отвратительный скрип, оказавшийся храпом заснувшего в первом ряду дедульки. Руководство трамвайно-троллейбусного депо отправило его на спектакль для присмотра за правилами пожар-ной безопасности. Как истинный пожарник, старичок не стал терять времени на созер-цание козочки, похожей на собаку, и толстой цыганки, из-под черного парика которой выбивалась белобрысая прядь, и заснул сразу же, как только дирижер принародно ра-зобрался со своими штанами.
Теперь Сильве, в довесок к упирающейся и норовящей укусить ее за зад козочке, пришлось выслушивать храп деда в первом ряду.
Тогда артистка Пильгуева возвысила голос до максимума и пошла шастать по верхним октавам, пробуя таким образом разбудить пожарника.
Старичок и впрямь пробудился, и даже на какое-то мгновение открыл глаза.
Но не пропоешь же весь спектакль на ста двадцати децибелах, особенно, если в сценарии встречаются места, где сказано «петь по возможности шепотом». И как толь-ко сила звука уменьшилась для придания арии оттенка задушевности, так ответствен-ный за борьбу с пожарами дед снова и провалился в свой храпливый сон. Это не было бы так противно для артистки Пильгуевой, если бы только все внимание зала не обра-щалось во время храпа к старичку.
«Чтоб ты больше никогда не проснулся», - с ненавистью подумала в адрес ста-ричка Сильва, и пропела что-то о любви.
Когда на сцену в роли Бони вышел Бутенко, из зала послышался детский воз-глас:
-Папа, смотри, живой японец!
Бутенко посмотрел в зал на голос, но, так как продолжал идти по сцене, то и не заметил, как впереди, под ногами, выросло препятствие в виде разлегшейся на лужайке козочки Сильвы.
Вообще-то, козочка давно должна была покинуть сцену, но Бонифаций так во-шел в роль, что категорически воспротивился такому сценарию, и уходить за кулисы не пожелал. Сильва свою выходную арию закончила, и поняв, что с псом ей не справиться, оставила дога, и ушла, предоставив место для выхода Бони Канислау. Оставленный же в покое пес немедленно разлегся посреди сцены, заняв, примерно, половину ее пространства.
Некоторые наиболее продвинутые зрители решили, что это новые веяния в театральном искусстве – оставлять некоторых персонажей на сцене в продолжение всего спектакля. Потому что, как потом было написано в газете «Вечерний Харьков», это показалось
«настоящей находкой – серой, незримой(?) нитью проходящей от начала спек-такля к его концу, постоянным напоминанием о том, откуда, из каких серых низов вышла главная героиня, и чего, в конце концов, достигла».
Но в данный момент «серая, незримая нить» лишь послужила поводом к гром-кому падению похожего на японца Бутенко.
Грохнувшись всем своим весом на пол, Бутенко какое-то время продолжал ле-жать неподвижно.
-Папа, его что, убили? – снова раздался тот же детский голос.
-Тише, смотри дальше! Так надо! – зашикал на своего наблюдательного сына папа.
Через пол минуты Бутенко открыл один глаз, потом другой, и показал кому-то за кулисами большой палец.
-Показывает, что все в порядке, - заметив жест Бутенко, сказал кто-то из зрите-лей.
-Откуда ты знаешь? – шепотом спросил другой. – Он же японец, у них все, не как у людей. У них даже гора называется словом «яма». Может, и этот показывает, что через минуту отдаст концы?
Нет, слава Богу, концы только что вышедший на сцену Бони не отдал, и пред-ставление пошло дальше.
В общем-то, все снова протекало вполне благополучно, пока Бутенко не начал пробовать петь. Именно пробовать, потому что пением, в полном смысле этого слова, его писклявые хрипы нельзя было назвать даже с самой большой натяжкой.
Начать с того, что, хронически опохмеленный, Бутенко забыл, какую роль он вышел исполнять. Безуспешно повспоминав во время своего лежания на полу, да так ничего и не вспомнив, он поднялся, смахнул пыль с колен и начал:
- Я зенирась Нагазаки…
Сидевшая во втором ряду театралка удивленно вскинула брови на такой вариант происхождения румына Бони.
-Осень выгона плитом, - заявлял ей во второй своей фразе Бони.
«Какая удивительная интерпретация роли», - подумала театралка.
Дальше по тексту Пижаямы, образ которого вдруг решил вывести Бутенко, должно было следовать сообщение о том, что жена эта, брак с которой поначалу казал-ся японцу таким выгодным, в силу внезапно появившегося пристрастия к янки, с ним вдвоем и «удрара».
«Какая жена? – перед тем, как запеть о ее бегстве, спросил сам себя тенор Бу-тенко. – Бони, ведь, не женат. Он еще только будет жениться на Стаси». Такой вопрос дал Бутенке повод понять, что он поет что-то не свое. Но при этом какой-то смутный намек на сценарий в нем все-таки всплыл – он поет партию Бони, который потом же-нится на Стаси. Уже неплохо. «А, раз не женат, значит ему нужно чем-то соблазнить свою будущую жену?» - в доли мгновения, которые длилась четвертная пауза, пронес-лись мысли в голове Бутенко.
Пора было начинать следующую фразу. Потому, остановившись на варианте со-блазнения, Бутенко продолжил:
-Поедем в Вараздин,
Где всех свиней я господин,
Ах, ради ваших глаз
Готов я хоть сейчас…
Зал подозрительно молчал, хотя в этом месте он обычно начинал смеяться.
Тогда Бутенко, уже без музыки, произнес слова, после которых зал, как правило, покатывался со смеху:
-«Если моих свиней, прибавить к вашим свиньям – это же будет величайшее свинство в мире!»
Бутенко привычно замер в ожидании взрыва смеха. Но взрыва не по-следовало…
Зал просто не понял – при чем здесь, вообще, свиньи?
«Ага, - пришел к выводу Бутенко. – Значит, собака играет не свинью… А ко-го?..» – Следующей пришла такая мысль: «Так, значит, и я – не Коломан Зупан?»
Но тут из зала донесся Глас Божий, который Господь вложил в уста театралке:
-Действительно! – возопил Глас. – Величайшее свинство в мире – объявлять в афише «Цирк», выпускать на сцену «Сильву», а петь вообще «Марицу»!
-Замолчи, - цыкнул на театралку ее муж, по всему видать более лояльный к те-атральному поиску. – Может, это попурри.
-Могли бы так и написать, что попурри, - ответила театралка уже более миро-любиво.
Мы же поясним, что, в отличие от большинства пришедших на спектакль трам-вае-троллейбусников, театралка была урожденной жительницей этого города. И, как все коренные харьковчане, очень негативно относилась к попыткам кого бы то ни было сделать из нее дуру. Теперь же, поняв из краткого объяснения своего мужа, что дуру из нее не делают, она успокоилась.
Да и Бони, при помощи Гласа Божьего узнавший, наконец, кто он, вернулся в потерянный при падении образ, и больше на сцене не свинячил, а пел, что ему было положено по роли: «Без женщин жить нельзя на свете, нет!».
Следующую загадку предложил залу Млинский. Образ, который он начал ле-пить на сцене, зрителю тоже удалось разгадать не сразу. Дело в том, что внешне Млин-ский, со своим брюхом и оплывшим от подкожного сала лицом, был похож скорее на торговца свининой, чем на аристократа крови Эдвина. К тому же, когда его герою приходилось танцевать, сам Млинский в это время начинал страдать глубокой одышкой. И так как в оперетте песен у него было много, то каждой его арии приходилось дожидаться по нескольку минут - ведь Млинский должен был отдышаться. Оперетта же, таким образом, грозила стать вечной.
Но все огрехи постановки с лихвой скрашивал Бонифаций. И наверное потому публика продолжала принимать спектакль вполне благосклонно. Уж очень убедителен был пес в своей двойной роли – «козочки» и «серой нити». Ему, правда, мешала наду-тая под животом перчатка, но во втором акте он так на нее навалился, что перчатка, в конце концов, с шумом взорвалась.
От неожиданного грохота в своем животе Бонифаций обеспокоено вскочил. Он испугался, не снова ли это кости с крепса Сергея Егоровича так прилюдно дали о себе знать?
А любопытный мальчик, нашедший в Бутенко сходство с японцем, спросил у папы:
-Папа, а куда у козочки подевались сиси?
-Тише! – приложил палец к губам мальчика увлеченный постановкой отец. – Ее, наверное, уже подоили на ночь.
«Подоенный» таким образом Бонифаций покрутился на месте, и снова лег, глу-боко и, почему-то, горестно вздохнув при этом, как умеют вздыхать только очень умудренные жизненным опытом собаки. Он завершил вздох сладким почавкиванием, как и должен был завершить его актер, с блеском справившийся со своей ролью. Весь последний день его мучили сомнения относительно доброкачественности проглочен-ных в казино костей, и теперь, когда сомнения окончательно улеглись, он просто на-слаждался ролью, зрителем и дремотой под музыку «Сильвы».
К сожалению, продлилось это наслаждение недолго. Потому что на сцену – не-понятно, откуда она опять взялась в романе? – вышла кошка. Серая, гладкая, жирная, наглая. И прошла перед самым носом Бонифация.
Спящий Бонифаций чуть не поперхнулся от внезапно ударившей в его нос ко-шатины.
Конечно, он был воспитанным псом, хороших кровей, из приличного дома. Он за кошками и в щенячьем-то возрасте не гонялся, а уж сейчас и подавно. Если бы он не спал, то кошка преспокойно прошла бы перед самым его носом, и пошла по своим та-инственным, темным делишкам дальше. Но, к несчастью для нее, а равно с ней и для нескольких артистов, изображающих на сцене гостей, Бонифаций спал…
Какой бы доброй и лояльной к кошкам ни была собака, вы же сами понимаете – все это только наносной продукт воспитания, весьма тонким слоем напыленный на животное человеком. И только во сне воспитанная собака становится сама собой.
Здесь мы вздыхаем.… Потому что и Бонифаций не стал исключением. А тоже стал самим собой – собакой, которая от начала эволюции и до ее конца должна всем своим естеством ненавидеть кошек. По той простой причине, что она – собака, а перед ней – кошка.
Бонифаций взвился в воздух с такой стремительностью, будто под него внезапно положили пиропатрон. Он помчался за кошкой, снося на своем пути все: две пары танцующих артистов, кресло с декоративным Заблудским, Бутенко, едва успевшего увидеть в свои сузившиеся глаза серую лавину, сметающую его с дороги…
«Еще пара таких спектаклей, и ни один Склифосовский не возьмется поставить меня на ноги», - подумал Бутенко, с трудом поднимаясь после своего, второго за ны-нешнее представление, падения. Он сразу пробежался в уме по исполняемой партии, и с удовлетворением убедился в том, что в этот раз не забыл, кого играет.
Но публике почему-то именно такие вещи больше всего и нравятся. Она бук-вально неистовствовала и ревела от восторга. Никогда еще ни один из находящихся в зале зрителей, включая и записную театралку, не получал столько удовольствия от те-атральной постановки всего за один спектакль. Им оставалось только предвкушать, что еще их может ожидать сегодня!
А ведь именно сегодня их еще ожидала высокая «до» в исполнении Млинского. (Так, во всяком случае, показалось зрителям). Это была уникальная «до», о которой на-завтра писала, в уже упомянутой статье, газета «Вечерний Харьков» за подписью В. Романовского.
Что послужило столь виртуозному исполнению ноты, ведомо только Всевыш-нему, да еще двум, спрятанным за кулисами исполнителям. Может у Симы и впрямь, помимо гипнотических данных, таился неимоверной силы певческий талант, а может Пегасов, захваченный важностью
