согласился быть исколотым ради искусства «цыганскими иголками», - выразил свои сомнения Цезик.
-Так вы согласия у него и не спрашивайте, - горячо посоветовал Млинский. – Только ничего ему, прежде времени, о своей роли не рассказывайте. Что поделать? Ис-кусство требует жертв, - вздохнул он и развел руками.
-Это уж точно, - согласился Цезик.
-А теперь, - попросил Млинский, - пригласите ко мне вашего друга.
Цезик пошел за Симой.
-Ну, что, получил роль? – спросил Сима.
-Еще какую! – ответил Цезик. – Правда, небольшую, но ужасно важную.
-Бывает, - сказал Сима с завистью.
-Не переживай, он и тебе даст, - успокоил друга Пегасов. – Иди, он тебя зовет.
-Вот бы и мне такую роль, - мечтательно произнес Сима. – Не большую, петь-то я не умею, но важную.
Сима подошел к Млинскому, и посмотрел на него глазами, полными ожидания и надежды.
-Присаживайтесь, - показал на стул рядом с собой Млинский.
Сима сел на краешек.
-Скажите, вы еще помните свою партию из «Цирка»? – спросил Млинский.
-Еще бы, - ответил Сима. – «Я зенирась Нагазаки…», - начал он.
-Спасибо, - прервал его Млинский. – Спасибо, - снова сказал он, когда Сима за-молчал. – Нет, в оперетте «Сильва» роли японца Пижаямы нет, - ответил он на Симин недоуменный взгляд. – Но в театре есть некоторые приемы, которые помогают создать эффект разговора окружающих. Понимаете, как бы шум толпы?
-Ага, понимаю, - живо отозвался Сима.
-Есть несколько расхожих фраз для этого. Например, все вдруг вразнобой начи-нают говорить вполголоса фразу: «Что говорить, когда нечего говорить?». И, когда это произносят много человек, получается вполне неплохо. Мы же, в своем театре, идем, обычно, другими путями. Почему, скажем, среди окружающих, вернее, среди присут-ствующих на балу, не может быть человека, произносящего ваш монолог японца? Не-громко, лишь для создания фона.
-Действительно, - согласился Сима.
-Но весь монолог вам петь не придется. Вы, когда я дам условный знак рукой, вот так, - показал Млинский пальцем, - споете только эту строку: «…и удрала с ним вдвое-о-ом…». Понятно? Обязательно приподнимите ноту в этом месте «вдвое-о-ом». Это хорошая нота, и она у вас получается вполне сносно.
-И это вся моя роль? – спросил Сима несколько разочарованно.
-Это очень важная роль, - серьезно сказал Млинский. – Очень. Давайте попробу-ем. Вот, я пою… - И, откашлявшись, Млинский снова негромко запел: «Помнишь ли ты…». Следите за моими пальцами, - прервал он на секунду пение, и потом запел опять: «Помнишь ли ты…».
Сима, как зачарованный, смотрел на его руку.
-…вот, - сказал Млинский между строками арии, и чуть шевельнул пальцем.
-«И удрала с ним вдвое-о-ом!» - поспешил пропеть Сима.
-Отлично, - похвалил исполнение Млинский. – Просто превосходно. Вы даже не представляете, как важна ваша роль. – Он действительно находил, что пропевание Симой именно этой ноты, при соответствующем уколе иглой в задницу, может быть очень похожим на нужную ему «до». «А для особо прислушивающихся зрителей создадим в зале некоторый шум, никто и разобрать ничего не успеет», - решил для себя Млинский. – Я на вас очень рассчитываю, - напомнил он напоследок Симе. – Очень.
-Ну, как роль? – спросил Симу Цезик, когда тот вернулся на свое место.
-Маленькая, но очень важная, - исполненный осознанием важности вверенной ему реплики, ответил Сима. Похоже, предчувствие сцены как ничто способствовало росту в нем собственного «я», как было изначально задумано Пегасовым.
-У меня тоже, - сказал Цезик очень серьезно.
-До пяти часов все могут быть свободны, - громко оповестил артистов главреж Скоробогатько. – В пять жду всех на своих местах. Вас, - посмотрел он на дирижера и его оркестр, - это особенно касается. Чтобы сегодня никаких свадеб, похорон и прочее.
Дирижер от стыда чуть не сломал свою палочку, а Виолончель, только до крови прикусив нижнюю губу, смог преодолеть в себе вспыхнувшее с неимоверной силой желание заиграть цирковой туш, причем, опять опередив лишь недавно пришедших труб.
****************
Не исключено, что «Бонифаций и др.» и впрямь обладали какой-то странной притягательной, может, даже гипнотической силой для зрителей. Уже второй раз на страницах этого романа им приходилось выходить на сцену, и второй раз зал был практически полон. И это в Харькове, на исходе лета, когда вообще всякая культурная жизнь города замирает, и артисты вынуждены по вечерам подрабатывать грузчиками на вокзалах, а оркестры рыскают по подворотням в поисках свадеб или похорон. И ко-гда в один день им попадается и то, и другое, бывают особенно счастливы.
Млинский смотрел из-за кулис на все прибывающую публику, и диву давался – неужели в Харькове мало театров, в которые, кстати или нет, никто не ходит, что всем вдруг захотелось тащиться на край города на премьеру их оперетты.
На афише, у входа в клуб, было предусмотрительно исправлено, что, ввиду бо-лезни исполнителей главных ролей – якобы у них, в это летнее время года, грипп – за-явленная оперетта «Цирк зажигает огни» в последний момент заменена «Сильвой». И как ни странно, это сообщение нисколько не смутило и не отпугнуло зрителей. Похоже, наоборот, «Сильва» обрадовала зрителей гораздо больше, чем мог обрадовать несостоявшийся «Цирк». (Да простит им с небес композитор Милютин такое непатриотичное отношение к отечественной оперетте).
-А я что вам говорил? – торжественно сверкая очками, восклицал дирижер, буд-то именно ради этого аншлага он и растерял «по жмурам» со своим оркестром все но-ты.
-Да, - улыбаясь сквозь щель в портьере какой-то заметившей его зрительнице, сказал Млинский. – Но если ты хоть раз еще такое скажешь, можешь сразу считать себя соседом по могиле того покойника, рядом с которым ты похоронил премьеру.
-Бросьте, Млинский, - сказал осмелевший от наплыва народа дирижер, - чем вам все это не цирк? А «огни»? Будут вам сегодня и огни, - пообещал он.
-Дай-то Бог, - произнес Млинский, будучи все еще в некотором сомнении отно-сительно своей, а, вернее, их с Симой, высокой «до». – Дай-то Бог, - повторил он за-думчиво.
********************
Начало оперетты прошло на «ура», и началось он с того, что прямо между сце-ной и зрителями, в непосредственной от них близости и, произошедшей от этого, заду-шевности, расселся театральный оркестр.
А где еще им было рассаживаться, если в трамвайно-троллейбусных клубах не делают оркестровых ям? Неожиданным образом, при непосредственном участии по-хмельной неловкости дирижера эта задушевная близость усилилась до состояния инти-ма. И вот как:
Как только сел на свое место последний музыкант – а стоит ли говорить, что это был вечно вылазящий из общего строя Виолончель? - дирижер постучал палочкой по пюпитру, и воздел руки над головой. В таком положении он и замер, мысленно на-страивая оркестр на то, чтобы рвануть увертюру.
Замер дирижер.
Замер оркестр.
Замер зал.
Дирижер все глубже и глубже погружался мыслями в интродукцию, первой ноте которой он вот-вот должен был разрешить сорваться с конца его палочки. Даже мухи в зале притихли…
Зрители, как зачарованные, смотрели дирижеру в спину, обтянутую черным, с двумя разлетами, фраком. Мягкий полусвет зала лишь в двух местах позволял рассмот-реть на фраке некоторую его засаленность.
И тут до дирижера донесся, направленный к его ушам, змеиный шепот:
-Маэстро…Маэстро…
Дирижер окинул взглядом оркестр.
Змеиный шепот издавала Первая Скрипка.
Дирижер дернул вверх бровями, что должно было означать: «Чего тебе?»
Первая Скрипка показала глазами куда-то в нижнюю часть дирижера.
Дирижер скосил глаза на пол, но ничего там не увидел.
Первая Скрипка, меж тем, еще больше вытаращила глаза в то же самое место.
Дирижер в полутьме зала постарался точнее проследить направление ошалелого взгляда Первой Скрипки. Уточненные координаты соответствовали месту «между ног» маэстро.
-Штаны…, - несколько громче зашипела Первая Скрипка, отчаявшись быть по-нятым по взгляду.
-Штаны!.. – уже вполне явственно разнесся шепот по передним рядам.
Маэстро, делая вид, что поправляет ноты на пюпитре, незаметно провел рукой по гульфику, и понял, что так долго и настойчиво пыталась донести до него Первая Скрипка.
«Спасибо», - показал он глазами Первой Скрипке. И стыдливо повернувшись спиной к своему оркестру, маэстро исправил недоразумение в шириночной части своих штанов.
Такое начало «Сильвы» было встречено громом аплодисментов.
Дирижер, который к этому времени уже снова стоял к своим музыкантам лицом, принял аплодисменты как знак дружеской поддержки ему и музыкантам.
Он снова повернулся к залу и раскланялся.
И его снова встретили рукоплескания.
Такое начало спектакля предвещало овации в его конце. Маэстро за свою дол-гую сценическую жизнь научился очень тонко чувствовать настроение публики.
Он снова постучал палочкой по пюпитру, настроился – и спектакль начался.
Музыканты, воодушевленные такой встречей скупых на аплодисменты харьков-чан, что есть мочи лабали увертюру.
Первая Скрипка выписывала такие рулады своим смычком, что чуть не выткну-ла глаз Второй Скрипке. А ноты-то, какие выдавала, ноты! Если этих нот и не было в клавире, то, поверьте, только по недосмотру незабвенного Имре Кальмана (кстати, ока-зывается, это он, а не Хренников, умудрился написать «Сильву»). Виолончель, которо-му претило вечное соперничество с контрабасом, не стал дожидаться своего вступле-ния, и экспромтом сбацал залихватские флажолеты какой-то цыганской мелодии, кото-рая, по его мнению, вполне могла выступить в качестве фона к выходу цыганки Силь-вы.
Дирижер вскинул на Виолончель недоуменный взгляд. Но Виолончель, наслаж-даясь собственной импровизацией, на этот взгляд откровенно наплевала.
Когда же на сцену вышла Сильва, таща за собой привязанного на веревке, за-гримированного под козочку Бонифация, публика так грянула в ладоши, что рисковала отбить их друг о друга.
Самым бесподобным местом в Бонифации получилось вымя. Его соорудили из надутой резиновой перчатки, прицепленной к брюху пса сложной системой серых ни-ток. Недурны были и рога, сооруженные из обычных хлебных рогаликов. Их понадре-зали у оснований и приклеили к голове Бонифация клеем «Момент». (Очень, кстати, хороший клей попался). А вот что не получилось совсем, так это хоть на чуть-чуть уменьшить хвост. Млинский пробовал скрутить его пополам, но был предупрежден грозным рыком пса и оставил свои исследования в этом направлении. Артистка Пиль-гуева советовала привязать хвост к задней лапе собаки, но и это не помогло. Хвост, таким образом привязанный в узкой своей части, в середине выгибался толстым полу-кружием, что напоминало не его отсутствие, а ручку от здоровенного серого ночного горшка. В конце концов, все оставили, как есть, и серая козочка, выводимая Сильвой на сцену, была похожа на произведенного чьим-то дьявольским замыслом мутанта с выменем и рогами.
Завороженная видом козочки, публика благосклонно отнеслась и к весу Сильвы, и к паре запущенных ею в первых же двух тактах «петухов». Потом Сильва распелась, а ее козочка освоилась с тем, что она козочка, и перестала шарахаться собственного вымени.
Словом, дальше все пошло гладко.
Но вот продолжалась эта гладкость недолго. Ее нарушил
