиб-ке не в свой театр? Хотя, наличие Млинского говорило, как раз, о правильности его адресации.
-Ну, там, Заблудского посадим, или еще чего-нибудь придумаем, - уклончиво начал объяснять Млинский. – У нас, вот, собачка появилась.…Тоже, кем ни на есть, а послужить сумеет.
«Что, значит, “кем ни на есть”?» - возмутился Бонифаций.
-Ну, я же говорю – тупеет на глазах, - сказал кому-то абстрактному Бутенко. – Ему артистов кормить нечем, а он собаку заводит.
И тут утреннюю тишину зала, разбавляемую только шепотом Млинского и сев-шим писком Бутенко, чуть надрезал слабый голос дирижера:
-Прошу прощения, - произнес этот голос дрожащими интонациями. – Прошу прощения, - повторил он.
Все проснувшиеся обратили на него внимание.
В ответ на их внимание дирижер вдруг зарделся, заалел, что, в сочетании с голубым утренним светом, пробивающимся в окна, придало какой-то зловещий, зеленый колорит его лицу.
-Что у вас еще? – спросил раздраженно Млинский, деятельно начиная показы-вать, что и как нужно убрать в зале в такую рань, чтобы освободить сцену для прогона.
-У нас ничего, - так же тихо и несмело произнес дирижер, и многозначительно замолчал.
-Раз ничего, тогда в чем же дело? – все больше раздражаясь от страха перед премьерой, не понимал Млинский.
-То есть, вообще ничего, - сказал дирижер. – Абсолютно.
-Ты можешь нормально объяснить, в чем дело? – начиная яриться, спросил Млинский.
-Премьеры не будет, - тихо сказал дирижер.
-Это еще почему? – спросил Млинский.
-Мы потеряли ноты, - сказал дирижер все тем же тихим, дребезжащим голоском отставного дьячка.
-Что значит – потеряли ноты? – не сразу понял Млинский смысл такой простой фразы. – Потеряли – так найдите. Где вы их вчера положили, там и ищите, - сказал он все еще достаточно суровым, но уже несколько дрогнувшим, голосом. – Вас, кстати, вчера весь день никого не было. Где вы лазили? Там, наверное, и ноты оставили. Три афиши весь день вешали! А с утра он мне заявляет, что они ноты потеряли! Ты слыхал? – И вдруг до него все явственнее стало доходить грозное заявление дирижера. – Ты серьезно, или шутишь? – окончательно переходя на «ты», тихим голосом спросил он.
-Какие уж тут шутки, - обреченно вздохнул дирижер.
-Я тебя сейчас убью, - негромко, но очень явственно произнес Млинский. – Или ты сейчас же найдешь, куда сунул свои чертовы ноты, или я тебя предупредил…
-Лучше сразу убивай, - сказал дирижер. – Мы всем оркестром, всю ночь, уже ис-кали…
-И что?
-И ничего.
-Может, их в землю вместе с покойником зарыли? – высказал несмелое предпо-ложение Фагот.
-В какую землю? – обернулся к Фаготу Млинский. – С каким покойником? О чем говорит этот имбицил?
-Мы вчера «жмура» носили, - сказал дирижер, - а ноты взяли с собой, чтобы по свободе порепетировать.
-Кого носили? – переспросил главреж Скоробогатько.
-Халтура подвернулась, - начал объяснять дирижер. – На похоронах пригласили сыграть – «жмура» поносить, по-нашему. Да, видишь, как все вышло. – Дирижер глу-боко вздохнул, и снова махнул рукой, словно ему постоянно мешала какая-то назойли-вая муха.
-Ты понимаешь? - сказал главрежу Млинский, окончательно утрачивая из своей речи обращение на «вы», произносить которое торжественно постановили на послед-нем заседании совета труппы. (А то, что же получается? Вроде, театр, храм искусств, а друг к другу, независимо ни от возраста, ни от положения, ни от заслуг, как сапожники – «ты». Почему-то, посторонних это особенно шокировало). – Пока мы здесь репетируем, они – он показал на притихший оркестр, который и
