упрека или в виде комплимента.
Все расставил по местам спящий главлит Симонян.
-Правильно, - вмешался он в разговор со своей полки, по-прежнему спя: - Каж-дой странной женщине по своей странной любви!
-Он всегда так чутко спит? – спросил Цезик.
-Нет, только когда много выпьет, - почему-то за всех сразу ответила артистка Пильгуева. (Видимо, именно в это время, ожившая рука Млинского, вновь пустившись в свои трепетные поиски, набрела на какое-то чувствительное место на теле Пиль-гуевой и провела на него атаку). Потому что артистка Пильгуева, ни с того ни с сего, вдруг развернулась всем корпусом к Млинскому и влепила ему умопомрачительную затрещину.
-Графа…, - задохнулся от боли и возмущения Млинский, - по морде!
-Очнись, Млинский, - сказала ему Пильгуева. – Это слова из твоей роли.
-Да? – удивился Млинский.
-Красиво сыграл, - незаметно показывая на Млинского пальцем, шепнул Цезику главреж Скоробогатько.
******************
-Подъезжаем к Харькову, - звеня ложками в пустых стаканах, оповестил, снова всунувшийся в купе без стука, проводник.
-А вы, - обратился он к Симе, Цезику и Бонифацию, - должны еще за троих доп-латить. Билеты, ведь, у вас были до М?
-А это что за город, вы говорите? – спросил его Цезик.
-Харьков, - напомнил проводник, глядя на Пегасова, как на полоумного.
-Как Харьков? – не понял Цезик.
-Так, Харьков, - коротко пояснил проводник. И, видимо, больше не ожидая от Пегасова признаков разума, добавил: - Первая столица Украины.
-Как Харьков?! – в округлившихся, и без того увеличенных очками глазах Цези-ка можно было прочитать все – изумление, ужас, возмущение, неверие, и массу еще чего-то неопределяемого. – Почему Харьков?!
Он медленно повернулся к проводнику, и голосом, переходящим из зловещего шепота во все более возвышающийся дискант спросил:
-Почему же вы не разбудили меня в М? Я что, просил вас везти меня в Харьков? Я…через два часа должен быть в М на симпозиуме герпетологов – (он не знал значения этого термина, но это было самое страшное, что пришло на ум, кстати, вызвав немалое удивление самого Цезика) – и, вдруг, вы заявляете мне, что это Харь-ков!
-И даже денег за это просит, - подленько напомнил со своего места Сима. И, ви-димо не удовлетворившись, добавил: - За троих.
-Взяточник! – раздалось из тамбура.
-Хапуга! – вторил ему голос из соседнего купе.
-За каких троих?! – приходя в еще большее недоумение, спросил Цезик.
-Так…ведь…, - замямлил опешивший от такого натиска проводник. Его, ведь, и в самом деле, никто не просил везти этих пассажиров до Харькова. Он сам так решил, коль скоро они о чем-то договорились с «Детьми Занзибара». Он еще подумал тогда, что недурственно сорвет на этом. А тут, глядишь…, Но про собаку-то они зря думают, будто за нее не придется платить.
-А собака? - напомнил проводник. – С вами, ведь, еще собака. – И он показал на Бонифация, крепея при этом голосом.
-Какая собака?! – спросил его недоумевающий Цезик.
-Вот эта собака! - набирающим силу голосом заявил проводник, и снова напра-вил указующий перст на Бонифация.
-Эта собака? – посмотрел на пса Цезик, и можно было дать голову на отсечение, что он, и впрямь, видит любовно глядящее на него животное впервые в жизни. – Про-стите, - сказал он проводнику, - но вы уверены, что совсем здоровы? Кто вам сказал, что это моя собака?
-Тогда его, - показал проводник на Симу.
-Что значит «его»? – задиристо отреагировал Сима на такое непочтительное к себе обращение.
-Их собака, - поправился проводник, теперь уже не в силах решить, что ему де-лать – продолжать атаку или начинать отступление?
Слово «их» могло относиться к кому угодно. Потому, от имени «их», на сцену выступил главреж Скоробогатько.
-Мы, - сказал он, обводя рукой предполагаемую труппу, куда попали теперь и Сима с Цезиком, - к этой собаке не имеем никакого отношения.
-Да не вас, а их, - нервничая, ткнул пальцем конкретно в Симу проводник.
-Я хочу пригласить вашего вагоновожатого, - заявил Цезик.
-А чё ет-такое? – не понял проводник.
-Вашего начальника, - пояснил Цезик, понимая, что такую звучную должность, как вагоновожатый, из МПС, похоже, успели убрать. - Чтобы вас в Харькове сняли с поезда и обследовали у психиатра. – Это не наша собака, - заявил он. И, для того, чтобы понятней было, кого именно он подразумевает под словом «наша», показал на Симу и…,вероятно, забывшись, на Бонифация. – Не наша. Понятно вам? Она, может, и забрела за нами в вагон, но мы-то тут при чем? Следите, кто к вам заходит. А мы к ней отношения не имеем, можете забрать ее себе.
-Да-да, заберите немедленно, - потребовал пьяненькой Сима. И, для усиления, добавил: - Она воняет.
Ну, уж такой гнуснейшей клеветы от лучших друзей – тамбовские волки им лучшие друзья! – не мог стерпеть уже сам Бонифаций. Желая всем своим видом пока-зать, что отныне не имеет ни малейшего отношения к двум, в который раз предавшим его компаньонам, Бонифаций поднялся с пола, на котором лежал, и, демонстративно отпихнув с дороги мешающего пройти проводника, вышел из купе и направился в ку-рительный тамбур. Его просто распирало от негодования. Он считал их своими друзья-ми, продавался ради них на Ялтинском базаре, как последняя… - не будем говорить, кто…, - даже места в этом паршивом купе – кто для них завоевал? – И на тебе! – благо-дарность, - воняет!
-Вот видите? – показал вслед псу Цезик. – Не наша собака, и все. Но довольно о собаке. Будем считать это недоразумением. С вами-то, что будем делать?
-А что нужно делать со мной? – не понял проводник. Он лишился всех козырей, и теперь костерил себя мысленно на чем свет стоит за то, что не потребовал на собаку билета и ветеринарных справок еще в Симферополе. А все жадность проклятая! Все хотелось содрать побольше за безбилетную и бессправочную собаку. Задурили они ему тогда голову со своими местами.…Ах ты ж, досада какая!
-Вот именно, - сказал Цезик, - что делать с вами? – И сам же при этом подумал: «Вот именно, что делать с ним? Надо как-то заканчивать». – Что делать? Вы не выпол-няете своих функциональных обязанностей, из-за вас срывается съезд эпидемиологов. - (Он уже забыл, что слово, которое пришло к нему пять минут назад, было «герпетоло-гов») - …Лично я буду на вас жаловаться. Дайте мне ручку!
-Зачем? – спросил проводник, при этом послушно, что очень несвойственно проводникам, вынимая ручку из кармана и протягивая ее Цезику.
-А жалобу я чем, по-вашему, должен писать? – спросил Пегасов. И тут же поду-мал, что у человека, отправляющегося на…как, черт, бишь, его, опять забыл…на сове-щание офтальмологов, уж ручка-то в кармане быть должна.
-Может, договоримся как-нибудь? – спросил проводник. – Зачем сразу жалобу? Чуть что, сразу все жалуются. А у меня в Елабуге мать-старушка, - готовый вот-вот пустить слезу, дрогнувшим голосом вспомнил проводник.
Он, правда, забыл вставить, что в Елабуге мать-старушка была последний раз двадцать три года назад. И вовсе перестала там бывать после того, как умерла в Сызра-ни, куда отправилась жить к сестре после того, как ее выжил из дома собственный сын, поменявший, впоследствии, дом в Елабуге на квартиру с совмещенным санузлом в крымском городке Саки.
-Даже не знаю, что и делать, - грызя кончик проводниковой ручки, сказал за-думчиво Цезик. – А как я, по-вашему, объясню свое отсутствие на съезде? М-м? - Можно подумать, что, если бы он написал жалобу, это каким-то образом привело бы его на симпозиум в М. И потом, якобы приняв какое-то решение, Цезик сказал: - Ладно, пишите объяснительную.
-Кому? – спросил проводник, испытывающий священный ужас перед всякого рода объяснительными.
«Действительно, кому?» - подумал Цезик.
-Симпозиуму, - подсказал Сима. – Кому же еще?
Проводник вздрагивающей рукой взял назад свою ручку, листок со странными пятнами от некогда завернутой в него жирной пищи, протянутый ему Цезиком, и, вздохнув горестно и громко, что должно было напомнить Пегасову о проводниковой старушке-матери в Елабуге, приготовился писать.
-На имя кого? – еще раз спросил он.
-Симпозиума, - напомнил ему Сима, в душе полагая, что это смешно.
-А зовут, зовут-то его как?
-Кого? – спросил теперь уже Цезик.
--Ну, Симпозиума же! – теряя терпение, пояснил проводник. – Как имя этого ев-рея? Простите…, этого человека… - И, окончательно запутавшись, он бросил ручку и взмолился, патетически прикладывая руки к груди: - Не надо Симпозиуму писать, мил человек!
-А как же я объясню?.. – сделал недоуменное лицо Цезик.
-Никому, ничего не объясняй, мил человек!.. Мать-старушка!.. Племянни-ки…Елабуга…За свет платить нечем…
Дальнейшему развитию затянувшегося сюжета помешала остановка поезда. За окном громоздился неуютный, серый, харьковский вокзал.
-Да, - сказал Цезик, - повезло вам на этот раз. Благодарите Бога, что мне некогда. Ох, выгонят, выгонят меня из-за вас, к чертовой матери из… - тут он вспомнил первоначальное слово - …герпетологов, и так мне и надо! Так и надо! – никак не мог он угомониться, хотя давно уже из поезда вышел, и давно оставил проводника за спиной - в прошлом.
Твердый перрон под ногами и свежий воздух утра вмиг развеяли его уныние от-носительно изгнания из среды незнаемых герпетологов.
-Выгонят – и черт с ними! – сказал тогда он, и вздохнул полной грудью.
Голос же Млинского за спиной произнес:
-Ну, вот и приехали. Дай-то Бог!
Этот голос напомнил Пегасову о том, что отныне они вступают на, отнюдь не устланный розами, путь артистов оперетты. Причем, все трое не взяли до этого в своей жизни ни одной верной ноты.
ГЛАВА 9
Харьковские мытарства
Скажите, вам когда-нибудь доводилось бывать артистом оперетты? А, если до-водилось, бывали ли вы в этом качестве в Харькове? Если нет, если еще не бывали, то упаси вас Бог от самой мысли давать гастроли в этом, уникальном, в своем роде, горо-де.
Знаете, какой главный недостаток харьковчан? Нет? Тогда я вам скажу.
Главный недостаток харьковчан тот, что город их когда-то был столицей Украи-ны, и они до сих пор об этом не забыли.
Столицей он был…- сейчас посмотрю в Энциклопедии…- в течение шестнадца-ти лет, с 1918 по 1934 годы. Но эти шестнадцать лет оставили такой незарубцовывю-щийся шрам в душах жителей города, что, вот уже в течение почти двух поколений, они денно и нощно страдают от своей утерянной столичности. Только харьковчанам свойствен этот – куда там московскому? – столичный апломб в сочетании с девственно-непроходимым провинциализмом. Что бы в Харькове не появлялось нового: будь это заблудившийся при исполнении хаджа в Мекку мусульманин из – то дружественной, то не очень - Ливийской Джамахирии, или заехавший на гастроли театр «Ля Скала», представленный, правда, лишь в одном лице - некогда служившего в нем дирижера, который ставит теперь в Харьковском театре оперы и балета «Отелло» - ко всему на свете харьковчане отнесутся со свойственным им недоверием. А настолько ли достоин их некогда столичного внимания этот заезжий? И если вы, прилагая руку к сердцу, искренне скажете, что достоин, харьковчанин в девяноста случаев из ста отреагирует на ваше заявление следующим диалектизмом:
-Та ты гонишь! – (Причем, слово «гонишь» произнесет как-то так: «гх-хонишь»).
Недоверие к подлинности окружающего их мира - природная черта коренных харьковчан. Они, буквально, во
