использовать нос? – спросил Сима.
-Так ведь за неимением прочего, - развел в темноте руками Цезик. – И рад бы использовать что-то другое, так.… Но ты напрасно обижаешься. С этой частью твоего тела…
-Это – часть лица, - поправил его Сима. – Часть тела называется по-другому.
-Пусть так, - согласился Цезик. – Так вот, с этой частью лица мы бы с тобой, вернее, ты, могли бы запросто податься в армяне… - И Цезик посмотрел на Симу зага-дочно и выжидательно.
-Это еще как? – с детства испытывая подозрительность ко всякого рода детям лейтенанта Шмидта, спросил Сима. – И зачем?
-Проще простого, - ответил Цезик. – Где видишь армянина, там ищи и деньги.
-Ну, а мы-то тут при чем?
-Мы – не при чем. А вот твой, прости, нос – будем называть вещи своими име-нами – очень даже при чем.
-И ты говоришь, это проще простого? – удивился Сима наивности Пегасова. – Да я ведь по-армянски не знаю ни слова. Вернее, нет, одно знаю, да и то – неприличное – серун. А что означает – уже не знаю. Песню про серуна поет моей Эське по ночам ее Арменчик.
-А ты бы у нас глухонемым армянином работал, - быстро разгреб Цезик всю сложность лингвистической ситуации. – Не забывай, для достоверности в нашем рас-поряжении целые тонны театрального грима.
-Ты уверен, что его еще не весь продали? – усомнился Сима.
-Вообще-то, не очень, - признался Цезик. – Но это не беда. Тушь для твоих бе-лобрысых бровей мы всегда найдем. Ведь другого цвета, кроме черного, нам все равно не потребуется.
-А Симонян вон белый, - напомнил Сима.
-Ты на Симоняна не равняйся, - сказал Цезик. – Симонян – это исток армянского народа. Мы же, в твоем лице и нынешней демографической ситуации, имеем дело с широко разветвленной дельтой. А к дельте, как известно, вода основательно чернеет.
-Может, ты на эту тему диссертацию напишешь? Чем не новая идея? – выдвинул интересное предложение Сима.
-В следующий раз, - ответил Цезик, и пояснил причину отсрочки: - За диссерта-цию сейчас никто не платит. А тему, можешь считать, я подарил твоим детям.
-У меня их нет, - напомнил Сима.
-Так будут, - сказал Цезик. – Во всяком случае, с Эсмеральдой Энверовной ка-ких-нибудь детей ты обязательно будешь растить.
Симе опять не понравилось Пегасовское предположение, и он снова переменил тему.
-А знаешь, - сказал он мечтательно, - мне всегда хотелось посмотреть мир.
-И чем, тогда, тебе плох театр? Смотри – не хочу! – сказал Цезик.
-Народный? – с сомнением в голосе спросил Сима. – Если уж театр, так настоя-щий, большой. А этот что? – Так, аферизм один. Эх, был бы я помоложе, на флот по-дался бы.…Знаешь, мне в детстве хотелось стать флотологом.
-Кем? – не понял Цезик.
-Флотологом, - осторожно повторил Сима.
Цезик так и покатился по сцене, сотрясаемый идиотическими приступами смеха. Чтобы не разбудить труппу, он давил свой смех при помощи зажимания ладонью собственного рта.
-Что такого смешного я сказал? – спросил Сима, когда Цезик, отсмеявшись вво-лю, подкатился к нему обратно.
-Ничего, - все еще продолжая время от времени всхлипывать от смеха, ответил Цезик. – Если, конечно, не считать, что флатология – это наука совсем не о флоте, а… - в этом месте он опять прыснул со смеху.
-Так о чем же, все-таки, эта наука? – стал допытываться Сима, удивленный тем, что флотология может изучать что-то смешное. А он думал, что только море. Он, ко-нечно, слыхал о подвохах изобретателей новых слов, которые, наверное, специально для таких простаков, как он придумывают слово «кинология», и делают ее наукой о собаках.
-Флатология, - разъяснил вконец высмеявшийся Пегасов, - это наука..., черт, как же деликатней сказать? – ну, словом, это наука об испускании человеческими желуд-ками зловонных газов.
-Это о… Да-а, - задумчиво произнес Сима. – Чего только в жизни не бывает. Век живи – век учись.
-Потому, сам понимаешь, - сказал Цезик, - флатологией я лично заниматься с тобой не буду. У меня и так зрение плохое. А вот у тебя, - он опять выразительно по-смотрел на Симин нос, - могло бы что-нибудь получиться.
-Дурак ты, Пегасов, - убежденно заключил Сима.
-Напрасно ты так категорично наступаешь на горло собственной песне, - сказал Пегасов. – Я бы, на твоем месте, упускать судьбу не стал. Тем более, сам говоришь, мечта детства.
-Иди ты к черту, - посоветовал Сима Пегасову и сладко зевнул.
-Согласен, иду, - тут же выразил готовность Пегасов, и, отвернувшись на другой бок, моментально погрузился в глубокий сон много думающего человека.
ГЛАВА 11
В которой тоска Сирафима приобретает форму позыва. Халтурка.
Сима еще полночи ворочался, и потому утром проснулся в совершенно разби-том состоянии. Желание посмотреть на Эсмеральду Энверовну с утра было даже силь-нее, чем накануне. Он понимал, что, вряд ли надолго задержится в артистах, и теперь, уже повторно, растолкал Пегасова, и сообщил ему об этом.
-«Если бы не женщины, - процитировал едва проснувшийся поэт чью-то глубо-комысленную фразу, - человечество давно бы разговаривало с Богами». – Он, правда, тут же попытался снова уснуть, но Сима не дал ему этого сделать.
На сцене, среди просыпающихся артистов, стал слышаться недовольный ропот. Кто-то справил на угол сцены малую нужду. Заметивший лужу служитель подмостков тут же обвинил в совершении святотатства в храме искусств Бонифация. Ну, понятно, – кого же еще?
«Это не храм искусства, а клуб трамвайно-троллейбусного управления», - сказал глазами Бонифаций, который в чем угодно мог быть признан виновным, но, чтобы в театральном зале.… И он всем своим видом показал, что не имеет к «сценической живописи» ночного художника ни малейшего отношения. Для показательности он даже выбежал на улицу и оставил на стволе дерева свой автограф, дабы все любопытствующие и расследующие могли сравнить почерки. Но его предложение произвести сравнительный анализ возымело обратный результат.
-Вот видите? – показал общественный обвинитель на новую метку. – Я же гово-рил!
Как всегда несправедливо оскорбленный и униженный, Бонифаций опустил го-лову, и ушел добывать себе пропитание. Он в очередной раз поимел повод разочаро-ваться в людях. Потому, что человек, совершивший конфуз, остался сидеть среди своих человеческих собратьев, так и не признавшись в том, что бедный пес был оболган неза-служенно.
Бонифаций прошелся по близлежащим помойкам, заглянул в подворотни, и с грустью пришел к выводу, что Харьков и Ялта – это две большие разницы. Он с трудом раздобыл себе какую-то древнюю, ржавого вида кость, обглоданную и слизанную со всех возможных сторон, и только благодаря своему мощному челюстному механизму сумел переработать этот полуокаменелый экспонат.
«Если бы хоть одну десятую часть тех денег, за которые они меня продавали, истратили на покупку костей, я мог бы питаться ими целый год», - подумал Бонифаций с тоской и укоризной. Он безуспешно бродил по этому напыщенному, но, судя по качеству костей в его помойках, не слишком сытому городу, и мысль о том, что артистом ему быть не по душе приходила на ум все чаще. Попутно приходила и другая мысль – не послать ли все к чертям собачьим, и не податься ли опять к цыганам? Но в этом городе, похоже, повывелись не только кости, но даже цыгане.
Бонифаций поднял голову, потянул носом воздух, в очередной раз разочаровал-ся в полученной из него информации, и нехотя вернулся в клуб трамвайно-троллейбусного управления.
Там в самом разгаре была подготовка остальной части его странствующей гип-нотизерской группы, которую в афишах скромно именовали «и др.», к роли японца Пижаямы. Весь процесс подготовки состоял в мучительном разрешении вопроса – как соединить в одной роли двух исполнителей?
Дело в том, что у Цезика лучше получалась та часть партии, где пелось « я зени-рась Нагасаки…», а в исполнении Симы, как и предсказывал Пегасов, та, где герой вспоминает об ушедшей жене и оставшейся красоте. Видимо, мытарства последних месяцев способствовали у Симы развитию жизненной правды роли. Стоило видеть, каким трагическим становилось его лицо, и как вздрагивал его голос, когда он заканчивал последние ноты своей роли. В то же время, когда Скоробогатько просил спеть его начальные слова, все получалось из рук вон плохо.
-Что будем делать? – спросил главреж Млинского, к которому всегда прибегал за решающим советом.
-Будем соединять, - решительно произнес Млинский.
-Кого возьмем за основу? – спросил Скоробогатько, сопровождаемый четырьмя непонимающими глазами японца Пижаямы.
Млинский по своему обыкновению прищурился, и, подумав минуту, показал на Цезика:
-Ну, этот, положим, вообще никуда не годится, - убежденно заключил он.
-Насчет «никуда» готов поспорить, - запальчиво возразил Цезик.
-Ну, разве что куда-то, - согласился Млинский. – Но туда нам не надо….А надо нам… - тут его взгляд упал на слоняющегося по сцене без дела Бонифация. – А почему у нас животное до сих пор не задействовано? – спросил он Скоробогатько.
Вместо Скоробогатько ответил Пегасов.
-Потому что ему не дали ставку, - напомнил он.
-У нас, в конце концов, по сценарию цирк, или что? – спросил Млинский глав-режа, пропуская мимо ушей вопрос о ставке Бонифацию. – Цирк без зверей – это не цирк, а…, - он осекся, ища сравнение.
-…а публичный дом с вешалкой, - предложил свой вариант старик Заблудский, которому в новой постановке опять определялась роль вешалки, с которой, по замыслу режиссера, и должен был начинаться цирк.
-Сильно сказано, - мрачно взглянув на Заблудского, отметил Млинский. – Но впредь попрошу исполнять вашу роль без реплик. Где вы видели болтливую вешалку?
Но Заблудский замечание в свою сторону все равно не услышал. Во-первых, по причине старческой тугоухости, во-вторых, потому, что уже погрузился в предосенний анабиоз, из которого выходил лишь изредка, как, например, сейчас, для произнесения чего-нибудь мудрого.
-Иди сюда, собака, - позвал Млинский Бонифация.
Испытывая природное недоверие к полным людям – они только говорят, что мало едят, на самом деле, после них не остается ни крошки - Бонифаций остался безответен к просьбе Млинского.
-Иди, я дам тебе кость, - пообещал Млинский, и, как тут же оказалось, «был опять соврамши».
Подошедший Бонифаций понюхал пустую руку, и только присутствие в храме искусств помешало тому, чтобы поднять на все это дело заднюю лапу.
-Если мы дадим ему роль пони, - спросил у Цезика Млинский, - он не нагадит на сцене?
-А что, если и нагадит? – ответил вопросом на вопрос Цезик. – Что, пони нико-гда не гадят?
-Только не собачьим дерьмом, - сказал наблюдательный Млинский. Это было разумно. Это могло показаться зрителю несоответствием жизненной правде. Не учтена была только одна деталь, подумал Бонифаций, - на той ставке, какую он получает в этом театре, у него не то, что во время спектакля, а в течение ближайшего месяца дефе-кации не предвидится. Да и внутренне не готов он был играть роль пони. По этой при-чине он зарычал на Млинского весьма категорично, когда тот попробовал приставить к загривку пса мочало. По утверждению помрежа, давно продавшего из реквизита все гривы и хвосты, это тоже было похоже на конскую гриву.
Тогда Млинский попробовал подойти к решению вопроса с другой стороны, и приложил то же самое мочало к хвосту Бонифация, утверждая, что на конский хвост это
