трепыхались занавески, сквозил легкий ветерок, принося запахи знойного дня; из благоухающих цветом степей врывался горький полынный дух, натягивало дымом, горели где-то леса, может и степь. В салоне свежо и уютно. Усатый кавказец сменил кассету в магнитофоне, душещипательно затенорил Амирамов.
-Тут посидим, прохладно, музыка… - предложил Вавилов.
Так они и ехали: то подолгу сидели в ресторане, то лежали на полках, глазели на проносившиеся за окном пейзажи. Григорий умиленно замечал, с каким тихим восторгом смотрит Ася на станционные поселки, на людей, работающих на полях, на своих участках, на города, большие и маленькие. Всматривался в спешащих по делам озабоченных пассажиров на станциях и Гриша. Все близко и понятно ему в увиденном, вместе с тем далеко и недосягаемо это, ведь больше никогда не увидишь старушку, напротив окон их вагона торгующую семечками. Посмотрела из-под темного платка на Вавилова, чуть улыбнулась и уже озабоченно, приветливо сыплет мужику семечки в карман рабочих штанов. И сейчас, как в первый раз, будоражат его душу такие картины: пристанционные домики, палисадники, на лавочках сидят уставшие за день хозяева, ребятня машет руками. Миг, и нет их, тихая грусть властно жмет сердце. Вроде потерял что-то близкое и родное, не успев и понять, что исчезло за срезом окна. Что ж там мелькнуло… жизнь? мечта? надежда? Кажется, что тут покой и воля, но выйди… и там живи в неге и созерцании. Гриша вздыхал: «Нет на этой земле покоя уставшему телу, заблудшей душе... нет, не было и не будет... »
В столицу они прибыли в дождик, теплый, мелкий, моросящий. Прибыли на Казанский вокзал, с него и далее собирались путешествовать. Отметили билет в транзитной кассе, до поезда оставалось еще часов пять. Сразу же отправились в супермаркет, в первую очередь купили зонтики. Почесав в затылке, подумав, - после Адлеровской жары их знобило, - Гриша подвел девчонку к отделу спортивной одежды.
-Костюмы спортивные купим, если тепло, бегать по утрам будем. Если дожди зарядят, дома ходить в них будем.
Ася с сомнением ворошила одежду, но все же согласилась с доводами Вавилова, ему и себе подобрала приличные костюмчики. Оставалось еще часа три, и вознамерился Вавилов показать Асе Кремль, но неожиданно для него, особенных восторгов девчонка не выказала.
-Чем удивить хочешь, давай лучше на самый большой рынок съездим.
-Давай, – озадаченно согласился Григорий. «Баба есть баба... – подумал он, - никакой тебе духовности».
Попробовал все же уговорить, самому хотелось побродить среди памятников… монументальных, нелепых на первый взгляд, напоминающих своим видом о величии мысли человека и о неизбежности старения и крушения со временем всего, что ни создаст человек. Задуматься о невероятно далеком, ощутить прикосновение к истории, ощутить и себя причастным к этой истории, которая и сейчас творится. По привычке хмыкнул: «Пионер, историк…»
Лет девять ему было, когда тетка, взяв за руку, водила его по брусчатке Красной площади, по окрестностям Кремля. Долго стояли у Царь-пушки, Гришка даже умудрился пролезть в дыру Царь-колокола, но сразу же выскочил, больно ударившись коленом о чугунный осколок. Почему-то ему стало страшно, запах тлена ему почудился, хоть и травка зеленела в полумраке, дух кладбища он уже распознавал… сладковатый, удушающий. Тогда его даже озноб пробил. Ходил, держась за теткину руку, передергивая плечами. И только успокоился, когда зашли в исторический музей.
Гриша как раскрыл рот у первых экспонатов, так и ходил заворожено по залам, еще и глаза выпучив. Пистолеты, ружья, шпаги, карета Наполеона. Мучительно хотелось все это потрогать. Даже закралась мысль украсть что-нибудь: кинжал или небольшой револьвер; понравилась турецкая кривая сабля, - её отказался воровать: большая, не спрятать. Представил, как она сверкнет в его руке, взлетев над головой немца. Тогда все противники именовались немцами, и в играх пацанва обязательно делилась на русских и немцев …
Он ходил за теткой, потел, косил глазом, выслеживая, где смотритель, и совсем обомлев, долго стоял у стенда с оружием Великой Отечественной войны. Чего с мальчишки взять...
Он повернул девчонку к себе лицом:
-Ась! Я маленький в Кремле бывал, и мне так все интересно казалось, сейчас хочу посмотреть, как мне все покажется через года, через жизнь. А шмотье купим, у нас рынки сейчас на каждом углу, город – триста тысяч населения, если не понравится, два часа на электричке, и Самара, столица Поволжья. Давай, в Кремль съездим...
И, не дожидаясь согласия, потащил Асю к метро. Ася, демонстративно пожав плечами, нехотя пошла за ним. В переходе метро их встретило такое количество киосков, что девушка от увиденного растерялась. Затем, хищно подобравшись, направилась к первому. Чуть не час они тащились по переходу, от одного киоска к другому и казалось, конца и края им не будет. Но Вавилов не спешил, пусть душу отведет. В одном Ася купила сумочку, в другом кофточку, в третьем духи, помаду. У последнего оглянулась, виновато опустила глаза, потянула Гришу к эскалатору.
-Все! Все! Насмотрелась на всю жизнь.
-Тебя б на настоящий рынок, там и легла бы, и я вместе с тобой. Успеем, пробежимся за часик, особо и смотреть нечего, если смотреть... В Кремле, думаю, все по-старому, - нахмурил лоб. - Неужто и там курятников понатыкали?..
Народ в главные ворота не спешил. Лишь навстречу вышло несколько человек. Да и те, нахохлившись под мелким дождиком, вскачь понеслись через площадь. По Кремлю Вавилов и Ася бродили почти в полном одиночестве. Гриша удовлетворенно заметил, что не ушло чувство восторга при виде темной прозелени на узорах колокола, подошел, заглянул в темный скол, тлен и жуть вековая опять дохнули в лицо. «Ну, надо же!- покачал головой. – Вот старик навидался-то!..»
Под тихий шелест дождя побродили по дорожкам Кремля, вышли на Красную площадь, подошли к лобному месту.
-Вот тут, Аська, людям головы, руки, ноги рубили.
Ася недоверчиво смотрела на деревянную плаху.
-Да, да!.. Не сомневайся. Темные пятна… это кровь, сколько веков пролетело, сколько людей загубили… может, и за дело?
-Уйдем отсюда, мне страшно, - Ася прижалась к нему.
-Глупышка, раньше принародно, и по закону жизни лишали, сейчас говорить о законе… - сплюнул. - Века прошли, а кровь… она и тогда красная да горячая из раны хлестала, и сейчас по всей земле льется, тогда от пики, топора, сейчас от пули, снаряда… Ладно, Аська, хотел в исторический музей, не успеть теперь. На вокзал поспешим, что-то я заволновался: как нас встретят, и кто встретит... К тете Маше поедем, она письмо написала. Она нас примет, все расскажет…
У порога
От себя Вавилов не ожидал такого волненья: ни спать, ни пить, ни есть не мог. Сидел облокотившись о столик, бездумно смотрел в окно вагона. Иногда вставал, выходил в тамбур, курил, пуская дым в прокопченный потолок. Курил он редко, под настроение: плохо - закурит, весело - опять закурит. А так и не вспоминал - отрава… Материл друзей, гнал их из вагончика на улицу в любой мороз и метель, в крайнем случае, тамбуром разрешал попользоваться, да и то неохотно, вонь в жильё прет, и так кашель донимает. Сейчас места не находил… «Хряпнуть стакан водяры, и все проблемы»… Но чувствовал, вряд ли поможет.
Ася с тревогой смотрела на него, молча листала журнал, что-то порывалась сказать, но Вавилов свирепым взглядом пресекал всякие попытки разговора. С ним в купе ехала молодая пара, тягостное настроение Григория передалось и им, поэтому, тихо собравшись, молодые отправились в ресторан, пришли, когда Вавилов улегся на вторую полку, Асю положил внизу. Молодежь довольно мурлыкала, жена постелила белье, вышла в коридор к мужу, стояли там, хихикали. Григорий заметил, что женщина с животиком, и, понимая, как тяжело парню преодолеть робость перед мрачным попутчиком и попросить уступить место, сам, с готовностью полез наверх. Теперь лежал, улавливая в темноте огоньки селений, контуры проносящихся деревьев. Когда пойдут посадки, значит, почти на месте, но это лишь поутру, с рассветом.
Незаметно Григорий уснул, сны в жизни ему не досаждали, а тут пошли чередой, один ужасней другого. Но постепенно картины насилия сменились незнакомыми пейзажами: горы и долины, водопады в искрах серебристых брызг, лужайки в цветах, люди в белых одеждах, вроде отец там, и мама сидит, сплетает венок из лилий, большой и, кажется, очень тяжелый...
Проснулся Вавилов в полной тишине, поезд стоял, за окном слышались голоса, громкое шлепанье шагов по асфальту. В купе никого не было. Выглянул в окно, здание вокзала далеко позади, но видать, что город большой, подумал: «…не иначе как Пенза. До родных мест четыре часа». Громыхнула дверь купе, влетела запыхавшаяся Ася.
-А вот и я. Картошки купила горячей и малосольных огурцов. Откусила, вкусно…
Вавилов улыбнулся:
-Молодец, но без меня старайся не выходить, а молодежь, как вижу, покинула нас?
-Да, только что сошли, мы уже и кофе попили, а ты спишь и спишь. Переволновался…
Гриша поморщился:
-Может, за пивком сходить?
-Я не хочу, квасу купила.
-Ну и добро, давай перекусим.
Похрустывая огурцом, опять косил глазом в окно вагона, степь и лесопосадки вдоль железнодорожного полотна так густо зелены, что когда перевел взгляд в купе, удивился тяжелому сумраку. Лицо Аси расплывалось, туманилось, но глаза привыкали, заметил тревогу и неуверенность в ее позе.
Уверенно кивнул на окошко:
-Смотри, Аська, распогодилось, и в мыслях теперь не так смуро, - пересел к девушке, обнял её.- Ну, что ты кукожишься, все будет как надо. Волнуюсь, как мальчишка, и на тебя хмарь навел. Это ж нормально… значит тут…- постучал себя по груди… - все живо!
Солнышко все чаще стало выглядывать из-за туч, облака поредели, радостная голубизна небосклона привнесла в душу Григория успокоения; он даже полистал журнал. Промелькнуло знакомое название небольшой станции, тут они работали от техникума на уборке картошки. Вавилов встрепенулся и уже до родного города не отрывался от окна, даже курить не ходил. Смотрел и смотрел, не веря, что сейчас увидит то близкое и любимое, о котором, конечно, не забыл, но вспоминать не хотел. Гнал любой проблеск в памяти о том, как ему мужалось под этим небом.
Поезд замедлил ход. «Стоянка пятнадцать минут», - объявил проводник. Ася уже собрала вещи, вытащила чемоданы из-под сиденья, Вавилов же так и смотрел в окно, тяжело навалившись всем телом на раму. Шелковая прозрачная занавеска мешала ему; он не решался поднять руку, страшась, что от неосторожного движения все исчезнет, и очутится он опять в вагончике, на ветреном бугре, на своей пружинной, скрипучей кровати. Боясь этого до обморочного, кажется в явь воплощавшегося, состояния, он, вытянув губы дудочкой, с посвистом и хрипом подул на занавеску. Вяло трепыхаясь, она открыла знакомые очертания пристанционного ландшафта: водонапорная башня торчит гнилым зубом из зеленых кудрявых ракитных крон; красный кирпич побит, выщерблен. И пятнадцать лет назад кусты акации, шиповника топорщились за низким штакетником, потянувшимся от башни к вокзалу. Вот проплыло багажное отделение, коробка туалета. «М… да… рыночная экономика не все уголки нашей родины охватила». Вышел мужик, оправляя ладонью
