Все просто и приземленно. Получается, что большинству не нужно никакого созерцания. Получается, что и тем, кто взял на себя право власти, не нужно никакого созерцания. Одних волнует собственное выживание, других – то место, которое они однажды заняли. Тогда так ли уж важна природа появления разумной жизни? А если важна, способна ли разумная жизнь на какие-то выводы?
Стихают возвышенные ноты гимна, сворачиваются в плотный клубок, чтобы растаять на фоне всех прочих звуков. Остается серость и монохромность их, будто ничего другого и быть не может. Все верно – серость и предсказуемость, лишенные какого-то смысла, происходящие как по писаной методичке, которая не допускает отступлений, даже самых мелких и незаметных. И в какой-то степени это даже облегчение, ибо мысли о созерцании возвращаются сами собой. В какой-то степени, высокие ноты гимна (или панихиды) давили на сознание неподъемным грузом, увлекая мировосприятие в эту жуткую бездну кажущейся вечностью круговерти, которую просто невозможно покинуть. Смолкнувшие высокие ноты казались верным отвлечением от правильности понимания подлинного смысла существования, задуманного творцом, пожелавшим сохранить созданное им Бытие в целой Вечности. Оставшийся без колокольчиков мотив сам собой рисует в воображении чудесные формы и образы, которых никогда не было в жизни прежде, но которые всегда принадлежали Бытию, и некая связь между ними и сознанием невероятно огромна, что позволяет воспроизвести их в нотах. И все заключено в звучащих, но постепенно тающих один за другим тонах, и принадлежность сознания им ощущается в полной мере. И с каждым мгновением только растет уверенность в том, что ради них ты и явился в данное Бытие, став частью его, испытывая как ненависть, так и благодарность ему за все его богатства, за каждую частицу его, ставшую для тебя бесценным сокровищем. Сокровищем куда большим в сравнении с примитивным удовлетворением физических потребностей в воде и пище, в крыше над головой, в плотских утехах и размножении. И какими скучными и невзрачными кажутся они сейчас, какими смешными и убогими в своем требовании быть.
Возвращается секция к своему началу, возвращается к началу сознание.
тишина
Часть 3.
Вновь гудит плотная давящая глубина, кажется, ведомая каким-то сверхпрочным и бездонно черным снаружи телом сферы. Будто некое Солнце или Луна сияет сфера посреди гладкой бесконечности значительного и значимого пространства, передавая свою важность до каждого уголка его, захватив его целиком так, что кажется, будто больше ничего никогда не было и не может быть. Этот тандем приятно продолжается, создавая впечатление некоей бесконечности, которую хочется слышать уже ради одного только ощущения собственной жизни, своего собственного существования, отправляющего сознание в какую-то эйфорию. И самое удовольствие заключается в том, что больше нет никаких иных тонов, звуков, шумов, которые могли бы попытаться вывести сознание из этого приятного транса, захватывающее все естество все больше и больше. И когда глубина и сфера, наконец-таки, устремляются в царство тишины, устремляется за ними и сознание, тая и сокращаясь до состояния невидимой сверх микроскопической точки. Туда, откуда однажды все начиналось, чтобы закончиться, завершая целый Цикл.
тишина
«Сезон комы» (26 мин. 14 сек.)
Хрустит мерзлый снег при каждом тяжелом умеренном шаге. Уверенно идет путник где-то в горах, будто прожектором освещенный желтым светом одинокой луны, как если бы находился где-нибудь в ограниченном стенами зале. Нет никакой тропы, протоптанной кем-то другим ранее, но не так много снега, чтобы проваливались ноги путника глубоко, по колено. А под снегом каменистая и усеянная камнями твердь, которой только предстоит обнажиться под лучами весеннего солнца. Но даже солнцу не хватит сил, чтобы представить путнику ценность, скрытую в горах, прячущуюся глубоко в горных и скальных толщах. А меж тем, ценность эта путнику важна, хотя он не может представить никакой конкретики. Он пришел сюда, ведомый внутренней силой, рассказавшей ему о существовании ценности в этих горах. Но что бы могло это быть? Чем может оказаться для него ценность: очередной ли радостью среди прочих, к которым он привык, либо же это нечто особенное, с чем он еще не имел дела, но что на интуитивном уровне представляло для него немаловажное значение? Очевидно, что второе, если об ЭТОМ ему подсказало нечто внутреннее, знакомое ему еже довольно давно, и чему он доверял как самому себе.
Гремит гром. Это значит, что после долгих поисков и продолжительного пути путник подобрался, наконец, к спрятанной в горах ценности. Все ближе и ближе он к ней, все чаще и раскатистей гром и гроза. И только что на освещенном луной небе не было ни намека на непогоду, и как быстро сменяется штиль и благословение небес на недовольство и одновременный триумф их. Будто следили они за путником неустанно и со всем вниманием, казалось, ожидая как победы, так и поражения его в его поисках, будто играли с ним все это долгое время от нечего делать. И он будто должен был ненавидеть их, долго не находя то сокровище, к которому шел по какой-то их воле, выраженной тем, кому он привык доверять в первую очередь. Гремит гром, где-то на отдалении сверкают молнии, воет ветер, носящийся между горами и скалами.
Все ближе и ближе путник к своей цели, идет он не сбивая шаг, и даже можно с легкостью вставить в этот скрипящий, морозно снежный метроном целый ритм. Цыкающий, какой обычно поясняет ход времени, процесс совершения определенных действий для достижения необходимого и неизбежного результата. Этот ритм полон таинственности, требующей обязательного пояснения в конце, при получении желаемого после всех манипуляций. И чем ближе путник к завершению своих поисков, тем таинственнее этот ритм, наполняясь какими-то новыми элементами, еще больше закручивающими сюжет перипетиями непонятных интриг.
Холодные, можно сказать, ледяные капли начинающегося дождя падают на голову и плечи путника, ничем не защищенного от них. Ибо такое сочетание погодных условий кажется каким-то фантастическим, невозможным – морозный снег, гром и молнии, дождь. Но вот это есть на самом деле и путнику нужно скорее искать укрытие, ведь в какие-то мгновения затягивает непроницаемая пелена туч сияние луны, погружая ночь в непроглядную тьму, и лишь привыкшие к мраку глаза способны более-менее визуально воспринимать окружающую обстановку. И все же не сбивает путник темпа, и даже шум начинающегося дождя не ускоряет мерные хрустящие шаги. Шум дождя лишь открывает путнику неприятную для него усталость, и даже малейшее замедление темпа может навалиться на него полной неспособностью пройти еще хотя бы метр-два-три и заставить опуститься на колени прямо посреди начинающейся непогоды. А ведь не может ценность ждать.
И вот внезапный черный зев в каменной скале, где можно спрятаться от холодных капель, где можно укрыться от завывающего ветра. И перешагнув его порог, внезапно больше нет никаких наружных звуков и шумов, напоминающих о чем-то, что может оказаться снаружи. Будто раскатистый глухой удар или толчок, за которым совсем другое восприятие, совсем другой мир, в корне отличный от того мироздания, которое путник помнил всю свою жизнь до этой минуты.
С первого же мгновенья окружает путника кажущийся колючим даже для сознания сухой холодный воздух, заполнивший темное нутро спасительной для путника пещеры. Колючий и звенящий – проникает этот воздух в легкие, пронзает путника изнутри бесчисленными мириадами мелких звуковых искр, если можно подобрать этим ощущениям правильные слова. Нет, это не треск, именно нескончаемый звон их, будто стеклянных осколков, самой настоящей стеклянной пыли, которой приходиться дышать здесь, вдалеке от в одну секунду испортившейся донельзя погоды снаружи. И ведь будто пропал выход отсюда, и там, откуда пришел путник, теперь непроглядная тьма посреди другой тьмы таинственного чрева в каменном теле скалы. Звенящая стеклянная пыль заменяет даже запахи, которые могли бы наполнять это убежище от ненастья, наводнившая низкое тяжелое гудение тьмы, что накатывает на всякого возможного гостя ее со всей своей темной мощью. Но в то же время как-то приятно ласкает этот колючий звон, будто скользя по коже, будто старясь не причинять телу никакого вреда. Этот совсем новые и крайне необычные ощущения для путника, для целого сознания, заключенного в физическом естестве, каким бы разным оно не казалось, по сути остающееся одним и тем же, несмотря на самые причудливые его формы. И их путник может почувствовать в эти мгновения, просто позволив звенящей и колючей стеклянной пыли свободно касаться его, заполнять его изнутри.
Позволяет она привыкнуть к ней, ко всему ее таинственному естеству. О, это действительно нечто таинственное, не менее важное в сравнении с ожидающей путника ценностью, будто покрывало ее. Понимает путник, что добрался он, наконец, до заветного места, в котором скрывается цель его долгого похода. Что осталось совсем чуть-чуть до ценности, осталось лишь разгадать все тайны ее сокровищницы. И разгадать, и, возможно, насладиться ими, испытав совершенно новые ощущения и эмоции.
И вот по воле путника разгорается пламя разожженного костра. Слабо потрескивает оно, трепетно пляшет, отбрасывая повсюду тени. Периодически что-то мягко приятно бухает, эхом раскатываясь по высоким сводам пещеры, как-то непонятно звонит и цыкает. Обнаруживает путник ледяные толщи стен внутри пещеры, и именно они являются источником звенящей стеклянной пыли, передавая путнику для осознания их непокорности и неприступности весь свой холод таким странным образом. Будто слышит он их голос буквально. Прячется ценность в самой глубине ледяных стен, и не готова пещера расстаться с ней. По крайней мере, так просто. Не отдаст пещера свое сокровище путнику добровольно, и ему следовало бы этого ожидать.
Но что есть у путника с собой? Чем вооружился он, отправляясь в свой поход? Каких опасностей ждал в заснеженных горах на пути к ценности?
[b]Ничего не взял с собой путник, чтобы элементарно обороняться от внезапных врагов, от тех же хищных зверей, могущих обитать в столь сложных
