Сима.
-Партии Обездоленных Трудящихся и Селян, - объяснил Цезик. – Самуил Аро-нович в этой Партии все равно, что…
-Козел в огороде, - закончила за него Сонечка, хотя Цезик намеревался сделать совсем другое сравнение.
-А кто, в таком случае, в этой Партии Саша, который экспроприировал нас на базаре? – спросил Сима.
-Рука миллионнопалая, - со смехом пояснила любительница поэзии Сонечка Са-шину должность.
-А вы, стало быть, что-то вроде Надежды Константиновны Крупской? – спросил Сима, лелея свое пробудившееся политическое чутье.
-Скорее, Инессы Арманд, - отвела себе более скромную роль в партийной исто-рии Сонечка Великанова.
-А кем тогда будем мы на вашем дне рождения? – спросил Сима, не находя для себя достойного определения.
-Вейсманистами-морганистами, - сказал Цезик. – Ты – вейсманист, а я – морга-нист. Или, хочешь, наоборот.
-А это что такое?
-Не знаю, - ответил Цезик. – Но что-то очень плохое.
-И бить будут?
-Это, уж, как положено, - развел руками Цезик.
-Насчет этого не беспокойтесь, - сказала Сонечка. – Сегодня первым зарежут ба-рана.
-Обычно, первыми начинают резать соратников, - напомнил Цезик Сонечке за-бытые уроки истории, и посмотрел на нее зловещим взглядом.
В это время снова тявкнул Бонифаций. Забытый в пылу распределения партий-ных ролей, пес требовал и для себя места в рядах Обездоленных.
-С тобой, брат, дела обстоят хуже, - обреченно вздохнул Цезик. – Ты – колеблю-щийся.
-И, к тому же, он очень много ест, - напомнил Сима. – Обездоленные, - он снова строго посмотрел на пса, - должны есть меньше.
«Вы забыли, каких размеров был баран?!» - воззвал глазами к новоиспеченным партийцам Бонифаций.
-Не путай, - строго сказал Цезик - баран был не для Партии. – И он, за это время научившийся понимать по-собачьи, пояснил. – Баран - для Инессы Арманд.
-Так что, решено? Едем ко мне на день рождения? – с надеждой в голосе, спро-сила Сонечка.
-Мне бы, если честно, - виновато глядя на Сонечку, сказал Цезик, - больше хоте-лось домой.
-И мне тоже, - тихонько вздохнул Сима, вспомнив Эсмеральду Энверовну.
-Он прав, - вздохнул Цезик. – Нам бы лучше домой, чем в вейсманисты-морганисты. А?
-Что ж, - согласилась Сонечка, - как знаете. Вот деньги, что задолжал вам Са-ша…
-Здесь слишком много, - запротестовал Цезик.
-Как раз нормально, - в свою очередь не стал протестовать Сима, беря деньги. – Сдачу мы вернем, - пообещал он и вопросительно посмотрел на Цезика.
-Насчет кредитной карточки…, - напомнила Сонечка.
-Вот-вот, как насчет карточки? – живо спросил Цезик.
-Я все выясню в ближайшее время, и потом вам сообщу, где и…
-С кем, - подсказал Сима, посмотрев на Цезика с сочувствием.
-…Нет, я хотела сказать «как», искать вашу исчезнувшую Золушку, - заключила свою мысль Сонечка.
-Ее хрустальный башмачок, - сказала Сонечка, имея в виду кредитную карточку, - пока пусть останется у меня. И не беспокойтесь – все будет хорошо. Положитесь на меня.
«По-моему, - подумал Сима, - он больше хочется положиться на Магду». Но вслух сказал:
-На таких, как вы, Земля держится.
«Насчет Земли не знаю, - подумала, в свою очередь, Сонечка, - но город М – точно». А вслух сказала:
-Что Земля? – Партия! – И, уже совсем негромко, больше для себя, добавила: - Причем, уже вторая.
Условившись связаться, как только что-то станет известно, они расстались.
Сонечка осталась дожидаться, когда за ней приедет «рука миллионнопалая», а Цезик, Сима и Бонифаций отправились на автостанцию. Родной город М уже давно ждал своих, заблудившихся в Ялтинских окрестностях сыновей.
ГЛАВА 7
«Не в воле идущего путь его…»
(Библия)
Но у судьбы насчет сыновей города М оказались свои соображения. И сообра-жения эти, судя по всему, пока никак не желали прийти в соответствие с соображения-ми наших героев.
Иначе, как объяснить тот малоприятный факт, что, вполне благополучно доб-равшись до Симферополя, друзья сели в поезд, везущий на гастроли в Харьков народ-ный театр оперетты «Дети Занзибара».
К Занзибару, равно, как и к детям, театр имел только самое отдаленное отноше-ние. И лишь один человек – заведующий костюмерным цехом Заблудский – мог пом-нить историю такого необычного для наших широт названия. (Костюмерный цех, впрочем, тоже давно существовал лишь как название, и никакого цеха, на самом деле, уже лет двадцать не было и в помине).
В юные годы Заблудский был отравлен сладким ядом рампы. Теперь же, в виду его преклонных лет и полнейшего склероза, а также за неимением в реквизиторском цехе реквизита, его возили за собой в качестве то исполнителя роли вешалки в доме Айзенштайна из «Летучей мыши» – ведь он часами мог сидеть неподвижно, то дерева за окном Веселой вдовы. Другие роли ему никто не давал, так как это все равно не имело смысла – он забывал их сразу после прочтения.
Но давно известно, что склеротики, как правило, забывают только то, что происходило с ними минуту назад. События же, имевшие место еще во времена их молодости, напротив, помнят прекрасно. Потому, очень даже возможно, что Заблудский помнил, как изначально театр, в котором он служил, был никаким не народным, а самым, что ни на есть, профессиональным, и назывался он по-гриновски поэтично «Зурбаган». В годы молодости Заблудского существовало поверие (преданием назвать это уже было нельзя, так как оно давно всеми забылось), что великий писатель самолично любил бывать на постановках театра, и, якобы, именно он предложил взять любимому театру название придуманного им города Зурбаган.
Трансформация же «Зурбагана» в «Занзибар» случилась с проникновением в Крым радио. А точнее, что гораздо хуже, с проникновением на это радио, в качестве выпускающего редактора, отставного матроса китобойного флота Зажидько.
Именно с его легкой руки в эфире впервые прозвучало: «Сегодня открывает свои гастроли известный в нашем городе театр…». И вот, именно в этом самом месте, Зажидько забыл название. А так как эфирное время, отпущенное на объявление гастро-лей, истекало, он по-матросски находчиво выкрутился, сказав вместо «Зурбагана» - «Занзибар». Народному слуху слово понравилось, и вскоре уже никто, иначе, как «Зан-зибаром» театр не называл.
Бывший же моряк Зажидько, давший театру это название, плохо кончил…
Увидев, как легко сошло ему с рук коверканье в эфире имен собственных, он, естественно, не смог извлечь для себя позитивного урока. И начал позволять себе ко-веркать не только имена и названия, но даже – просим прощения – и н т о н а ц и и. И, однажды, разумеется, по своему обыкновению, прямо в прямом эфире, читая поэму Маяковского «О Кузнецкстрое и славных людях Кузнецка», он, вместо пылко-уверенного заявления:
Я Знаю! Город Будет!
Я Знаю! Саду Цвесть!
Когда Такие Люди!
В Стране Советской Есть!
как-то уж очень неуверенно, чуть не плача по поводу неминуемости факта, про-вздыхал:
я…зна-а-ю…город… бу-у-дет…,
я…зна-а-ю…саду …цве-е-сть…,
когда таки-и-е…лю-у-уди…
в…стране-е-е…советской…е-е-есть…
После чего экспромствующий китобой Зажидько исчез где-то в колымских про-сторах расцветшей страны-сада.
Что же касается «детей», то здесь, слава Богу, по этапу не был отправлен никто. «Детьми Занзибара» труппа стала после того, как театр перевели из категории профес-сиональных в категорию народных. Власти города пришли к выводу, что содержать на бюджете, с регулярно выплачиваемыми зарплатами и надбавками, театр, в который, к тому же, после смерти А. Грина никто не ходит, городу не по карману. И труппу, по указанию свыше, распустили.
Но, как известно, если труппу распустили, это еще не значит, что она распусти-лась. Напротив, актеры, солисты, кордебалет и музыканты сплотились, как не сплачи-вались никогда раньше, в единый, требующий немедленного признания их профессио-нализма, кулак. В ответном письме власти города сообщили, что профессионализм труппы никто и не отрицал, но содержать профессионализм, не приносящий дохода, для города непозволительная роскошь. Так что реально театр в городе остался, но но-минально его, как бы, и не было. Он стал числиться в категории народных. И стал, с тех пор, зарабатывать себе на хлеб насущный бесчисленными гастролями. Сначала – по близлежащим деревням, потом – по не слишком отдаленным городкам Крыма. В одну ночь в каком-нибудь городке мог, как из-под земли, появиться ожесточенно гастролирующий театр, за что и стали именовать его труппу «Детьми подземелья». И уже только делом времени было соединить в людской молве меж собой эти два слова. И стал театр именоваться, сначала за глаза, а потом, когда название проникло в рекламные объявления, и вполне официально – «Дети Занзибара»
Так как гастроли не всегда приносили желаемого результата, приходилось вы-кручиваться при помощи подручных средств. Сначала продали декорации, потом кос-тюмы. Со временем, как читателю уже известно, туда же отправился и реквизит. Такие меры спасли, но не надолго. И потому, если и случалось отложить немного денег на приобретение нового реквизита, при первых же финансовых сквозняках этот реквизит немедленно продавался вновь. И этому порочному кругу, как, впрочем, и любому кру-гу, конца не было видно. Требовалась какая-то немедленная, живительная, новая мысль. И именно эта мысль вполне могла ожидаться в коротко остриженной, быстро лысеющей голове вошедшего в Симферополе в вагон, в сопровождении дога и друга, странствующего в направлении родного города М, поэта и философа, гипнотизера и Казановы – Цезика Пегасова.
Пути наших героев пересеклись с путями театра.
Случилось это в тот самый момент, когда «Дети Занзибара», везущие на показ свою новую постановку – оперетту Милютина «Цирк зажигает огни» - обнаружили пропажу исполнителя роли японца Пижаямы тенора Бутенко. Его, по выражению вы-пивавшего с ним в гостинице помрежа Млинского, «на минуточку забыли».
Роль Пижаямы состояла в пропевании всего лишь двух куплетов. Но, по ходу действия, он несколько раз должен был появиться на сцене в качестве, как бы сейчас сказали, члена «преступной группировки», похищающей цирковую диву Лолиту. Без присутствия же Пижаямы группировка выглядела бы слишком уж жиденько и хлипко, так как второй член шайки - учитель бальных танце Одиссей, хоть и неплохо пел, но, видно, плохо питался в детстве. И, наверное, по причине былого недоедания к своим тридцати трем годам едва набрал пятьдесят килограммов живого веса. И певице Пиль-гуевой, исполняющей роль похищаемой Лолиты, ничего не стоило одной левой пришибить пятерых таких Одиссеев. То есть, незабвенный Станиславский имел бы полное право возопить из своего гроба: «Не верю!!!»
-И где, по-вашему, я должен его искать? – патетически вздымая руки к небесам, восклицал к своему собеседнику, невидимому из-за стенки купе, главреж Скоробогать-ко в тот самый миг, когда мимо их открытого купе проходила известная нам троица.
-Станислав Аполинариевич, - оправдывался хрипловатым от питья некачественного самогона его собеседник Млинский. – Хоть убейте, не виноват. Он только, помню, вышел куда-то на минутку из номера, а меня сон и сморил.
-И убил бы, - пообещал, прикладывая руку к сердцу, главреж, - если бы ты не играл роль графа.
