ее и их будущих детей, хотя прежде ему казалось достаточно той прибыли, что он получал ради содержания и обслуживания себя одного, понимая, однако, что не может позволить себе больше. Просто из-за того, что его устраивала та работа, тот социальный статус, который у него имелся. Она же открыла ему дорогу дальше. Но все вокруг стало ради нее, даже не ради их обоих. Ради нее, для нее, чтобы не чувствовала она себя в одиночестве. Чтобы не разрешала более ему чувствовать себя одиноким.[/b]
Одиночество – вот что представляет собой Бытие, окружающее творца под вспышки колокольчиков, пронзающих реальность повсюду так, что нет возможности увернуться от них. Одиночество непознанной красоты, воспроизведенное тем, кто не посмел коснуться ее, насладившись прекрасным на отдалении, где-то на уровне вне мироздания. Это особое одиночество, недоступное большинству, настолько глубокое и личное, остающееся в сознании даже при понимании и принятии идеальных форм и размеров, будто дарованное свыше, какой-то особой и непостижимой силой, одно существование которой приводит к сумасшествию. И формирование визуального Бытия есть единственный способ оставаться в трезвом уме.
Быть может, избранный путь созидания позволил творцу сохранить сознание в полной ясности восприятия. Быть может, она привела бы его к неизбежному сумасшествию. Все неслучайно, все имеет свое значение, все имеет свою цену. Имеют цену даже изменения, которыми он остался доволен рядом с ней, прижимая ее к себе, чувствуя ее голову у себя на груди, ее руки, сцепленные у него за спиной, глядя ей прямо в глаза, касаясь губами ее губ в едва уловимых, но невероятно нежных поцелуях, испытывая восторг от ее улыбки. Даже сформированное им Бытие требует восстановления равновесия. Доступно ли будет Бытие для творца после своего завершения? Будет ли оно оставаться столь же красочным, ярким, живым, что и сейчас, будучи еще не свершившимся? Однозначно нет, ограниченное рамками физического тела, которому не место здесь.
Глубина
Медленно и плавно уходят в тишину все остальные инструменты секции общей композиции, в какой-то момент вытесненные кажется внезапно вернувшейся безразмерной толщей воды. Но на самом деле она должна была вновь взять свое слово, чтобы остаться наедине с телом сферы и колокольчиками как бы неуместно. В эти мгновенья не кажется она лишней, не сказала она пока еще своего последнего слова, переросшая из вступления в связующее звено, на которое нельзя не обратить внимания. Что-то происходит в хладнокровном сознании творца. Будто излишне хладнокровен он в своем созидании, будто стремится куда-то за пределы своего Бытия. Будто образ ее, такой живой и естественный, овладевший им с самого начала процесса созидания, с самого начала сферы, кажется сильнее в своем восприятии. Будто новое рожденное творцом Бытие стремится поглотить своего творца, слишком прекрасное, чтобы не стать для него всем и единственным, что может только существовать во всем мироздании. Кажется ли это сном? Кажется ли это сном, из которого нет выхода, и сладость вечного плена его бесконечна? Настолько личным становится это сейчас, настолько не должным быть доступным для кого-то другого, и это самая сложная часть в созидании каждого Бытия – привязка творца к своему творению. Страх обнажить свое детище, страх оставить его один на один с реальностью, полной совершенно разных прочих творений, способных разрушить этот хрупкий мир, в котором нет ничего кроме воспоминаний и переживаний. Именно сейчас и нужна эта глубина за пределами сферы.
Тем не менее, должна быть безжалостной глубина к созидаемому творцом Бытию, должна плотно окружать его, чтобы оставались четкие границы, отделяющие их друг от друга. Должен сохранить творец ясность ума, должен понимать он, что Бытие – его воспоминания. Что не сможет он повернуть время вспять, и оттого пусть отпустит их, оставив ту, которую оставил в угоду созиданию сферы в прошлом. Никто и ничто не сможет запретить ему обращаться к своему творению снова и снова, чтобы еще раз насладиться его слаженностью, упокоиться под воздействием его гармонии и тишины, которой так не хватало ему прежде. Это всего лишь воспоминания тех событий, которые он обошел стороной, отдав предпочтение воспроизвести их в своем воображении (а возможно, что это воображение имело место быть в реальном мире где-то еще?), тех чувств, тех эмоций – приятных и сладостных, воплощенных в его труде.
Прекрасно естество ее, той, которую творец помнит до сих пор, даже имя ее не стирается из его воспоминаний. Прекрасны вспышки колокольчиков, пронзающие нежное и прекрасное его Бытие, владевшие ею, когда был он рядом с ней, когда держал ее за руки, когда целовал и ласкал, когда обнимал, когда прижимал к своему сердцу. Когда она улыбалась ему чистой и искренней своей девичьей улыбкой, что обезоруживала, что прогоняла тучи, омрачавшие его. Она оставалась такой всегда – искренней и открытой перед ним. Время нисколько не исказило ее первозданной красоты, даже морщины, казалось, ничуть не старили ее. Он видел перед собой все ту же милую юную девочку, игривую и веселящуюся, поющую и танцующую в лучах солнца. Лишь голос ее становился все более чистым, он слышал как пела она колыбельную засыпающим детям, даже ему она пела, покоясь у него на коленях, ласкаемая его руками, спустя годы после их свадьбы.
И вот колокольчики плавно удаляются в тишину, уносящие саму сферу прочь, оставляющие лишь плотный гул толщ воды. И затухая в тишине, становятся они все более чистыми и звонкими, отчего на глазах творца блестят капельки слез. И то не слезы скорби и горечи от несбывшегося стремления быть рядом с ней, но то слезы наслаждения слушанием утихающих колокольчиков. Будто это он устремляется куда-то прочь, отдаляясь от получающегося Бытия, будто все больше и больше места открывается для них. Пронзают колокольчики все новое пространство, пока, наконец, не остается один лишь плотный гул водяной бездны, не возвращающий, однако сознание к началу, а совсем даже наоборот, предлагающий ожидание в предвкушении продолжения и финальной развязки всей композиции. Длится и длится этот гул, будто возвращая сознание из какой-то неги в реальный мир, погружая сознание не в гипноз, а некое пробуждение в привычном мироздании со всеми его ограничениями, на какие оно только способно.
Но внезапно прерывается этот прежнее давление, нахлынувшее со всей привычной для слуха силой. И на мгновение тишина.
Часть 2.
Тоны 1 и 2
Иное Бытие, образованное каким-то другим творцом. Бытие, полное разумной жизни, удобное место для разумной жизни, место, подстроенное для развития разумной жизни. Именно с целью сохранения разумной жизни постарался его создатель. И с первой секунды рождения сферы звучат две ноты одного и того же тона – низкое основание и высокий мотив. И в то время как основание циклично в трех нотах, проваливаясь и возвращаясь в исходную точку, цикличный мотив состоит из четырех нот, восходящих и стремящихся опуститься для нового возвышения. Именно мотив и настраивает сознание на предстоящий минорный гимн - прекрасный, сильный, торжественный в своей минорной тональности и оттого вызывающий мурашки по всему телу. И на самом деле, это страшный гимн, осознание и понимание которого может просто свести с ума или вывести крайне далеко за пределы привычного уютного равновесия. Бытие, заключившее его, кажется не просто каким-то жутким местом, но самой настоящей пропастью, самой настоящей бездной, в которой нет конечной точки приземления. Лишь вечное падение в бесконечно сгущающийся мрак, не допускающий ни капли надежды.
С первой секунды своего звучания гимн направляет все естество в эту бездну, представляя сознанию самые мрачные образы, на которые она только способна. И образы эти в основе своей рукотворны, искусственны.
Как уже было сказано выше, Бытие не должно содержать разумной жизни. Каждое Бытие – образ его творца, и ничего лишнего. Каждое Бытие – индивидуальность, не допускающая никаких искусственных изменений. Своего рода, творец и Бытие связаны между собой, и эта связь не теряется даже в условиях существования Бытия отдельно от своего творца. Это как программа, задуманная творцом и заложенная им в Бытие, как часть его генома, часть его индивидуальности, сохранившая в себе все его, скажем так, патологии, все его личные индивидуальные, природные достоинства и недостатки. Каждое Бытие неизбежно искажается подобно живому организму, переживающему определенные периоды времени. Каждому Бытию присуще старение, присуща даже естественная смерть, ибо все смертно (и даже вечность имеет пределы). Каждое Бытие разумно по-своему. И наличие в нем еще одной разумной жизни неизбежно приведет к конфронтации за право доминирования, за право подчинения своей воле, губительной для мироздания.
Например, ужасы болезней, причиняющих страдания, доставляющих горе, и допущенных творцом данного Бытия намеренно с целью недопущения избытка биомассы. Да, это так, и избыток ее вполне реален и без ограничений неизбежен. И природа данного Бытия устроена именно так, что допускает естественные отклонения в физиологии, приводящие к гибели живых организмов. Однако, естественно, что инстинкт самосохранения будет всегда стремиться к попыткам найти возможности протянуть хотя бы еще один день, один час, один миг. И страх физической смерти заложен творцом в генах. И разумная жизнь в этих стремлениях может оказаться просто непредсказуемой, но всегда даже безжалостной по отношению к себе самой. Осознание физической неполноценности, физические болезненные ощущения, понимание жестокой, порой мучительной неизбежности в результате отклонений в организме – это всегда трудно, всегда угнетает, заставляет искать пути какого-то отвлечения от суровой реальности. Но это прочно сидит внутри, принуждая к смирению. И это всегда требует надежды на поиски самых фантастических вариантов если не исцеления, то хотя бы продления жизни еще на какое-то время.
[b]И в том все и дело, что разумная жизнь доминирует над прочей флорой и фауной, существующей только за счет инстинктов. И в своем стремлении к жизни разум готов на истребление даже себе подобного, что уж говорить о ком-то другом. Изучение и познание физиологии природы ради собственного выживания обязательно принимает форму, за неимением другого слова, некоего фашизма, при котором не должно быть ни капли жалости к ближнему своему. Познание законов и сил природы – необходимость, от которой никуда не уйти, и только так разум способен научиться выживать в окружающем его Бытие со всеми его опасностями, со всей жестокостью. И только разумная форма жизни допускает истребление себе подобных, включая интересы собственного существования. И речь здесь идет не только об экспериментах над живой физической плотью на благо поисков исцеления больных, покалеченных, прокаженных, но и во имя доминирования одной
